Во пиру ли было во беседушке

 

… – А сидеть тебе покуда на дальнем конце стола, – наставлял отрока напоследок Добрыня. – Блюди вежество. Руки вытирай вот такой тряпицей. Вперед людей не лезь, последним при раздаче не оставайся, в середке не толкись. Говори только когда спросят. Лишнего не болтай. И не теряйся. Ну да в такой яркой рубахе не потеряешься. Еким Иванович, – обратился он к Алешину оруженосцу, – сделай милость, присмотри за Костянтином. Сам ведь на его месте сидел‑краснел!

Еким был парень постарше Кости, по‑нашему так примерно абитуриент. Но успел уже отличиться, в боях поучаствовать. И отчество получил – здесь оно вроде аттестата зрелости. Ребята в конюшне поговаривали даже, что именно Еким завалил Тугарина, а всю славу забрал себе хитрый Алеша. Очень может быть. С Поповича станется.

Попадалась Жихареву в сборнике такая былина – он ей сразу поверил…

– Рот закрой, – шепотом сказал Еким и, держа за плечи, подвел Костю к месту на лавке. Лавка была укрыта разноцветными мехами, чтобы гости себе чего‑нибудь не отсидели за многодневным застольем.

Была причина рот разинуть.

Белокаменный зал простирался широко и далеко, хотя потолки могли бы и повыше поднять. Резные узоры на стенах все в позолоте, уж таков царский стиль. Полы застланы пестрым шелком и атласом – все как в книжке описано. В глазах рябит.

А гости одеты и того пестрей. Наши богатыри среди них прямо‑таки потерялись. И даже Алеша здесь вовсе не первый щеголь… Так что Куковякина рубаха на пиру к месту пришлась. Поди, не хуже людей одеваемся!

– А вон, видишь, напротив наших бояре косопузые сидят, – сказал Еким. – Самый вредный народ, а на почете у князя!

– Вроде бы у них пузы как пузы, – сказал Костя. – Прямо смотрят, типа вперед вываливаются…

– Так пояса у них завязаны не посередине, а сбоку, – пояснил Еким. – Потому и косопузые.

– Понятно, – сказал Костя. – А вон те перцы прикинутые?

– Это наши богатеи да сыновья богатейские, – сказал Еким. – На бою не отличились, зато дорогими портами славны…

Костя уже знал, что «порты» – одежда вообще, а «портки» – конкретно штаны.

Вопросов оставалось еще много, но тут все застолье стихло.

В голове стола возникла фигура в темной одежде с клобуком‑капюшоном на голове. И зычно заголосила:

– Русский люд, не разглядывай на столе блюд, а смотрите сюда, господа, да и слушайте тоже сюда. Светлый наш Владимир‑князь, с утреца помолясь, велел не войну воевать, не торги торговать, а пир пировать!

Созвал он и бояр ближайших, и друзей дражайших. Пригласил и гостей торговых, и богатырей суровых. Рад он нынче голому и богатому, лысому и лохматому, веселому и смуроватому, комолому и рогатому, и даже самому мелкому атому.

На угощенье князь Владимир тароват, никто нынче пред ним не виноват. Сияет наш князь, яко солнышко среди мрака, не будь я народный певец Ефрем Куковяка! Обильна держава его, умильна слава его!

Сейчас самое бы время разоблачить проходимца, но попробуй, если Куковяка продолжает без передышки свой величальный рэп:

– Поднимается он ввысь с птицами небесными, ныряет в пучину с рыбами чудесными. Покорны ему лесные чудовища, сами в руки лезут морские сокровища. Где ножки его пройдут, там сады зацветут. Где промчится его колесница – там сразу жито заколосится. Коли клич кликнет – дворец возникнет. Коли улыбнется – народ еще тесней сомкнется. Коли нахмурится – враг со страху окочурится. Басурманы зовут его не иначе как «мачо» – такова нашего князя удача!

Даже здравый смысл ему вынужден подчиняться – стал же стольный Киев «матерью городов» называться!

Вот и явился нам светлый князь – при всем большом человеческом обаянии да в новом греческом одеянии! Прислал обновки сам царь Устиньян – не то из ромеев, не то из армян… Поприветствуем!

Все гости поднялись с лавок и ахнули, а громче всех – Костя.

Невелик ростом был Владимир Красное Солнышко и головой мелок. Костина оранжевая кепочка с буквами NY сползала князю на уши. Прямо на кепочку надели золотой княжеский венец. Поверх кафтана – ярко‑зеленая футболка с портретом Аршавина.

Напечатанный форвард держался изо всех сил, был серьезен и сосредоточен. Видно, за проявленную выдержку позади головы его вышили золотом круг с какими‑то буквами. Футболка была князю до колен, а ведь у Кости она едва пупок прикрывала!

И оливковые бермуды Жихарева смотрелись на Владимире как обыкновенные штаны. Они даже наползали на кроссовки.

Но это было не главное. На запястье княжеской десницы болтались Костины наградные швейцарские часы фирмы «Жан‑Жак Вальжан», механические, спортивная модель с хронометром, тонометром и шагомером!

Князь время от времени подносил часы к уху, досадливо морщился и тряс рукой. Видно, не справился кузнец Людота с тонким механизмом.

Костя ведь уже смирился с потерей, а тут – вот она. Вроде и недалеко, а не достанешь.

«Их же завести надо, – подумал Костя. – Но сначала как‑нибудь стырить. Одежду‑обувь я мог за лето износить, не вопрос. А вот без часов возвращаться нельзя: пацаны в спортзале сто пудов скажут, что деревенские отобрали. Не поленятся – Штакеншнейдеру напишут! И перед батей соврать нечего. Вот уж когда все наберутся до бровей…»

 

Мечтать еще как вредно

 

– Я, пожалуй, потеряюсь, – сказал Еким Иванович. – Им теперь не до нас. А у меня в Киеве зазнобушка. И подруженьки есть. Пошли?

– Нельзя мне, – вздохнул Жихарев. – Надо еще князю этот вонючий хвост презентовать. И сдавать на богатырский разряд. А так бы я сто пудов пошел.

И козлу Куковяке предъяву выкатить, подумал он.

– Не все понятно, зато все ясно, – сказал Еким. – В прошлый раз до меня тоже не вдруг черед дошел. Ну, доброй тебе доли!

С этими словами Еким Иванович сгреб со стола связку баранок и надел себе на шею. Потом напихал в карманы кафтана орехов и пряников, подмигнул Косте – и действительно потерялся в толчее.

Костя еще раз вздохнул и придвинул с себе бадейку с черной икрой – метаболизм ее очень любит. Есть уже не хотелось, но когда еще такое доведется!

Подарки князю подносили по очереди, не прекращая застолья. Здешние торговые люди то и дело тащили рулоны ткани, бочонки с медом, связки мехов. Заморские гости несли мраморные бюсты, неприличные картины в рамах. Богатыри жертвовали трофейным оружием и золочеными доспехами. А башку в стеклянном сосуде преподнес князю невысокий витязь по имени Василий Игнатьевич. При жизни башка, как оказалось, принадлежала известному похитителю чужих невест, заморскому царю Эротоману Эротомановичу.

Этому подарку Владимир Красное Солнышко почему‑то особенно обрадовался и выразительно поглядел на опечаленную княгиню Апраксию.

Чем князь отвечал на подарки, рассмотреть было невозможно из‑за чужих спин. Может, вручал ордена и медали. Может, раздавал почетные грамоты, кубки и переходящие вымпелы…

«Вот дойдет до меня очередь, – мечтал Костя, – вынесут слуги в зал мою добычу. И спросит князь: «А чем тебя, молодец, наградить‑пожаловать?» И я скажу: «Владимир Святославович, будьте любезны, верните, пожалуйста, часики мои да ой швейцарския со своей ли той правой рученьки… Или ручушки? Или десниченьки? Или деснюшечки?» И ответит ласковый Владимир: «Извини, пацан, косяк получился, а тому ли Куковяке сто пудов да ой трындец!» А потом и все остальное потребую…»

Никогда никаких планов строить нельзя: все получится так, что не обрадуешься!

Огузок Горыныча слуги притащили ввосьмером на помосте из крепких досок. Конец хвоста волочился по ковру. Страшный коготь Костя украсил атласной лентой и даже завязал бантик, как завязывал сестрице – это же подарок! Надо бы, конечно, еще дезодорантом побрызгать, но уж не до хорошего…

Гости замолчали, принюхиваясь. Красное Солнышко выпучило очи и приоткрыло рот. Форвард Аршавин на пузе у князя тоже глаза вытаращил от изумления.

Вперед вышел Добрыня Никитич.

– Гой ты еси, надежа‑князь! Есть для тебя весточка добрая: не скудеет Русь сынами могучими, нет переводу семени богатырскому! Кланяется тебе наш питомец Костянтинушко млад Жихарев этим скромным подарочком, малым хвостиком Змеища Горынища! Не летать больше лютому зверю, не сиротить малых детушек, не жечь городов, не разорять селений. Достоин отрок звания богатырского и милости твоей княжей! Любо это нам! Любо!

И другие витязи подхватили: «Любо! Любо!»

Костя стоял, потупив глаза, и ковырял ковер носком чужого сапога. Не сразу ему на заставе обувку нашли. Крупный был мальчик.

А Владимир начал растерянно озираться. Оранжевая кепочка на державной головке его повернулась козырьком вбок.

Тут же подскочил к владыке народный поэт Куковяка и что‑то зашептал на ухо.

Наушничал он довольно долго. Князь то улыбался, то хмурился, а под конец заорал так, что народного поэта снесло в сторону:

– Что вы себе позволяете, понимаешь? Распустились у себя на заставе, совсем зажрались на моих харчах! Змей – это же редкость неслыханная, про него Красная книга написана! Что в чужих землях скажут? Что на Руси живут варвары, природу не берегут? Змей, он хоть и вредный зверь, но все‑таки нашенский, родимый. Не дракон какой‑нибудь, не аспид, не василиск – истинно русское Чудо‑Юдо! А вам для благородного зверя пары коровенок и одну девку в год жалко? Да бабы еще тыщу таких нарожают! Не обеднеет Русь! И убить‑то по‑людски не могли – только покалечили! Уберите с глаз моих вашу тухлятину и отрока вашего злополучного! Такой же невежа, как вы, вырастет! На что мне такие богатыри – перед чужими срамиться…

Богатыри хмуро молчали, только Алеша всем своим видом показывал: «А я же предупреждал!», но легче от этого почему‑то не становилось.

Костя не стал дожидаться, пока его с позором выведут, повернулся и направился к выходу.

«Надо было с Екимом к девчонкам пойти, – невпопад мыслил он. – Я бы им орехи между пальцами колол, они бы прикалывались…»

Чья‑то рука легла ему на плечо, и прозвучал приятный бархатный баритон:

– Князь‑надежа! Да ведь этот малый еще и тать! На нем моя любимая праздничная сорочица!

Так познакомился Костя с Чурилой Пленковичем.

 

Кто кого перещапит

 

С большим скандалом появился сей молодец в Киеве.

Местные мужики начали бегать к Владимиру с жалобами: кто‑то выловил в Днепре всю рыбу, перестрелял на озерах всех гусей‑лебедей, а главное, что в лесных угодьях

 

Неведомые люди появилися,

Шелковые тенета заметывали,

Кунок да лис повыловили,

Черного сибирского соболя, –

Нам, государь свет, лову нет,

А тебе, государь свет, корысти нет,

Нам от тебя нету жалованья.

 

(Про сибирского соболя присочинили, конечно, позже!)

А потом эта гоп‑компания и в городе объявилась – все пятьсот человек:

 

Молодцы на конях как свечи горят,

Кони под ними как соколы летят,

Ехали‑приехали во Киев‑град,

Стали по Киеву уродствовати:

Лук‑чеснок весь повырвали,

Белую капусту повыломали,

Старых‑то старух обезвечили,

Молодых молодиц в соромы довели,

Красных девиц опозорили.

 

Руководил этим безобразием некто Чурила Пленкович. Красное Солнышко пожелал выяснить, кто такой. Оказалось, сын купца Пленка Сороженина. Красавец и немыслимый богач. Когда Владимир послал на его подворье карательную экспедицию, Чурила откупился золотом и мехами в таком количестве, что заявил князь:

 

Хоть и много на Чурилу было жалобщиков,

А побольше того челобитчиков,

А теперь на Чурилу я суда не дам.

 

И в те времена деньги решали все. Владимир даже пригласил негодяя к своему двору и предложил должность стольника или чашника.

«Премладая княгиня Апраксия», заглядевшись на красоту Чурилову, на кудри его и перстни, ручку свою белую ножом порезала во время пира. И тут же предложила мужу:

 

А быть ему в постельниках

Да стлать ковры под нас мягкие.

 

А не женись на молоденькой! Но тут даже туповатый наш князенька почуял недоброе и заявил:

 

Премладое ты Чурило сын Пленкович!

Хоть в келье живи, хоть домой поди,

А больше в дом ты мне не надобно.

 

И пошел красавчик вон из палат беломраморных своей «щапливой» походочкой. «Щапом» называли в те времена щеголя, «стилягу», модника. А чтобы представить «щапливую походочку», достаточно вспомнить упомянутого уже капитана Джека Воробья в исполнении Джонни Деппа, и ничего объяснять не надо.

Эта походочка сводила с ума киевских красавиц и вообще женщин всех возрастов и званий. В обморок падали.

Зато никаким богатырем Чурила не был: о военных подвигах его былины молчат. А кем же он был?

Есть предположение, что Чурила – это Кирилл, сын Тьмутараканского князя Олега. Тьмутараканью называли Крым – самую отдаленную окраину Руси. Слово это дожило до наших дней. Ладно, может быть.

Только почему Кирилл стал Чурилою? На каком таком историческом этапе поменялись буковки в его имени? Ведь не называем же мы святых Кирилла и Мефодия «Чурилой и Мефодием»! И на письме пользуемся кириллицей, а никакой не чурилицей!

Греческое имя Кирилл означает «маленький господин», «барчонок». Подходит нашему герою?

Имя это у разных европейских народов звучит по‑разному. В Болгарии оно почти такое же, как наше – Кирил. У сербов и словенцев – Цирил. У англичан – Сирил. У испанцев – Сирило. А вот у итальянцев – Чирилло! Попался!

Папаша его – Пленко Сороженин. Это значит – человек из города Сурожа в Крыму. Сейчас этот городок носит имя Судак, но не в честь рыбы. Су‑Даг по‑татарски – «вода‑гора». Характерное тамошнее название: Аю‑Даг, Карадаг…

А шестьсот лет назад звался Сурож‑Су‑Даг‑Судак крепостью Солдайя, которой владели сперва венецианцы, а потом генуэзцы. Итальянские купцы и воины крепко окопались на Черноморском побережье. Столицей их была Феодосия, переименованная колонистами в Кафу. Алушта носила у них имя Луста, Ялта была Джалита, а Гурзуф – Горзувиум…

Добро пожаловать в Киев, синьор Чирилло? А почему бы и нет? Историк сказителю не указчик! Да и не хочется, чтобы этот прыщ разодетый был нашим соотечественником…

Просто беда с этими былинами. С головой в нее нырнешь, а где вынырнешь, неизвестно…

…Есть у Чурилы в Киеве достойный соперник, уже известный нам Дюк Степанович. Тоже иноземец. Тоже модник.

Предполагают, что прообразом его мог быть венгерский король Стефан, хотя вообще‑то «дюк» это обычно герцог. Дюк, дож, дуче, дука – многие знатные люди в Европе носили такие звания. Словом, немал человек.

Вот эти зарубежные стиляги и заспорили перед князем Владимиром, кто из них щапливее. Цена проигрыша стандартная – буйная голова. Не мелочились ребята.

В первом раунде тягались на пуговицах:

 

Как тот Чурилушко Пленкович,

Он стал плеточкой по пуговкам поваживать,

Он стал пуговку о пуговку позванивать:

Как от пуговки было до пуговки

Да из петелки было в петелку

Пловет Змеишечко Горынчищо.

Тут все в церкви приужахнулись…

 

(Помните ведь, что пуговица и должна пугать?)

Публика решила, что теперь Дюку ничего не светит: «Еще некуда бодрее ему выступить».

Но Дюк сперва повторил все действия соперника, а потом

 

Как запели птичы тут певучии,

Закричали звери тут рыкучии,

Тут вси во церкви да оземь пали,

Оземь пали, да они обмерли…

 

Соловья‑разбойника вспомнили? И, точно как в тот раз, князь Владимир взмолился:

 

Приуйми‑тка птичек ты певучиих,

Призакличь‑ка зверей тых рыкучиих,

Оставь людей нам хоть на семена…

 

«Не твое кушаю – не тебя слушаю», – высокомерно срезал князя Дюк. Только крестный отец смог его уговорить…

Что означает сия таинственная сцена? Что происходит между Чурилой и Дюком? Почему народ от этого страдает? Что за пуговицы такие? Ладно, свист Соловья еще можно понять…

Предположим, что рассказчик использовал здесь какое‑то совсем древнее сказание о двух соперниках‑чародеях, могучих волшебниках. Ведь пуговица в древние времена была прежде всего амулетом, оберегом, колдовским артефактом, а уж потом застежкой! Тогда понятно, почему только крестный отец Дюка смог утихомирить молодца: там, где крест, нет места магии!

Но происходит вся эта чертовщина именно в церкви. Снова загадка!

Второй раунд был попроще: перескочить на коне роковую Пучай‑реку. Победил Дюк, а Чурила «в воду вверзился». Тут бы ему и конец, но Владимир пожалел:

 

Не руби‑ко ты Чурилы буйной гОловы,

А оставь‑ко нам Чурилу хоть для памяти.

 

Видно, киевский женсовет походатайствовал. И княгиня Апраксия.

 

 

Божий суд

 

..Нету во стольном граде во Киеве ни детской комнаты милиции, ни ювенальной юстиции, ни уполномоченного по правам ребенка.

«Значит, не прохожу я тут по малолетке, – сообразил Костя. – Отвечать придется как взрослому… Отсталый народ!»

Конечно, старшие товарищи встали за него горой:

– Да малый сроду в Киеве не был!

– Да Чурила уже сам не помнит своих нарядов!

– Не одна такая рубаха на белом свете!

Но красавец Чурила прекрасно знал свой огромный гардероб, а красная рубаха в белый горошек оказалась сшитой на заказ славным заезжим портным Сенлоранушкой сыном Гуччиевым. О том говорил неприметный лоскуток на подоле – такими портной метил все свои изделия.

И вышло слово Чурилово против слова Жихарева.

А про Куковяку коварного никто и слушать не захотел: какой такой Куковяка? Где он? Кто его видел?

Проклятый трикстер не только сам куда‑то сгинул, но и памяти по себе не оставил!

– Божий суд! – сказал Илья.

– Божий суд! – подхватили гости.

– Быть по сему! – постановил Владимир Красное Солнышко.

Застолье было безнадежно испорчено.

Гости расходились мрачные.

– Ты, малый, не кручинься, – утешал Илья Иванович, когда богатыри вернулись на гостиный двор. – По молодости всякое бывает. Я, помнится, из лука по церковным маковкам стрелял… Алешке и не такое прощалось… Ежели ты прав, твоя и победа будет!

– А Божий суд – это как? – спросил Костя. – Меня в церковь поведут, что ли?

– Тебя на поле поведут, – сказал Алеша. – Добрый меч все решит…

– Так я же еще никогда с боевым‑то не пробовал…

– Надо когда‑то начинать, – сказал Алеша. – Чурила тоже с настоящим противником сроду не встречался… Авось одолеешь!

– Зато у Чурилы наставники были хорошие, из фряжской земли выписанные, – сказал Добрыня. – В настоящем бою он никто, а для себе подобных грозный противник. Эти сопляки богатенькие то и дело друг дружке кровянку пускают. Знакомы ему удары коварные – из‑под руки, из‑под щита, с переброскою клинка…

– Так у меня и доспехов нет, – сказал Костя.

– Завтра что‑нибудь подберем, – сказал Илья. – Голым же не пустим…

А сейчас Костя и был полуголым: проклятую сорочку с него сняли как вещественное доказательство.

– Моя кольчуга на него не налезет, – сказал Алеша.

– Моя, пожалуй, тоже, – сказал Добрыня.

– Моя подойдет – разве что будет коротковата, – сказал Илья Иванович. – Так что брюхо береги!

– Правильно, – сказал Алеша. – Брюхо надо беречь, поэтому сядем‑ка за стол, хоть мы и с пира княжеского пришли. Но я кое‑что заначил!

– Утро вечера мудренее! – подвел итог Муромец.

…Взрослые повечеряли да захрапели, а Костя все никак не мог уснуть.

«Вот попадалово так попадалово, – думал он. – Это же не драка до первой крови. Это бой до последней крови. Сто пудов не по понятиям. Мы так не договаривались. Колобок меня сюда притащил и бросил… И Кузьма‑Демьян козел, хоть и птица! Дуэль будет, типа как между Пушкиным и этим… ага, Лермонтовым. Только не на пистолетах. А жаль! Я отдачи от «макара» и не чувствую, а у Чурилы тонконогого рученька выше головы подскочила бы! Вот с мечом хуже. Мне и деревяшкой‑то вон сколько синяков пацаны на учебных боях наставили… Неповоротливый ты, говорят… А с этой штабной работой я вообще тренировки запустил! И медицины настоящей тут нет… Что я родичам‑то скажу, если он меня просто… убьет? Меня? Может, убежать, пока ночь на дворе? Смеяться будут…»

Глухая темная ночь стояла над Киевом. Мрачная ночь, роковая.

А тут еще за окошечком косящатым кто‑то страшно заухал…

«Кузьма‑Демьян! – встрепенулся мальчик. – Не бросили, родненькие мои…»

 

От Святогора до прокурора

 

Поединок, он же Божий суд – непременная часть жизни всякого уважающего себя богатыря.

Надо же показать, что ты честь свою неуклонно блюдешь и никому не позволишь безнаказанно себя упрекнуть или обвинить.

Надо показать людям, что ты постоянно держишь себя в боевой готовности.

Встретил в чистом поле незнакомого витязя – первым делом померься с ним силой, а там уж как получится. Может, до смерти дело и не дойдет.

Секундантов в степи и на лесной дороге не найдешь, но хорошо, коли встретится третий богатырь, который подтвердит, что все было по‑честному. Или вовсе помирит по совести.

Вот едет себе Илья Иванович, и видит он «в подзорную трубочку дальневидную», что «бьются‑дерутся два богАтыря».

И такую думу думает:

 

Я поеду к ним да близко‑наблизко, –

Неверный с русским бьется, дак я помощь дам;

Как два неверных бьются, буду притакивать;

Как русские‑те бьются, да буду разговаривать.

 

Подъехал, опознал своих и закричал:

 

Уж вы ой еси, два русскиих богатыря,

Вы об чем деритЕсь, да об чем бой идет,

Об чем у вас бой идет, да что вы делите?

 

Выяснилась совершенно странная история. Добрыня ехал‑ехал, да и наехал в степи на шатер «черна бархата». На шатре «золотыми литерами» написаны таковы слова:

 

Еще кто приедет ко черну шатру,

Да живому‑то назад будет не уехати…

 

Оскорбительны любые угрозы для витязя. «Посторонним вход воспрещен» – это не по‑нашему!

Вошел в шатер. Там полно выпивки – кто‑то пикник затеял да уехал, видно, дровишек собрать для шашлыка… И стоит там «братынюшка серебряна, да не мала – не велика, с полтора ведра».

Самый любимый богатырский объемчик.

Вежливый, воспитанный наш Добрыня выдул с ходу три братины чужого вина (примерно 54 литра), после чего вспомнил дерзкое предупреждение, обиделся, в сердцах разбил винную бочку, растоптал серебряный сосуд, в лоскуты покромсал шатер и завалился спать на дорогущую импортную кровать, инкрустированную «рыбьим зубом».

Таким его и застал хозяин шатра, Дунай сын Иванович. Хотел сразу голову рубить, но призадумался:

 

Да сонного‑то убить да будто мертвого,

Не честь мне хвала будет молодецкая,

Да не выслуга будет богатырская.

 

Кое‑как растолкал Добрыню – и началось.

Палицами бились – аж палицы загорелись. Вострые сабли исщербились. Копья поломались. А на богатырях – ни раночки. И тогда

 

Соходили они со добрых коней

На ту же на матушку на сыру землю

Да плотным боем да рукопашечкой, –

Боролись они да вешний день до вечера…

 

Тут Илья остановил схватку и выслушал претензии сторон. А выслушав, принял поистине гениальное решение: оба правы!

 

Те спасибо нонь, Дунай да сын Иванович,

Не оставляешь свой шатер без угроз ты молодецкиих,

Те спасибо‑ле, Добрынюшка Микитич млад,

Не боишься ты угроз да молодецкиих.

 

Но есть такие встречи, которые никогда не кончаются добром.

Например, когда сходятся в бою отец и сын, знать не знающие друг о друге. Это древний трагический сюжет. Убивает по незнанию будущий царь Эдип своего отца. Сшибаются в схватке восточные бахадуры Рустам и Сухраб…

В романах новейшего времени Атос в трилогии Дюма неожиданно узнает, что есть у него наследник, Рауль де Бражелон… Впервые встречаются отец и сын Исаевы в оккупированном немцами Кракове («Майор Вихрь» Юлиана Семенова)… Романы разные, итог один – дети погибают, отцы остаются страдать.

Как же получилось, что отец не знает сына, а сын отца?

Во времена, условно именуемые матриархатом (властью матерей), родство человека определялось по родительнице – она‑то всегда известна, а вот отец может быть и проезжим молодцем.

Вот почему мать священна и для образцового воина Добрыни, и для новгородского бандита и отморозка Васьки Буслаева…

Правда, без мужского воспитания мальчики никогда не оставались. Паренька обычно брал под опеку брат матери – дядька, учил его охоте и военному делу. Ведь и много веков спустя человека, который заботился о барчуке, так дядькой и называли по старой памяти.

У Ильи Ивановича тоже была своя похожая трагедия.

Подкинул на заставу какой‑то басурман письмо, к стреле привязанное. Содержание стандартное: буду штурмовать Киев‑град, церкви на дым пущу, кабаки на огне сожгу (Аллах запретил спиртное!), печатные книги в грязь втопчу (в Коране и так все есть), чудотворные образы в реку побросаю (даже враг опасается рубить или жечь иконы, дурная примета), князя в котле сварю, княгиню за себя возьму…

Разбираться с наглецом после долгих споров послали Добрыню:

 

Да он роду он‑то вежлива,

Он вежлива роду‑то, очеслива,

Да умеет со молодцем соехаться,

Умеет он с молодцем разъехаться,

Умеет он молодцу и честь воздать.

 

Хотели ведь наши сперва по‑хорошему дело кончить! Но не вышло. Стащил враг Добрыню с коня, надавал тумаков да пинков («отяпышей да алябышей») и отпустил, заметив, что Муромец, мол, вместо себя прислал мальчишку.

Это Илье «за великую досаду показалося» – сам поехал. Но старому тоже сперва не повезло: изломав оружие, сошлись они с незнакомцем врукопашную. В недобрый час подкосились ноги у Ильи, упал он на землю, а враг

 

…вытащил чинжалище, укладен нож,

Да и хочет пороть да груди белые,

Да и хочет смотреть да ретиво сердце.

 

Это что еще за анатомический сеанс?

Это наш старый знакомый – архаизм, да такой, что древнее некуда: слопать печень или сердце врага для воина при родо‑племенном строе было доблестью. Да и позже бытовала байка, что у настоящих героев какое‑то особенное сердце: маленькое и сухое. И как же победителю не поглядеть, не заценить – достойный был соперник или так себе?

Заплакал Илья с досады и взмолился Богородице:

 

Ты почто это меня нынче повыдала?

Я за веру стоял да за Христовую,

Я за церкви стоял да за соборные.

 

После молитвы у него вдвое‑втрое силы прибыло. Сбросил он соперника, сам сел ему на грудь, вытащил кинжал, но… рука почему‑то «в плече застоялася». Стал он спрашивать незнакомца – кто таков да из каких краев. Враг сперва покочевряжился, но признался:

 

Да от той же я девчонки да Златыгорки;

Она зла поленица да преудалая,

Да была она еще одноглазая.

 

Илья вскочил, стал врага целовать‑обнимать: признал в нем Сокольника, сына от чужеземной богатырки, прижитого с ней «в любви сердечной». Могучим же вышло дитятко двух богатырских кровей!

Старый казак не только отпустил Сокольника, но и наказал привезти приметную свою матушку в Киев‑град, а сыну посулил воинскую славу.

Но нельзя договариваться с врагом, сколько раз можно напоминать!

Сокольник допросил одноглазую старушку‑мать и убедился, что Илья не врет. Потом взял и расшиб Златыгорку «о кирпищат пол» – кончился матриархат, нынче не знать отца, быть рожденным вне брака – позор, и виновные в этом поплатятся!

Озлобленный ублюдок возвращается на заставу, а там никого нет – один уставший Илья Иванович в шатре отдыхает, «да храпит‑то старой, как порог шумит». Как не воспользоваться! Но

 

Пригодился ли тут да золот чуден крест –

По насадке копейце да извихнулося…

 

Ну, такой подлости не простил Илья: сам расшиб сыночка нежданного «о кирпищат пол», оторвал руки‑ноги и привязал туловище к коню – пусть растерзают его волки степные да вороны!

Есть и почище былина – там Илья встречается с дочерью‑богатыркой. Служил старый «во земле во Тальянской» у тамошнего короля три года, а жил у прекрасной вдовы‑булочницы – вот дочурка и получилась!

Илья «назвал ее себе дочерью любимою» и отпустил с миром, а сам «лег‑то спать да прохлаждатися» в шатре. Наша лихая синьорита тоже почувствовала себя оскорбленной, взялась за рогатину, но у Муромца‑то «крест на вороте да полтора пуда»!

Изрубил и дочурку в мелкие кусочки на прокорм степной живности.

Вот что крест животворящий делает!

Не одобрял народ связей с чужестранками, а уж тем более с какими‑то архаическими амазонками. Да и нынче от смешанных браков полно неприятностей. Менталитеты не совпадают…

Кстати, «королева воинов» в известном сериале не просто так носит свое имя. Зена (Xena) – это Ксения, что по‑гречески значит чужая… Чужая, лишняя, осколок старого мира, пережиток матриархата…

Надо еще добавить, что былина о схватке Муромца с Добрыней очень уж похожа на две вышеупомянутые, хоть и закончилась хеппи‑эндом. Видимо, когда‑то был и Добрынюшка сыном Ильи! Это уж потом он стал Никитич! А Илья, в свою очередь, уж не Святогоровым ли отпрыском являлся первоначально?

Все течет, все постоянно меняется в мире былин…

А в наше время трагическая история про отца и неузнанного сына выродилась в жалостную дворовую песню:

 

…А за углом в новом доме

Роскошно живет прокурор.

Он судит других по закону,

Не зная, что сын его – вор.

 

Ежу понятно, что им суждена роковая встреча в зале суда.

Помельчали нынче герои‑то…

 

 

Утро добрым не бывает

 

… – Что же ты натворил, малый? Как доспел себе беду великую? – приговаривал Илья Иванович.

Костя шагал по главной киевской улице, которую уже в те времена Крещатиком называли, окруженный стражей. Трое богатырей шли рядом.

– Потому что не проверили, кто он да откуда, – гнул свою линию Алеша Попович. – Мало ли что Микула привел! Микула добрый, он всякую приблудную тварь привечает! Вот и опозорил подзаборник неведомый все племя богатырское!

– Помолчи. Не все еще ясно, – возражал Добрыня. – Многие сомнения меня берут. Вроде и дело простое, а концы с концами не сходятся…

– Без разницы, – сказал Попович. – Вон какой вой подняли бабы да девки киевские!

В самом деле, над стольным городом висел непрерывный вой:

– На кого же ты нас оставил, Чурилушко?!

– Где нынче кудри твои светло‑русые?

– Где твои ли те собольи шубоньки?

– Где и шляпа твоя семигранчатая?

– Где походочка твоя щапливая?

– Где твои златые пуговки – каждая по яблочку?

– Уж не видеть нам лица твоего белого!

– Уж не слышать голоса‑то звонкого!

– Одни мы остались – с женихами немилыми да с мужьями постылыми!

– С собой унес Чурилушка всю любовь сердечную!

– Вы отдайте нам убийцу окаянного! Мы своим судом с ним рассчитаемся!

Далее следовали ругательства – непонятные, потому что древнерусские.

Стражники, тоже поругиваясь, защищали арестанта от кипящих и шипящих киевлянок древками копий.

Костя шагал молча, уткнув глаза во сыру землю.

Не станешь ведь рассказывать, что вышел среди ночи с гостиного двора по зову мудрого филина…

…Отрок долго следовал в темноту за призывным уханьем, пока не пришел к могучему дубу (все дубы, в отличие от березок, были могучими). Он запрокинул голову, чтобы рассмотреть, не сверкнут ли в листве желтые круглые очи Кузьмы‑Демьяна.

Филин ухнул в последний раз. Листва зашуршала, и к ногам Кости упали в траву блеснувший в лунном свете меч и ножны к нему – с золотыми заклепками.

Костя поднял клинок, поднял его над головой. Меч словно прирос к руке – в меру длинный, в меру тяжелый… Как будто век им орудовал!

Конечно, не простой клинок прислал ему Колобок, а какой‑нибудь особенный меч‑саморуб. С таким и учиться не надо: лучше владельца знает, куда нацелиться…

– Спасибо, ребята! – шепотом крикнул Костя.

Он ожидал в ответ привычное «Давно не вопрос!», но филин промолчал – как видно, для конспирации. Только крыльями захлопал.

Костя вложил клинок в ножны, схватил драгоценный дар – и отправился плутать по киевским неосвещенным улицам в поисках гостиного двора. Кое‑как нашел…

…Он так и заснул в одежде, обняв оружие…

Теперь‑то Жихарев сообразил, что никакой это был не филин. Кто лучше скомороха умеет подражать птичьим голосам? Кто сможет двигаться бесшумно и незаметно? Кто воспарит на дуб не хуже ночного летуна?

И то не крылья хлопали в темноте, а полы плаща Куковяки. И меч с ножнами он сбросил с дуба по отдельности, чтобы не узнал Костя‑дурачок: бобровый мех внутри тех ножен весь обагрен кровью.

Кровью Чурилы Пленковича, чье обезглавленное тело валялось на пустыре позади гостиного двора. Прекрасная голова лежала рядом, разметав по пыли кудри желтые, и ясные очи щапливого молодца были закрыты, и уста его сахарные улыбались, словно увидел напоследок бедняга дивный сон…

Кому теперь об этом расскажешь? Кто поверит в сказку про Колобка? Кончились сказки, жесток былинный мир…

Вот и княжеский судья Пермята Васильевич не поверил. Старый был лисовин, по роже сморщенной видно. Подошел к Чурилову телу, попинал зачем‑то сафьяным сапожком кудрявую головушку…

Повесили бы Костянтинушку нашего тут же, если бы не Добрыня.

– Не спеши, Пермята Васильевич, – сказал он. – Казнить недолго. Только почему на одежде отрока ни капельки крови нет? Когда башку снесешь ворогу, так тебя самого кровавым ключом окатит. На земле тоже следов ее не видно. И почему голова отсечена ровнешенько – неопытной‑то рукой? И где Чурила ночь проводил, и как на пустыре оказался – ничего не понятно… Если что не так – мы ведь спросим!

– Хватало и без мальчишки врагов у Чурилы в Киеве, – неожиданно заступился и Алеша Попович. – Начиная с меня…

– А ты, злодей уголовный, что скажешь? – ткнул в Костю пальцем Пермята.

Все резонные объяснения никуда не годились. Жихарев понес полную чушь – что‑то про дактилоскопию, про группу крови и пото‑жировые следы… Потом спохватился и заявил, что далее будет говорить только в присутствии своего адвоката.

И от блокбастеров польза бывает! Правда, сомнительная.

– Только время напрасно переводим, – сказал судья. Но все же приказал отвести до поры злодея в погреба глубокие.

На прощание Алеша сунул отроку его же рюкзачок – туго набитый.

– Я тут собрал кое‑что, – сказал он. – Ты там не скучай.

 

В погребе у князя

 

…Пыпа, Дрон и братья Бруски рассказывали Косте, что в тюрьме прикольно и совсем не страшно. К тому же настоящего делового пацана всегда подогревают с воли: присылают еду, выпивку и все такое. Оттуда можно даже по мобильнику позвонить!

Но сами в это заведение почему‑то не торопились и старались делать все черные делишки чужими руками.

Здешняя тюряга оказалась глубоким подвалом.

Стражники свели Костю вниз, где их уже ждал старый тюремщик Томило (сам представился) – горбатый и с факелом в руке.

– Совсем молодой, – сказал он, оглядев отрока. – Ничего, посидит – сравняемся годами…

Косте это как‑то не понравилось. И длинный коридор ему не нравился. И дверь, обитая ржавым железом.

– Я к вам ненадолго, – сказал он. – Разберутся. Я же не виноватый…

– Да у нас виноватых и не бывает, – сказал Томило. – Виноватого и живым досюда не доведут. На‑ко, возьми дерюжку – прикроешься… Я ведь не зверь, а служивый человек… Вот сюда проходи!

– Послушай, служивый человек, – сказал Костя. – Передай нашим, что…

Но тяжелая дверь уже захлопнулась за <