Профессиональные «схоласты».

Профессионально, постоянно, без принуждения, по роду деятельности занимаются схоластическими предметами не одни только авторы. Это и у религиозных деятелей.

Все они - с перестроенным, в сравнении с обычными людьми, отношением к миру, к людям, к жизни.

Никакого автопилота, как у простых обывателей, постоянная сознательная заинтересованность в занятиях отвлеченными, схоластическими - не очень учеными, совсем не научными - предметами.

 

 

Две жизни.

Автор в своей человеческой жизни добрался до очевидного и в общем-то закономерного, предполагавшегося им всегда жизненного тупика. До еле сдерживаемого отчаяния. Но писать об этом как-то уже не захотелось.

Авторская и человеческая жизнь как-то даже неожиданно для него оказались неразрывно сцепленными друг с другом. Как сиамские близнецы. Почему-то прежде он этого не замечал так ясно и бесповоротно.

Но остались вопросы. Вопросы, которые по результатам жизненно-авторской деятельности его занимали. Не так чтобы очень сильно занимали... Теперь-то! Не сверхважные вопросы. Но все же...

Все же любопытно: в чем он больше обманывался - в  авторской или человеческой жизни? Какая жизнь ему больше не додала? Где он больше наделал глупостей? А если бы не они, было бы как-то по-другому – не так отчаянно безнадежно?

Такие вопросы.

Творчество.

«День Маяковского» в библиотеке на Фонтанке. На сцене струнный оркестр. Что-то не без фальши играют. Какие-то пьески короткие из ДШ, из Мусоргского. Потом по плану мероприятия выйдут артисты, будут читать стихи Маяковского.

Это потребность такая в выражении своих чувств, переживаний, мыслей и прочего внутреннего содержания.

Потребность выпускать все это из себя в творческом акте. Отпускать самих себя на волю. В музыке, в литературе, в танце, в пении...

Есть в этом что-то неискоренимо притягательное для некоторых граждан.

Разрешенная общественной традицией возможность выходить на время из себя бытового, повседневного, привязанного к материальным заботам...

Открывать себя и, одновременно, открывать и обнимать весь мир в каком-то порыве откровенности, открытости для чистой эмоции, в упоении, в захваченности подобием какого-то восторга от чувственного понимания и приятия этой жизни во всей ее полноте...

Во как!

И будто ни с того ни с сего! Просто профессия такая. Позволяющая делать это при всем честном народе. Вышел на сцену – и пожалуйста! «Твори, выдумывай, пробуй!»

 

 

Серов.

Художники живут в мире мазков, цветовых пятен, свето-тени и т.п. по восходящей к чему-то, для чего люди занимаются искусством.

А литературные  авторы живут словами, фразами, метафорами…

Не Бог весть как оригинально, но это бросилось в глаза при близком рассмотрении картин Серова. Прозрачный мазок. Мазок густой, плотный, широкий, сильный, с бороздками и без, закрученный, ровный и т.д.

 

 

Cравнение.

Есть такие авторы, которых, конечно,  не превозмочь. Кишка тонка, каши мало ел, рылом не вышел, каждый сверчок...

Но с ними – с этими литературными гигантами - можно повувствовать иногда какую-то солидарную однонаправленность в мыслях, в понимании чего-то в этом мире. И тогда  возникает будто возможность сравнивания.

Как сравнивают предметы? Укладывают их рядом один вдоль другого.

«Вот они какие – эти авторы!» И начались они давно, и простираются куда-то за горизонт.

Платформа на каком-то полустанке сравнивает себя с железной дорогой! Ну-ну.

 

 

Грибы.

Пьеса Рахманинова для фортепьяно. Будто заново услышанная. Можно ведь! Такое!

И после Рахманинова – сколько такого было! От чего коленки дрожат, и слезы наворачиваются - так бывает хорошо то, что они написали. Сходу: Шостакович, Прокофьев, Спиридов, Гаврилин.... Их не так много, но набирается.

Не всё подряд и у них, конечно. Но они находят что-то! Или их озаряет! И ничто не мешает! Не мешают всякие теории о том, что музыка кончилась.

Это похоже на чудо – появление нового автора, будто заново открывающего мир музыки.

И в литературе наверное то же самое.

Те же, у кого не получается, начинают теоретизировать о конце музыки и литературы. И уже начинаешь верить им, но тут подворачивается, осознается какой-то автор со своей невероятной музыкой или книгой...

Это как в лесу с грибами. Пока не найдешь хороший гриб, все уныло бредешь по лесу и не веришь в грибы. И экология уже не та, и не грибной год, и все уже обобрали...

И вообще, работать больше надо, а не рассуждать!

 

 

Не спрятаться.

В литературе  некуда прятаться. И не спрячешься. Все явно как божий день. Кто, чего стоит.

Нельзя даже постараться.

Нельзя сконцентрироваться и вымучить хорошую книгу. Уши все равно будут торчать.

Ну, или нельзя спрятаться всему, целиком.

 

 

Карандаши.

У него такой «научный» жест. Может быть, виденный в кино. Он бросает карандаш плашмя на рисунок или схему, которую, что-то доказывая или объясняя, только что изобразил. Это жест торжества, подведения черты под спором, под дискуссией. «Вот так! Блестяще!? Изящно!?»

Это он неосторожно... Так-то.... Моментально попадает на карандаш некому ироничному писаке. На другой карандаш.

 

 

«Театр материи».

Неужели эта неуспокоенность остается с ними до самого конца! Она уже смешна и странна, но они продолжают это как бы творческое стремление, это сомнамбулическое, полоумное бормотание. Ничего не останавливается с возрастом? Наверное еще не тот возраст.

Это пребывание в ремесле. Безнадежное. Погруженное в свои фантазии, иллюзии, призрачные надежды.

Их не принимает мир. Мир, какой он есть, их не принимает. Не принимает с их творчеством, непонятным и чужим. Все и так прекрасно знают, как оно есть на самом деле и не хотят без конца погружаться в переживания этого. Живут себе.

И все такие мысли будто подсказаны этим видом пригородных пустырей. Они как символ бессилия людей перед этой жизнью, неспособности сделать эту жизнь разумной, красивой, осмысленной.

Только тонкие духовные штучки, чем-то трогающие их потерянные души.