К событиям в Англии в марте 2018.

«Тереза, Тереза – два зуба четыре протеза, один протез, другой протез, посередине - разрез».

Вспоминается, что во времена этого стишка он имел отчетливо эротический, а никак не стоматологический подтекст.

Что такое протез, мальчишки понимали, встречая на улице одноногих людей. И пираты в книжках часто были с деревяшками протезов вместо ноги. А про зубные протезы не каждый мог что-то знать. Не доросли.

Так что эта Тереза воображалась как непонятное жутковато-смешное существо с двумя зубами во рту и с какими-то четырьмя протезами. А в «разрезе» посередине и было то самое нечто эротическое. Глупые!

 

 

Щебетание.

*

У мамочки две дочки.

Одного роста, но одетые разноцветно – не так как одевают близнецов. Видишь их – и сейчас, и еще утром - только со спины, так что нельзя  сказать – близнецы или нет.

Утром мамочка ведет их в садик, вечером забирает из садика.

Но и утром и вечером – их щебетание. Или друг с другом, через маму - слегка наклонившись и повернув друг к друга головы - или, наперерыв привлекая к себе внимание, подергивая маму за руку, что-то сообщают или спрашивают, обращаясь к маме.

Но беспрерывно – как птицы на ветке! Мама что-то односложно отвечает, и опять их детская, птичья скороговорка.

*

Мамочка ведет девочек за ручки. И идут они в садик! Но ведь спокойно щебечут, то одна что-то спросит, то другая ответит вместо мамы. И мама что-то говорит, но больше только присутствует в этом щебетании.

Что может быть счастливей, отрадней, чем это зрелище спокойных, послушных, разумных, здоровых детей! Пусть и идут они в садик.

Наверное это хороший садик. С хорошими воспитательницами. И они сами хорошие. И все пока хорошо.

*

Одну из девочек зовут Варвара.

Вечером, когда они медленно шли по улице Правды в сторону Социалистической, их знакомый мальчик пробежал мимо них и, добежав до перекрестка, остановился перед дорогой, повернулся к ним своим широким розовым от мороза и бега лицом и просиял в улыбке: «Варвара!»

 

 

Детки.

Лариса Викторовна щадит интеллигентский, гуманитарный образ мыслей своих сынков, которые уже давно не дети.

Деревенского старого, безмозглого, брехливого пса не специально застрелили за ненадобностью, бесполезностью, а именно так, как она рассказывает: это произошло как-то неизвестным образом, сделано какими-то неведомыми, из другого злого мира людьми, занимающимися отловом и уничтожением бродячих собак.

Мамочка будто до сих пор охраняет их детскую невинность, их оставшуюся в далеком детском прошлом простодушную веру в добро и справедливость в этом мире.

 

 

Детский мир.

- Дети нам даны?

- Даны.

- Они нам даны и даны этому миру?

- Правильно.

- Даны тому будущему – зреющему – миру?

- Куда ты клонишь?

- Что ж это за мир такой, для которого нам даны эти такие дети!

- Дети как дети!

 

 

Два уличных разговора.

Утро. Мама ведет дочку в садик. Идут медленно. Девочка лет четырех-пяти обдумывает слова мамочки.

- Потом мы поедем на море?

- Да, моя хорошая!

Это - «моя хорошая»! Это утро.

А вот уже вечер. Та же улица. И будто тоже разговор дочери с мамой, но теперь девочке уже лет пятнадцать, и мама для нее уже, похоже, не мама, а «злая идиотка, а не мама». Дочь орет на всю улицу в мобильник: «Какой, на х-й, общий язык!»

Куда-то все девается в этой жизни. Не выходит почему-то из детства.

Или это просто такой вечер? Все устали, все слегка раздражены и несдержаны...

 

 

Девочка и самокат.

Такая однообразная девочка. Катается и катается по кругу на нашем самокате. С серьезным лицом. И не устанет! Она будто пользуется возможностью компенсировать отсутствие у нее в собственности самоката. Накатается до одури, намотает столько вокруг площадки, сколько хозяин самоката накатывает за месяц.

 

 

Снег на Фонтанке.

Горсткин мост через Фонтанку. Идет снег. Большие хлопья кружатся в свете ярких фонарей. Снег убеляет деревянный настил и перила моста, гранитно-чугунное ограждение набережной, падает в черную не замерзшую вблизи опор моста реку, в которой плавают утки. То тут то там видишь, как кто-нибудь фотографирует это сказочное зрелище на мобильник.

Девочка отпустила мамину руку и побежала вперед по мосту расставив по сторонам руки, чтобы на нее попало побольше снежинок,  но потом вдруг остановилась.

- Ой!

- Что?

- В глаз попало.

- В глаз попало?

- Осколок.

- Осколок!

Может быть, девочке читали недавно в садике сказку про Снежную Королеву? Или водили в ТЮЗ на представление?

С ней тоже должно было случиться что-то сказочно-новогоднее. Хотя бы понарошку.

 

 

Лка.

Дети повзрослели. И даже уже  постарели.

«Дети постарели!» - жутковато звучит.

В чем-то по пути к старению повзрослевшие дети будто даже обогнали своих родителей.

Примерно так, как это стало в отношении к ёлкам.

Кажется, они бы не очень огорчились, если бы ёлку перестали ставить и наряжать. С какого-то времени они перестали проявлять восторженный интерес к этому важному новогоднему ритуалу.

К покупке ёлки, к доставанию с антресолей чемодана с игрушками, к развешиванию огоньков и стеклянных шаров...

Как ни странно ёлки по-прежнему интересны родителям. Они будто еще не вышли из детского возраста своих детей. Или не торопятся выйти. И не считают необходимым выходить.

А повзрослевшие дети... Не ждут уже и подарков под ёлочку. Некому стишок рассказывать. Дед Мороз! Ау!

Они наверное устали от детства.

 

 

«Ген порочности».

Вдруг в определенном возрасте что-то развертывается в новом еще, не успевшем, казалось бы, испортиться человеке. Нежданно.

Что это? Ген порочности? Не иначе.

В человеке вдруг обнаруживается то, к чему его никак еще не могли приобщить в той жизни, которую он прожил. Это нечто внутреннее - вдруг проросшее, вдруг ставшее явным, несомненным, совершенно зрелым и законченным. Оно позволяет, или, может быть даже, заставляет еще совсем недавно обыкновенного, милого человека делать что-то пакостное. Подверженность соблазнам, небоязнь жизненной грязи, жестокость, какое-то оловянное бездушие ко всему, кроме самого себя...

Где все это было до сих пор? Где пряталось?

Этому удивляешься, не находишь объяснений.

Старое удивление. Дети с ангельскими лицами, из которых вырастают злодеи.

 

 

Папаши.

«Открытый характер». Папаша идет между двух дочек и он рассказывает им, как они хорошо устроят новый год на даче. Построят горку. «Дли-и-н-ную!».

Чувствуется, что он умеет вовлечь их в свое представление о реальности.

Младшая держит папочку за руку. Старшая идет сама и слегка улыбается. В ней нет, конечно, того детского восторга, который есть в младшей, но все-таки!

Совсем не такая история с другим папашей. Это то, что наоборот можно назвать «закрытым характером». Никого не впускает к себе, дозирует себя. Есть полностью закрытые области. Все время начеку. Мрачный тип. Склонный к меланхолии и одиночеству. И les enfants соответствующие - каждый сам по себе.

 

 

Лучше всех.

Маме с папой она казалась лучше всех. Поэтому и для нее это было всегда совершенно ясно.

Она вышла с этим ощущением во взрослую жизнь.

«Она лучше всех! Разве не видно!»

«А разве видно?»

 

 

Такая мамочка.

Эта мамочка все разрешает своему сыночку. Он пинает, не жалея обуви, увесистый кусок льда.

«Не бережет обувку».

Так бы прикрикнула, гаркнула, зашипела, взвизгнула на него какая-нибудь другая мамаша.

А эта ничего... Улыбается. Ни тени неудовольствия! Будто даже умиляется, любуется сынулей. Может, кажется и сама... Подыграть ему. Сделать пас.

 

 

Логика.

Воспитатели с безграничной верой в логику, уверенные, что объекту воспитания всё можно объяснить словами, доказать логически. Откуда бы у них вера в это?

Тогда как впечатление, вынесенное из собственного опыта - из времен, когда тебя воспитывали, а больше из опыта, когда  самому пришлось этим заниматься, - показывает, что чаще всего логика в таких делах не срабатывает.

Что там дети, когда со взрослыми не удается объясниться логически!

Логика в общении между людьми, со сложными историями, со всяческими особенностями психики, несовместимостью интересов, разнообразием в интеллектуальном развитии и так далее  - возможна, но она не бывает на первом месте.

«Это только в кино или в пьесах выдерживается объективная логика общения. Герои высказываются, говорят на одном языке, противоречия снимаются, все плывет в глазах от расчувствованности. А в жизни - больше разноязычие непонимания». («Квартет»).

И все же ничего другого, никакого другого достойного инструмента в общении между людьми нет, и нужно, конечно, делать усилия, чтобы достучаться логикой. Вдруг сработает!

 

 

Юные гении.

Максим Галкин и его передача с гениальными детьми. За остроумием, веселостью, белозубостью – что-то дьявольское. Обольщает, соблазняет глупых людишек. Куда смотрят родители юных гениев! Ни им, ни их детям эта реклама совершенно не нужны. Жили бы спокойно, осторожно растили бы своих Моцартов!

Неужели их не настораживают судьбы других ранних одаренностей! Вроде Ники Турбиной.

 

 

Поколения.

«Оболваненное» молодое поколение. Такое впечатление создается всякий раз у старшего поколения в определенном возрасте.

Но может быть, концентрация умных и оболваненных в общем растворе молодежи как раз и сохраняется. И в среднем по больнице интеллектуальный уровень сохраняется от поколения к поколению. А?

 

 

ф1

 

Философские вздохи

 

 

Лосев.

*

К новым идеям приходишь постепенно. И, в то же время, присутствует некий скачок. Оглянешься и понимаешь, что будто перешел на другую орбиту. «Вращаешься» как и раньше, но мир изменился. Что-то произошло после чтения нескольких начальных страниц детских воспоминаний Лосева. Описание настойчивости, почти шизофренической настойчивости автора при уяснении для себя некоторых мировоззренческих вопросов. Вопросы такие «простые», что их никогда не пытаются разрешить научно и окончательно, тем более так настойчиво, обыкновенные граждане. Принимают те объяснения этого мира в том виде, в каком его вложили в их клювики в самом начале жизни. И всё. Об этом забывают на всю жизнь. И не ломают голову… Простые вещи. Философия и занимается настолько простыми вещами, чтобы о них можно было бы сломать голову. Возможность и необходимость заниматься простыми вещами.

*

«Философия имени».

Лосев показал, как это бывает, как это может быть, когда начинают «докапываться» по какому-либо поводу. Показал, как много бывает слоев, уровней у самых привычных понятий, которыми пользуются в жизни, сильно не задумываясь. Показал на примере понятия «имя». Наверное и все остальное в человеческом понятийном обиходе так же сложно и необозримо.

Перевод в мысль всего встречного-поперечного.

Нельзя останавливаться в этом раскапывании слоев, связей, зависимостей... И удовлетворяться достигнутым можно только понимая, что это еще не все, что можно еще, но в данный момент не нужно и можно остановиться.

*

«Философия имени».

Мысли расползаются, как змеи. Он не успевает хватать, стаскивать в кучу, связывать их. Он в отчаянии!

Или это о читателе? Или это читатель не успевает все это? Читатель Лосева.

Может быть, он привык к этому хаосу. Убежит одна мысль, определение, дефиниция, он, как из рукава, достанет новую – еще лучше, еще цветастей старой. Как фокусник. Никто ничего не успевает заметить. «Как! А?!» -  и мы уже на другой странице, в другой главе. Где другие змеи. Продолжаем разговор.

*

«Философия имени».

Диалектическая логика. Через Канта с его скачками в понимании, с его возможностью синтетических суждений как основой возможности познания. Формальная логика не дает возможности понимания мира во всей полноте.

Кант, Гегель... Появление теории диалектической логики как инструмента познания.

Первый подход к этому – понятие трансцендентального.

Слово какое громоздкое придумали!

Слова, слова... Понятия. Термины. Имена.

Потребность понимания и описания мира, конечно, приводит к появлению новых слов, которые по-новому связывают уже известное и оприходованное в понятия. Мир заново переобвязывается понятиями.

Заворачивают все подряд в слова. Проясняют суть и одновременно ее искажают и прячут.

Слово будто бы меняет природу объектов познания.

Словесное познание мира. Мысли должны облекаться в слова. Бьются не с самим пониманием, а с тем, как это понимание вытащить на всеобщее обозрение. Это возможно только в виде слов.

Лосев: диалектика – система «синтетических сопряжений всех антиномических конструкций смысла».

Вот как!

*

Чтение Лосева. О многих положениях его книги – только неясные до конца представления, догадки, можно сказать. Но это почти не смущает.

Поражает это его желание вывернуться из мыслительного лабиринтов и тупиков с помощью диалектической изощренности. Кажется, что, если этот диалектический инструмент держать хотя бы рядом, то все противоречия будто бы можно преодолеть. Кажется, что диалектика с ее пониманием жизни в противоречиях, в противоположностях... дает какую-то полноту представлений о жизни.

Конечно, не пытаешься сам формулировать эти диалектические ощущения á la Лосев, куда там! Но все же

понимаешь какие-то принципиальные вещи: надо хотя бы пытаться думать, как Лосев, то есть принуждать себя к диалектическому способу мышления, а не останавливаться на остроумии, на афоризмах, на внешней эффектности мыслительных конструкций. Заниматься нудной, рутинной работой погружения в процесс понимания с помощью диалектических положений.

*

«Философия имени».

«Чистая ноэма есть как раз то, что в обывательском сознании, т. е. в школьной грамматике и психологии, некритично трактуется как «значение слова» — без дальнейших околичностей. Однако попробуем реально представить себе, что наше мышление оперирует только ноэмами. Представим себе, что ноэма — сущность слова и последнее его основание. Это значило бы, что наша мысль, выработавши известные образы, устремляется к ним и ими ограничивается. Произнося слово, мы продолжали бы ограничиваться самими собой, своими психическими процессами и их результатами, как душевнобольной, не видя и не замечая окружающего мира, вперяет свой взор в картины собственной фантазии и в них находит своеобразный предмет для мысли и чувства, предмет, запрещающий выходить ему из сферы собственного узко-личного бытия».

Может быть, это можно соотнести с проблемами из области информатики. К вопросам моделирования мышления с целью создания искусственного, машинного интеллекта.

Формализация мышления дошла у «информационщиков» скорее всего до некой промежуточной стадии. Даже и не до той, о которой говорит Лосев, а еще раньше.

А тут многослойная вещь, многоуровневая. И не все уровни поддаются формализации.

Может быть, тем «интеллектуалам», занимающимся информацией, и не нужна такая глубина для решения их специфических задач. Они не хотят полного аналога человеческого мозга. Зачем им воспроизводить героев ФМ или ЛН с их ипохондриями и мерехлюндиями!

Они просто отвлеклись от реального человека, проигнорировали всю глубину человеческой психики. Для каких-то своих задач этой степени углубления этого было достаточно.

 

 

Дети Романовы.

*

Ольга,Татьяна, Мария, Анастасия, Алексей. Какие лица!

Некий политолог А.А. Мухин сказал, что американцы атомными бомбардировками Хиросимы и Нагасаки испортили себе карму.

А как с кармой у России после расстрела царской семьи? Тоже наверное не все в порядке.

*

Ольга Романова.

Алексей Лосев в дневнике 1914 года пишет о портретах Ольги Романовой, которые попали в его руки

(«Я сослан в ХХ век...» т.2. Дневник. Среда 31 декабря 1914 г., 11 ч. 35 мин. вечера).

 

 «Объект моего внимания довольно необычный. Мой декан вечно откапывает какие-нибудь штуки. Сегодня он откопал два портрета великой княжны Ольги Николаевны³⁹, которые оказались настолько содержательными и стильными, что я не замедлил их отобрать у него, чтобы подробнее всмотреться в это удивительное лицо и посвятить княгине одну-две странички моего дневника. Это было около шести часов вечера, когда я впервые увидал Ольгу Николаевну. И после этого времени, вплоть до того момента, когда сел писать эти строки, ощущал в себе странные приливы дионисизма, в котором эротизм и стильность буквально отрывали меня от Гуссерля и заставляли ходить по комнате и думать об этом удивительном видении. Такое же видение посетило меня в Берлине, после чего тоже не мог заниматься и все думал, думал; думал о той таинственной и страшной глубине, которую скрывает в себе эта спокойная оболочка внешнего мира; думал о тех тайнах, которых не лишена и наша серая трамвайная жизнь, о тех экстазах и восторгах, которым есть место даже за этими незаметными, бессодержательными и бледными фигурами, лицами, словами. И тогда, в Берлине, я был пронизан одним взором, который подействовал на меня с такой силой, которую можно назвать только физической. «Все куда–то исчезло, — писал я, — и трамвай, и мои бумаги, и мостовая, на которую я стал бессмысленно смотреть». Я был пронизан этим электрическим током глаз, и всего себя ощущал в какой–то невиданной и нежданной атмосфере электрических токов. Вот каковы бывают женщины. И к ним принадлежит Ольга Николаевна».

 

А.Ф. действительно посвятил ей несколько страниц дневника. Вот, где начинается «Философия слова» - это углубление в предмет рассмотрения до таких глубин, которые видны только автору!

 

«Она вас тянет к себе невидимой и неведомой силой. Если вы раз претерпели на себе прикосновение ее руки, которую она так спокойно и властно держит у себя на первом портрете у колена; если вы хоть раз взглянули на это гордое и уверенное в своем поведении лицо, слегка приподнятое на втором портрете; если вы, наконец, всмотритесь в этот первый портрет, где она сидит как бы в промежутке между самоотданиями своему жизненному назначению и где легкое, обвисающее платье так отчетливо рисует сладострастные плечи и отсутствие девственных грудей; если, говорю, всмотритесь вы во все это, — вы почувствуете себя как раз в этом тумане мучительного и тоскливого наслаждения, в этих сладких электрических токах, которые и доставляют вам невыразимую боль и сильнейшее наслаждение.

В обоих портретах нет ни тени колебания и сомнения. Это поразительно усиливается еще необычайным спокойствием лица и фигуры и там, и здесь. Вот портрет, где она сидит. Если мы сначала обратим внимание на общую фигуру, то она неотделима чисто психологически от того платья, которое на редкость поразительно ярко гармонирует со всей Ольгой Николаевной. Легкость и воздушность платья выше пояса, равно как строгость и прямолинейность его ниже пояса одинаково резко характеризуют общие контуры этого «женственного», хотя и выносливого, быть может, даже поэтому и грубоватого тела. Эго тело, чуть–чуть прикрытое таким воздушным (до пояса) платьем, постоянно зовет к себе, неуклонно манит к своему тоскливому наслаждению; или, нет, оно не зовет и не манит, оно само собой, без вашего согласия, тянет к себе, влечет к этим откровенным плечам, к этим изящным, оголенным рукам, к этой сильной шее, имеющей такой наклон по отношению ко всей верхней фигуре, который у двадцатилетнего может быть или от непрестанной работы мысли или от сложной и мучащей страстности. Очень показателен в психологическом отношении тот характер этого платья Ольги Николаевны, который заставляет его виснуть, скатываться свободными и ничем не наполненными формами, так что остается большой промежуток между самими телесными формами и этим платьем. Выгодно обрисовываются при таких платьях, конечно, только плечи, потому что, чем тоньше и воздушнее фасон платья, тем, разумеется, виднее и формы, к которым это платье непосредственно и вплотную прилегает. Но там, где оно вплотную не прилегает, там и вовсе становится трудно судить о формах, если они не замечательны каким-нибудь выдающимся свойством. О плечах уже было сказано, что в них много сладострастия и мления. Это и вообще характерная черта Ольги Николаевны. Она — музыка Скрябина с его бесконечным экстатическим и диссонирующим млением, с его темно–красным, мрачным и мучительно–сладким горением страсти. Но еще выразительнее, может быть, эта самая грудь, которой, собственно говоря, даже не видно и вместо которой имеем только нависающие складки платья.

Я сказал, что если платье не вплотную прилегает к телесным формам, то о них нельзя судить определенно, если в них не скрыто каких–нибудь замечательных особенностей. Все дело в том, что у Ольги Николаевны как раз скрыты эти замечательные особенности передней части фигуры, и платье, нависающее и не вплотную к ней прилегающее, только еще больше усиливает общий дионисийский эротизм этого млеющего, но сильного тела. В чем состоят эти замечательные особенности — помогает узнать второй портрет. Когда присмотришься к этому последнему, ясно, что поверхность собственно mamma[381] начинается очень низко — это раз; во–вторых, сама mamma не может иметь девической упругости и пышности. Первое свидетельствует о том, что Ольга Николаевна и от природы назначена к длительной и мрачно–млеющей страстности; второе — о том, что этим природным склонностям не было поставлено никаких преград, так как у женщины после первого же физиологического акта mamma теряет упругость, становится мягкой и получает своеобразную окружность, как бы наполненную какой–то жидкостью, что и позволяет даже без помощи осязания, одним взглядом отличить девственность от тронутости.

Вообще говоря, формы женских грудей можно делить на эпические, лирические и драматические, причем в зависимости от преобладания логичности или экстатичности в каждом из этих трех родов, можно получить целых шесть видов женских грудей. Какие груди у Ольги Николаевны? Безусловно, тут мало лирики, так как в лирике всегда есть созерцание собственного настроения, а это если и налично в том портрете, где она сидит, то только созерцание в промежуток между самозабвенными экстазами. Эго - груди, говоря вообще и неопределенно, — драматические; говоря же точнее, это груди трагически–роковые, это трагедия без действия, трагедия без сознательной воли, это трагедия рока, покоряющего всего человека, возбуждая его страсти и неуклонно ведя в эту бездну наслаждений. Ольга Николаевна редко бывает веселой. Она никогда не хохочет и едва ли когда–нибудь смеется. Она только иногда улыбается, и улыбка ее настолько же печальна, насколько и кратковременна. И все это благодаря тому серьезному и сложному содержанию страсти, которое наполняет всю ее душу и возбуждает все ее тело. Страсть это ее рок, — это ее трагедия. И вот груди Ольги Николаевны, так незаметно и низко начинаясь, и будучи такими неупругими (что видно еще и от некоторой смещенности их в стороны от центра), как раз и говорят об этой трагической предназначенности ее к страсти и об ее покорном и серьезном выполнении этого рока».

 

Читать такое через сто лет после ее гибели вместе с сестрами и братом! Вместе с папой и мамой.

И у кого читать! У философа, всю жизнь посвятившего абстракциям, у ученого с невероятно сложными для понимания текстами! А тут совершенно интимные вещи! И мы – читатели начала 21 века – уже все знаем. В отличие от молодого человека, каким был Лосев в 1915 году.

Знаем и не знаем. Это то знание, которое ничем не может помочь в понимании того мира, в котором мы живем.

 

Вопросы.

«Гений и злодейство». Это «после». «Быть или не быть» - это «до». Закономерные вопросы. Естественно возникающие дилеммы. Вечные проблемы выбора. Они реальны. Они будничны. Они обыденны. Их просто не сознаешь в таком афористичном виде.

 

 

Теория.

Наука. Теория. Подтвержденная примерами из жизни. Законы. Закономерности. Мухи отдельно, котлеты отдельно. Литература - это одни только примеры. В них, если постараться, можно найти теорию. Она там замаскированно спрятана. Мы её чувствуем. Чувствуем, что всё это неспроста. Но формулировать теорию лень. Или не умеем. Или не хотим. Считаем, что это никому не нужно.

Недоверие.

Свойство. Недоверие. Свойство недоверия. Нельзя ничего знать о других. Можно предполагать. Это как хождение по болоту. Не провалишься если осторожно ступать, не прыгать на одном месте, не останавливаться. А то ведь можно так углубиться, что не рад будешь.

Век.

Как гвозди вколачивают свои истины. 19 век. Лихорадка вколачивания истин. Им только что всё стало ясно, и надо поскорее обучить этим истинам других. В народ. В учители. Учительство.

Реальный мир.

Где реальный мир? Кто живет в реальном мире? Политики? Простые граждане? Психотерапевты? Нацисты с их тайными силами? Ученые-естественники? Философы всех мастей? Литераторы? Уголовники? Мистики, у которых вообще всё перевернуто с ног на голову в сравнении с простыми обывателями? Ещё кто? Реальность, ау!

Может быть, в нём живут все они? Те. И те. И эти. Они смеются с N. Они живут в реальном мире. И всегда жили. А они – N. с Марусей - будто спят. «Может быть, теперь уже глупо просыпаться? – с надеждой в голосе спрашивает N. - Может быть, надо спать дальше?» Реальный мир ранит. Он неуютен. Его уже не переварят их «слабые желудки».

Детский философ.

«Детский философ». Фраза пришла из полузабытого, непонятного сна. Там фраза была осмысляемой. Как-то всё в ней соединялось. Был даже вполне отчетливый человек, которого определяли этим наименованием. Детский - потому что пишет детские книжки, а философ потому, что философ. И ничего странного в этом не было.

 

 

Озабоченность.

Озабоченность формально-логическим, материальным. Модель мира. Из-под этой, такой, модели не выбраться, как из-под обломков рухнувшего дома.

 

 

Пафосное отношение.

«О любви к народу…» Статья Ф.М. из «Дн. Пис.», фев. 1876 г. Два взгляда: Ф.М.: «народ груб и невежествен», Конст. Аксаков: «народ просвещен и образован». Только и успел прочитать самое начало. Хватило. «Для мысли». Никак не сдвинемся с одних и тех же вопросов. Какова на самом деле Россия: умильная, ладная, добродушно-мудрая и т.д. из фольклорных передач, вроде «Играй гармонь!» или, напротив, её подлинное лицо, рожа, мурло, харя – в криминальных хрониках на манер невзоровских? «Дневник писателя». Другого. Из июня 2000 года. И, может быть, не совсем писателя в Ф.М.-смысле. Но всё же… Уезжали дети в лагерь. От «Озерков». Хорошенькие, весёлые детки, добренькие, радующиеся за себя и за детей родители. Разноцветные «Пазики» и «Икарусы», с милицейскими «Жигулями» во главе, отправились в сторону Васькелово. Организованно, разумно, по-доброму. Кусочек мира, кусочек жизни организованный по-доброму. Выгороженный от всего остального – нечистого, бестолкового, равнодушно-злого. Существование «одно в другом» – доброго и злого. Переплетение, почти не разделяемое, хорошего и плохого. Детки-конфетки, едущие в лагерь с сумками, полными сладостей, плееров, мячей, книжек, интересных штучек… И весь остальной мир, ничуть с утра не изменившийся. Только то, что бросилось в глаза, что запечатлелось памятью: таджикские цыгане на Невском, в метро, пьяницы и просто старушки у Владимирской церкви… По местам Ф.М. в С-П. Политическая и криминальная нечисть в ТВ-ящике… Вся бестолковость, неорганизованность российской жизни, с которой не знаешь, что делать. А те, кто знают, лучше бы не знали. Потому что их Россия уже проходила. «Нет, ты скажи: темен народ или не темен? Ты скажи!» Может быть, это то, что называется –«пафосное отношение к жизни»? И не хватает мудрости, чтобы переварить, переплавить в себе все противоречивые, взаимоисключающие проявления жизни? Точно так же у Ф.М. в его «дневнике» чаще всего вопросы остаются без ответов. Куда от них деться?

На берегу…

Наш духовный мир – это океан. Мы, вроде как, с ним - одно целое, а на самом деле мы (наше сознание) только островок в этом океане. Островок твердой почвы в океане нашего сознания. Мы сидим на берегу и пытаемся как-то воздействовать на океан. И он реагирует на воздействия. Неожиданным образом. Всегда неожиданным…. Наши представления только нащупывают дорогу к Океану. Как в «Солярисе». Жёсткое воздействие… Только ещё проще. Бросание камней в колодец, чтобы измерить его глубину. Больше мы пока ничего не можем… Океан духовного мира… Через нас внешняя бесконечность входит во внутреннюю. Мы та точка, тот поясок лежащей на боку восьмерки. Может быть, человечество и докопается до чего-то существенного. Но не скоро. И если успеет… Наука тоже моделирует. Её модели более жёстки, самоуверенны. Религия спасала человечество до сих пор. Спасала от жёсткого воздействия. Принижая человека, она предохраняла его от опасной самоуверенности, неразумности. Она определяла человеку его место в мировом порядке.

Кант.

Терпеливо выполнять то, что должен, легче если в помощь себе призвать Иммануила Канта. С его категорическим императивом. «Не знаю зачем, но надо».

Так умней.

И к этому отношение успокоенное. Просто считаешь, что так умней.

Иногда доскакиваешь до чего-то умного. Как Иван-дурак. Доскакиваешь, целуешь в сахарные уста и падаешь на обыкновенную землю. И помнишь некоторые ощущения той высоты. Искусственный прием, чтобы быть умнее.

 

 

Тяжесть понимания.

Восприятие этого огромного, невообразимого мира, бесчисленных судеб, интересов, историй… Это кажется неподъемным для куцего сознания. Не умещается.

А на бытовом уровне все постигаемо. Освоение этого мира дается всякому. Плодятся, вырастают, радуются, ругаются, страдают… Живут. И даже не пытаются почувствовать тяжесть понимания всего этого. Да это никому и не дается.

Ирония.

Мир устроен иронически? Нет, просто мир предполагает иронию. Допускает. Иронию над правилами этого мира. Ирония напрашивается. Может быть, это веселое свойство человека. Реакция, отклик на мир. С миром от иронии ничего не делается. Он равнодушен ко всему, в том числе, и к иронии.

 

 

Догадки.

В чуде жизни что-то большее, чем материализм. Мы просто не знаем что. Догадываемся. По-разному догадываемся. Неправильно, смешно догадываемся. Безуспешно.

 

 

Вывод.

«Раз так не случается, значит, мир не таков», - этот простой, напрашивающийся вывод упорно отказывается делать.

Подозревает мир в каких-то более глубоких и спрятанных причинно-следственных связях». /ДНП

Л.Н. «Круг чтения».

*

 «Разум может проясняться только в добром человеке. Человек может быть добрым, только когда в нем прояснен разум. Для доброй жизни нужен свет разума, для света разума нужна добрая жизнь. Одно помогает другому. И потому, если разум не помогает доброй жизни, это не настоящий разум. И если жизнь не помогает разуму, то это не добрая жизнь. Китайская мудрость»

И в это надо верить. Всему надо пытаться верить. А там как получится.

Доверять. Китайским мудрецам. Или хотя бы смыкаться с ними в понимании».

*

«Делай, что должно, и будь что будет».

Повсюду можно находить подобные указания на жизнь в мире, в котором, кроме человека, больше нет никого, чтобы что-то понимать в этой бесконечности и вечности.

Философы.

- Как у тебя с образованностью?

- По молодости еще чего-то хотел от них.

- От кого?

- От Гегеля с Кантом.

 

 

Правое дело.

«Наше дело правое, победа будет за нами». Мы правы, значит мы победим? Что это? Закон этого мира? Одно из проявлений религиозной веры? Опыт человеческой истории? Логический вывод? Наше желание? Стремление устроить мир на таком принципе? Агитационный прием? Прекраснодушие? Жестокое заблуждение? 

 

 

Натурфилософия.

Сознание. И еще прежде него - живое. «Продукт самоорганизации материи», как учили при социализме.

Может быть, в природе это заложено: некий закон Божественной самоорганизации. Эта способность природы к такой эволюции.

И тут же - рассуждения ученых о возрасте вселенной. Каких-то 13,5 миллиардов лет! За это время из водорода появилось все на свете. И музыка с поэзией, в том числе.

 

 

Порыв.

Сомневается русский человек. Ему мало одной только логики. И житейская мудрость его не устраивает. Ему нужен порыв. Ему нужен прорыв куда-то в запредельное, не поддающееся анализу и усмирению.

 

 

Мир идей.

Углубление в мир идей, сложных понятий, головоломных теорий…

В какой-то момент не хватает интеллектуального дыхания и выныриваешь.

И в то же время… Те, кто постоянно живут в этом мире... Начинаешь сомневаться, что они имеют адекватное представление о реальности.

 

 

Вечность и бесконечность.

*

Узкая полоса света пробивается в щель между тьмой до нас и тьмой, которая будет после того, как нас не станет. Просвет в вечности. Появились на мгновение в вечности. А ведь нас могло и не быть. Яркая вспышка перед вечной ночью. И никак не узнать ни что такое вечность, ни что такое бесконечность. Да тут живи еще хоть миллион лет, все равно не узнаешь!

*

Не знаем, что такое вечность и бесконечность. Они пугают.

О вечности и бесконечности можно думать, можно попробовать сосредоточиться на этих понятиях, провалиться в них. До ощущения ужаса - «ужаса бесконечности».

*

Мысль не может охватить эти понятия. Может быть, там – в неохваченном – и есть то, что связывает все в что-то небессмысленное. Может быть, религиозная мысль заходит как раз с этой стороны, огораживает это словами, которыми и пользуется человек».

*

Одно чудо, одна непостижимость уже существует на этом свете – бесконечность.

Перед этим и Бог – если представления о Нем выводить из религиозных мифологических историй – все-таки что-то локальное, привязанное к локальности и конечности мира в его земном человеческого воплощении.

Религиозная вечность («вечное блаженство») никак в сознании не накладывается на реальную вечность. Как-то и не принято напрямую увязывать Бога и вечность с бесконечностью. Действительно, локальный земной Бог оберегает нас от открытого в бесконечность и вечность пространства, заслоняет собой от ужаса бесконечности.

*

Бог как-то представим по иконам, росписям в церкви, по сказкам с волшебниками… Есть в человеке такое заблуждение. Но что нельзя никак вообразить, так это вечность и бесконечность.

Если уж говорить о словах, то эти два слова, вернее, понятия, которые за ними стоят, более непостижимые, чем обиходный, привычный с детства церковный Бог.

*

Может быть, Бог - то, что укрывает нас от зияющей непостижимости пустого, вечного и бесконечного пространства. То, что как-то организует эту непостижимость.

Закрывает от нее словесной тканью - наговоренным за две тысячи церковных лет.

Одна непостижимость помогает как-то справляться с другой непостижимостью.

*

Устало соглашаются с верой в Бога. Не начинают верить в Бога, а соглашаются впасть в это самоуничижающее состояние, отдают себя на милость чего-то непостижимого, ограничивающего бесконечность и бессмысленность существования. Чем-то все же отгораживаются от ужаса вечности и бесконечнос