Шостакович, 11 и 12 симфонии.

*

У 11 симфонии уже сейчас почти изменился смысл ее пафосной направленности. Пройдет еще немного времени… Даже Мравинский… Впрочем, кто его знает...

То что в те времена слышалось революционно, теперь вдруг начинает звучать, по крайней мере, «объективно».

Жалобный гобой... Оплакивание. И вслед за ним гробовые звуки, обвалы звуков. Подтверждающие бессмысленность всего того, что наворотили в России.

 «Злая революция». Мрачные ветры ненависти над Россией.

Кончается так, как и «Тихий Дон» - ничем.

Гробовым буханьем, и колокольным звоном.

Могилами, разрушением, тоскливым мятущимся чувством.

Набат. Вопль отчаяния. Надрывный вопль. Срывающийся.

*

Сейчас все советское, социальное, если не коммунистическое (этого слова по-прежнему избегают; может быть, из-за подмоченности репутации зюгановской партии), возвращается, реабилитируется. 

Может быть, произойдет каким-то образом обновление интерпретации 11 и 12 симфоний ДШ. Исходя из того, что автор только транслятор и, бывает, его собственное отношение к теме почти ничего не значит. Как-то все это вырвется из-под спуда либерастского отношения.

 

 

Шостакович, 3 и 13 симфонии.

Симфонии № 3 и № 13. Поздно вечером. Почти ночью. Хоть и белой. Фестивальный концерт. В юбилейный год. Очень надо Д.Ш. любить, чтобы на такое пойти.

№ 3 Замечательно в своем роде. Гротеск, издевка, взвизги флейт, буханье литавр… Местами безумно смешно. Это же было форменным издевательством над Первомаем, демонстрациями, трудящими, энтузиазмом, митингами, речами ораторов... Театр! Можно было сразу на Соловки отправлять. Фактура музыки местами – поздние симфонии. Фирменный оркестровочный почерк.

№ 13. Все портил, конечно, Е.Е. Эта поэтическая эстрада времен оттепели. В лоб! Режет слух.

И то и другое – документы разных эпох.

 

 

Шостакович. Квартет № 5.

Молодой напор. Мысль напряженна, сильна, упруга, несокрушима. Краски – Питерские - тонки, чисты, акварельны. Это СП, который умолк. В нем молчит все, чему положено молчать. Мановением волшебной палочки. Город замер и умолк. Как в сказочном заколдованном королевстве. Только течет вода в реках и каналах, только плывут облачка в небе, вьются дымки дымовых труб и флаги на мачтах.

 

 

Альтовая соната

*

Документальный фильм «Альтовая соната».

«Это лето, лето семьдесят пятого года, было последним в жизни Дмитрий Дмитриевича Шостаковича. Он жил на даче под Москвой, завершал альтовую сонату».

Жизненная работа. Времени осталось два-три месяца. Но была соната для альта и рояля, опус 147. Которую непременно нужно было дописать. Чтобы в заглавии и появилось это: «оп. 147». Закончить эту земную работу. Будто кто-то пообещал еще какое-то продолжение того, что сейчас. Но ведь никто не обещал! И все-таки так живут, так работают! Один на один с надвигающейся вечностью. Противостоя ей только своей работой.

И понятно всем, кто это видит, что это в самом деле серьезнейшая вещь! Сочинять альтовую сонату. Несмотря ни на что.

«Многолетняя болезнь мучила его все больше, он передвигался с трудом...»

Было бы дальше время, он бы еще отыскал у себя то, что нужно закончить.

Удивительно живут люди! У которых есть работа.

*

И еще серьезней, еще глубже. Зачем? Почему так? И до самого конца!

Только для понимания! До самого конца - эта устремленность к пониманию. Главное занятие в этом мире – понимание. У ДШ – с помощью музыки. Других причин не находишь.

Вот-вот поймешь! Пройдешь в сонате какой-то путь к некой  вершине. Недостижимой. Что-то в этих звуках вроде как зацепится за понимание – за что-то, имеющее отношение к пониманию.

А потом новый заход - на приступ понимания. И так до самого конца, сколько бы ни осталось.

От попыток понимания не отказаться. Вся работа – в добыче этого драгоценного понимания. И этого мира, и человеческой жизни. Будто в понимании заключено спасение.

Все равно не понять!

 

 

Малер и Шостакович.

*

Малер. «Большой стиль». Полотна.

«Театральность» симфонии № 3.

Было еще что рассказывать об этом мире. Он еще не скукожился от бессмысленных ужасов, от непереносимости.

Всякий раз сравниваешь Малера с Д.Д.Ш. Последнему-то как раз и досталось время, о котором не поболтаешь.

*

Скромный какой-то в сравнении с Малером Д.Д.Ш. у Малера одни полотна. А Д.Д.Ш. по-умному, в общем-то, скромный, затаенный.  Малер строил мир. Пытался выстроить. А Д.Д.Ш. только анализировал, раскладывал на составляющие, протравливал как кислотой...

*

Малер напророчил своею музыкой ХХ век и ушел, оставив мир самостоятельно расхлебывать напророченное.

Всегда соотносишь, ставишь в один ряд Малера и ДД.Ш. Д.Д.Ш. в постмалеровской мире.

*

Малера нельзя пропускать в концертах. Д.Д.Ш. и Малер. На их вещах можно проверять дирижеров – понимают они что-то или так просто палочкой машут.

 

Шостакович и 20 век.

Гнусная, хоть и антилиберальная, статья, где ДШ назван представителем дегенеративного искусства, наряду с Малевичем, Крученых и пр.

И вот слушаешь ДШ. Хоть что!

Жизнь серьезней, сложнее всех, пусть даже самых правильных, охватывающи всё и вся теорий.

И пока длится эта музыка, предполагаешь, что только люди искусства – такого искусства - способны схватывать что-то от сути этого мира, приоткрывать его подлинность.

Музыка стелется поверх всех теорий, поверх всех суетливых мыслительных идей, политики, мерзостных интересов «кланово-корпоративных группировок»... Музыка накрывает все это своим пониманием мира.

А эти авторы, называющие музыку 20 века дегенеративной, хотели бы ее запереть в классике 18, 19 веков. Это в лучшем случае! Даже не понимая, как представления о мире усложнились со времен Моцарта, Бетховена и как далеко ушло человечество в своем познании жизни «на планете Земля».

И мы теперь воспринимаем 20 век через Малера, Шостаковича, Прокофьева... Как бы это кому-то не нравилось.

Флейта.

Миядзи. «Море весной». Пьеса для флейты и фортепьяно. Концерт в детской музыкальной школе.

За хорошее поведение во время прослушивания некоторых детей наградили шоколадками.

Там есть в начале и в конце одинаковые, печальные места. Флейтистка, переводя дыхание, громко втягивала воздух. Это было похоже на всхлипы. И это очень подходило к характеру музыки. Пьеса для флейты, фортепьяно и всхлипов. Или рыданий. Ну, или плача.

 

 

Музыкальные миры.

Вагнер, Брамс, Малер, Брукнер. Творение в виду друг друга. Случалось, и буквально. Однопородные. Учитывание только себе подобных, то есть только тех, кто входит в этот узкий список. Писали друг для друга. Описывали один и тот же мир. Не замечали ничего кругом. «Мрачное величие» – одна из общих красок их творений. У их современников из других стран как бы никогда не было такого, не доходило до такой степени «мрачности» и «величия». Это как условный жанр. Игра. В него надо играть. Входить в круг этой игры. Хочешь, не хочешь. Да тебя ещё и не примут. Порода не та.

Такая же, аналогичная, - жанровая, условная величественность опер Верди. Мир опер Верди. Ничего общего с бытовой действительностью. Никакой самоиронии.

 

 

Цикл.

Пьесы Мусоргского. «Раздумья». Именно раздумья. Что-то дробящееся, маленькими циклическими мотивами. Как движение мысли. Наверчивание кругов одного и того же. Зудящая мысль…

Ценность и такой негармонической, срединной, почти служебной музыки. В ней та необходимая степень подробности нашей жизни, которая так иногда необходима.

В этом ещё и то важно, что после этого промежуточного, неокончательного звучания может больше ничего и не последовать. Это чаще всего – неспособность пробиться дальше. В что-то более существенное.

«Слеза». Действительно слеза. Фактура музыки. У слез именно эти ноты, эти темпы, интонации, тембры…

 

 

Состояние музыки.

«Всё искусство стремится к состоянию музыки», - сказал Уолтер Патер…» - это из работы Бродского «Писатель и тюрьма».

Стремятся. Но не могут того, что может музыка. Рассказать, ничего не рассказывая, проживать, не проживая… Начинаешь что-то рассказывать и становится скучно. Все эти ненужные подробности. Через них так противно пробираться. Они не имеют отношения к сути.

Может быть Тютчев с его «мыслью изреченною» о том и говорит. О тщете слов.

 

 

Гаврилин.

«Перезвоны». Повороты. Мелодические. Стихия народная. Как ручной выделки материя. Так никто теперь музыкально не думает. Гаврилин успел.

Бессилие тех, кто остается. Так на этом бессилии все и закончится. Невероятные усилия. И не пересилить.

В Большом зале «Перезвоны». И кажется чудом, что нашлось народу чуть ли не на полный зал. В то же время на Невском бред молодежных тусовок. И все они обходятся без всего этого. И мир катится куда-то. Мир и молодость.

 

 

Вечер.

«Не выносишь одиночества. Такой вечер выдался.

Не выносишь одиночества нас троих: композитора, исполнителя, слушателя. Мы каждый сам по себе. То, что нас трое, почти ничего не значит. Мы стараемся не замечать друг друга. Есть стихия музыки. И в ней мы каждый сам по себе».

 

 

Уроки музыки.

«Она ботинок может научить играть на виолончели», - это про неё с её же слов. Ну, ботинок не ботинок…

И.С. ещё не понимает. Он не понимает самого главного – того, что в этом мире не так много мест и дел. Ему сейчас – внутри детства – кажется, что мир скрывает до времени от него свои чудеса. Но вот он вырвется из этой клетки и там будет так интересно! Он не знает ещё, что музыка – это одно из лучших прибежищ в этом мире.

«Интонационное убежище».

Вот начинается какая-то полудетская пьеса, и видно, как это могло бы быть. Этого нет. Но вот сейчас, пока длится музыка, видно, как это могло бы быть.

 

 

МР3

Композиторы. Старались, старались, писали, писали… А все их творчество запихнули в несколько МР3-шных дисков. У Баха и у Моцарта побольше дисков, но все равно как-то несоответственно. Вся их многотрудная жизнь поместилась в пластиковых кружочках.

 

 

Романсы.

*

«В дымке-невидимке». Соединение Фета, Танеева, Архиповой. Каждый поучаствовал. В целом. Архипова своим чистым голосом.

*

«Заветный именем будить ночную тьму...» Этот мир на самом деле существует или нет?

*

«Не говорите мне о нем...» Цыганская песня. Или цыганский романс?

Классические романсы все же шьют из более тонкой материи.

 

 

Музыка.

*

Музыкальное обновление души. То все со своим, унылым, усталым, нечудесным… А то вот так - как отмоешься в музыке. Ее интонационный строй выстраивает тебя. И этому отдаешься с облегчением. Это благо.

*

Из всего того, что придумал человек для передачи своих впечатлений от этого мира, что верней и глубже музыки способно на это!  

Вся тоска этого человеческого общежития!

Только музыкальное высказывание дает концентрированное представление об этом мире во всей его полноте. С видимым и невидимым, существенным и случайным, космических масштабов и мизерным…

*

Музыка пытается вернуть человека в то состояние, которое ему нужно в этом мире для нормального существования.

Но как часто людям не до музыки!

*

В музыке – все самое прекрасное, что  уже свершило человечество.

Люди одной музыкой сказали все, что можно было сказать об этом мире.

И даже если ничего больше не будет…

*

Музыка – будто бы совершенно явно тот язык, который понятен всем.

И говорят на этом языке то, что ни у кого не может вызывать неприятия. В большинстве случаев.

Так отчего же! Отчего же тогда!

*

Музыка, дающая ощущение счастливой полноты и понятности жизни.

Это неподконтрольная людям реальность. Они могут жить рядом с ней, но постигнуть ее и как-то подпортить на самом деле не могут.

 

Музлитература.

Как в музыкальной литературе пытаются описывать музыку? Да вот смешно: нарастание чего-то... злые силы... лирические темы добра и счастья...

Что же еще остается делать! Не хочется расставаться с музыкой, хочется спрятать ее в головные мысли. Хоть в каком-то виде.

 

 

Черный голос.

Кто скажет правду о человечестве? Говорит правду – эта орущая со сцены негритянка. Джунгли. Раса вся ушедшая в стихию такого рода музыки. Здесь они целиком. Ритм, голая экспрессия…

Как они должны презирать весь остальной мир!

Работают как молотобойцы.

 

 

Профессиональные слушатели.

*

Учительницы сидели впереди и всё подсмеивались над игрой пианиста. N. тоже чувствовал, что что-то не так, а учительницы точно знали и могли сформулировать. Но болтать нельзя, и они только обменивались улыбками.

*

Пианист на букву «У».

М. только на Скрябине во втором отделении забылся музыкой.

Татьяна Ивановна сама не знала, понравился ей пианист на букву «У» или нет. Вместо ответа она сказала:

- Из-за того, что у него некоторые пальцы короче других, у него случаются «провальные» пианиссимо, когда звук вообще теряется.

М побоялся высказываться перед профессионалом, поэтому он оставил свое мнение при себе:

«Может быть, «У» и хорошо играет, но слишком уж много он употребил композиторов за один концерт».

 

 

«Антология русской музыки».

Балакирев, Аренский, Даргомышский… Редко или вообще никогда не слышанные вещи. Оркестрованный «Исламей»…

Думаешь о России 19 века, для которой все это писалось. А сколько музыки на народные темы! Музыкальное воплощение России.

И все это прекраснодушие не помогло в 17 году. Не помогает и далее.

«Увертюра на темы трех русских песен». Милий Алексеевич Балакирев. Он жил неподалеку – на Коломенской.

 

 

Репертуар.

Из дверей ресторана: музыкальная бормотуха. В стиле Верки Сердючки.

 

Звучание.

Фильм. Музыка звучала пошло. Вошла жена, изменяющая мужу. А он в это время слушал какое-то камерное струнно-фортепианное произведение. На фоне изменнических мыслей жены музыка звучала пошло. Ему жена изменяет, а он слушает классическую, строгую, мужественную, слегка механистическую, как часто бывает у европейских классиков, музыку.

Музыка звучала пошло в фильме «Чапаев».

Так бывает, когда к быту примешивается музыка. Или к музыке – быт. Последнее чаще.

 

 

*

«Сушняк струнных квартетов».

 

 

Музыка дня.

То, что проходит под рубрикой «современная академическая музыка».

Подряд по аудиозаписям в «Контакте» (более-менее известные имена): Губайдулина, Барток, Шнитке, Хиндемит, Вайнберг, Пярт…

Музыка этого, именно этого дня. Она будто вынута из нутра этого – за окном – мира.

Они говорят об этом – заоконном - мире.

Это развитие музыкального языка привело к этому музыку, к этому соответствию музыки и понимания этого мира?

Вопросы.

Или, может быть, они научились выходить с помощью музыкальных средств на что-то, соответствующее ощущениям и пониманию этого мира? Музыкальный язык стал настолько выразительным?

Нет, скорее не язык доразвивался, а автор начал понимать. Начал понимать именно так, как это звучит у этих неласковых и не умильных авторов.

Музыка позволяет выразить это понимание. Ни в литературе, ни в изобразительном искусстве нельзя добиться этого так полно.

 

 

«Железо» и музыка.

*

Она, конечно, противостоит. Своей хрупкостью. Этому железному и, как часто кажется, бессмысленному миру. Как? На бытовом уровне это не понять. Механизм противостояния. Чем она может взять?

Когда смотришь на техническую труху, – а рано или поздно все становится трухой - понимаешь ее правоту, ее право противостоять… Все это – бытоподдерживающее, проходящее без следа. Как съеденный обед.

Как свести эти разные вещи? Что это? Украшение этого железного мира? Украшение, без которого мир этот прекрасно обходится? Украшение, которое этот мир ни во что не ставит? Солнечные зайчики. Одуванчик…

*

Филармонический концерт.

И будто здесь - главное! А не где-то там – в железе и бетоне, в лязге машин, в реве ракет, в гуле заводов... И в других продуктах самоутверждения человеческой расы. Линия времени проходит здесь и сейчас.

Может быть в такие минуты – это самое главное место на земле.

Вообще, главное всегда происходит в этих залах. Погружение в ощущения, а затем и в нисходящую откуда-то полноту понимания. 

Это то, чего нет у природы. И причастность Бога к этому не всеми признается.

Литература и живопись – это уже рангом ниже.

 

Музыкальная классика.

*

Вся классика – о молодости. Это в молодости мир кажется таким прозрачно ясным, полным гармонии, порядка, логики…

*

Классика все выстраивает. В мире, в понимании, в ощущениях… Потом только начинаются сомнения. Когда классика перестает совпадать с этими ощущениями. Когда жизнь побеждает музыку.

*

Менухин о игре с Гульдом сонаты Бетховена. Прозвучало определение «человечно».

Музыка, классика – в предельно обобщенных определениях, сверхобобщенных определениях: «человечно», «благородно»…

Ощущения от музыки, не поддающиеся точным словесным интерпретациям. Только так вот – почти ни о чем.

*

Классика. «Намоленная» музыка. Это добавочное качество.

*

Музыка. Детский лепет ДМШ. И даже в таком исполнении...

Музыка – воплощение всего, что есть, что накопилось у людей, у целых народов за историю их существования. Это уже отмечалось в связи с народной музыкой. И вся классика – о том же!

«Музыки жалко».

В самом деле! Самое бескорыстное из деяний человечества.

«Когда бы все так чувствовали силу

Гармонии! Но нет: тогда б не мог

И мир существовать; никто б не стал

Заботиться о нуждах низкой жизни;

Все предались бы вольному искусству.

Нас мало избранных, счастливцев праздных,

Пренебрегающих презренной пользой,

Единого прекрасного жрецов».

*

«Классическая стена».

Если у искусства нет непреодолимой стены, оно не совершенствуется, удовлетворяясь пустяками.

Классика. Музыкальная. Вот где эта стена стоит перед каждым новым музыкантом! И надо как-то биться об эту стену!

Эта жесткая и бескомпромиссная постановка вопроса иногда дает результаты. Находятся такие, которые сдвигают эту стену. Пусть ненамного – на миллиметр!

*

Классика и... И условно говоря – что-то банальное, шлягерное,

Классика как антипод банальности. Неисчерпаемость классики и банальность как таковая.

Банальность - то, что исчезает вместе со случайными людьми. Остается только зияние. Видимость большого искусства схлопывается как мыльный пузырь.

Классика – попытка разгадать тайну жизни. Удачная или неудачная попытка - дело второе.

Банальность - это показ уже чего-то якобы понятого, разгаданного. Уверенного в себе.

В классике с приходом новых исполнителей все начинается сначала.

И именно потому, что «к лассика – попытка разгадать тайну жизни».

Безуспешная попытка, но благородная в своем вечном стремлении к невозможному.

Это разгадывание происходит на небольшом пятачке написанного, бывает что, столетия назад классического произведения.

Интенсивное освоение музыкального пространства.

И ведь не боятся так жить! Идут на приступ. Вкладывают в давно известный музыкальный материал свои только что народившиеся души. И кладут жизнь на это.

 

Рамо.

«Перекликание птиц». Звучит сначала запись Гилельса, а затем - какого-то неизвестного баяниста.

У них перекликаются птицы совсем разных пород.

 

 

Все просто!

«Людмила Алексеевна хорошо все объяснила:

«Сидит София Олеговна в музыкальной школе и счастлива. А другой - в оркестре, и думает, почему он не стал физиком!

Музыку надо любить!»

 

 

История.

Рассказывает длинную обстоятельную историю. На виолончели.

 

 

Концерты.

*

Вырвался один живой фальшивый звук из общего сплошного, организованного, освященной веками потока музыки.

*

Живой оркестр. Всегда услышишь что-то новое. То, что в записи не улавливается.

И это как театр. Настоящий театр, а не радиопостановка. Можно видеть тех, кто произносит инструментальные реплики, переговаривается, шепчет, грубит, перебивает, вопит, утешает, пытается всех примирить, командует, жалуется...

*

Большой барабан наконец сумел достучаться до сердец публики.

*

Трогательное единомыслие, единодушие оркестра. Особенно струнных. Особенно скрипок. Они со всем, сразу, единовременно согласны. Это трогает.

*

Палитра.

Валторнисты, трубачи, фаготисты… Курят в антракте на лестнице.

Как тюбики красок оркестра. Семьдесят человек. Богатая палитра. Дирижер выдавливает тюбики и пишет симфонические полотна.

*

Дирижер в начале дирижировал одним только треугольником, страстно, напряженно, наклонялся, вытягивая руки, будто о чем-то умолял. А скрипкам только небрежно махал, как на гудящих назойливых мух.

*

- Оркестр как маленькое море.

- Что?

- Волновался.

*

Дирижер покачивался в такт музыке, махал палочкой, подстраиваясь под ритм музыкальной пьесы, иногда еле успевая это делать. И даже пританцовывал в некоторых местах. Ему все это страшно нравилось.

*

Точная, филигранная игра оркестра Плетнева. Бетховен.

Это как хорошо изготовленный ключ. Без точности его изготовления замок в мир музыки не откроется.

*

Большой зал. Саулюс Сандецкис и его сын Витаутас.

1. Моцарт, симф. № 35. 2. Гайдн, концерт ре мажор для виолончели с оркестром. 3. Гайдн, симф. № 100, «Военная».

Моцарт - что-то воздушное, легкое... Безделушка 18 века.

Витаутас как-то тихо играл. Камерно.

Совсем будто несерьезная симфония Гайдна. У него все такие.

Ничего, что вкладывали в этот вид музыки последующие композиторы, начиная с Бетховена и кончая Малером и Шостаковичем. Не для того симфонии предназначались в 18 веке?

Ни цветочка. Даже казенного – от администрации, с вручением вахтершами. Это было обидно?

Приехали побаловаться Моцартом и Гайдном.

 

 

Высокие материи.

Может быть, у них уже так сознание работает, и они цинично решили обретаться только в высших сферах… музыки - к примеру. Быть по жизни выше реальности с ее людскими заботами, горем, проблемами. А музыка - это что-то не из реальности, над реальностью. Музыку не надо смешивать с жизненной грязью. Поэтому их не мучает совесть. Они не видят противоречия в том, что по жизни они негодяи и людоеды, а вечерами наслаждаются высокими материями. Из этих высоких материй вынута сердцевина. Как-то они научились такой жизни, такому отношению к миру.

 

 

Этюды…

Лист «Этюды высшего исполнительского мастерства». Действительно что-то вроде того, вроде чего-то «высшего».

Человечество в каких-то вещах дошло до предела человеческих возможностей. То в одной области достигнуто что-то «высшее», то в другой. Достигнут некий предел человеческих сил, ловкости, умелости, быстроты работы пальцев, ног, мозга… Исчерпываются и возможности физического мира, в котором живет человек. Мир таков! Вот он! И другого мира не дано. И биологическая природа человека тоже – вот она! Не станет человек шестируким и двухголовым, крылья не отрастут и жабры тоже.

И были на земле уже Бах, Микеланджело, Шопен, Рахманинов, Шекспир и Лев Толстой. Почти все уже было и больше не повторится. В чем-то своем – «высшем».

Это как-то немного странно и страшно. Охватывающий взгляд на всю земную историю. Наводит на определенные мысли. Все обозримо и вот оно - как на ладони! Вот начало, вот золотая середина, когда были взяты человечеством главные вершины. И что дальше?

А как в театре. Как там? Завязка, развитие, кульминация и… финал.

А может быть, как в сериале? Дурная бесконечность сериала!

 

 

Музыка и литература.

- Овчинников, Свиридов, Гаврилин… Какие-то как бы «локальные» авторы. Их знают совсем не так как знают,  к примеру, Шостаковича, Прокофьева…

- Так и есть. Их хватило на узкую полоску «музыкального поля».

- Но как они бывают хороши в том, что им далось! Перепало.

- Это правда. Они и сами были довольны. В них не было ничего сальериевского. Они «свое» любили больше того чужого, на что они были и не способны.

- И при этом тот же  расклад, но уже в литературе угнетает. С трудом переламываешь себя на доверие к чему-то случайному. Не хочется тратить время.

- А вот некоторым  нравится отыскивать у авторов удачные строки.

- С поэзией такое возможно. Но погружаться в болото никакого  прозаического автора  муторно и скучно.

- Это потому, что ты ждешь от всех только анекдота.

- Но если так и есть. От многих авторов, кроме анекдота ничего не остается. Как цветок, засушенный в толстой книге. Нет продолжения в этом мире. Жалко, конечно. Но и скучно.

- В музыке не так. Там каждый кусок музыкальной материи идет в дело. Это часть уже не только духовной, а и материальной культуры.

- Да. И плевать они хотели на критику, на публику, которой не нравились...

- Ну, это ты врешь!

- Я бы плевал.

- Расплевался!

 

 

«Только музыки жалко».

*

«Где-то было такое, кажется в “Круге чтения“... Больше всего в оставляемом в конце жизни мире Толстому было жаль музыки». \Авторы.

*

Все станет неинтересно и однообразно. И покинешь с облегчением эти будни. А праздники тем более.

Ну, конечно, будет жаль музыки. Это островок подлинности и несомненности в море заблуждений и фальши.

Такой взгляд из буден.

*

Всё, и даже эти обертоны ее голоса, попадет в отвалы жизни. Ничего не останется. Ее пение низким непрофессиональным голосом. Может быть этим голосом и держит она на коротком поводке. И дорогие подарки, и капризы, и… И все это просыплется песком в вечность.

*

Вселенные покоя, гармонии, понимания… Они выгораживаются из безнадежности мира. Иногда это так понимаешь! В своих науках, литературах, искусствах… Эти вещи рассчитаны на условную вечность. Надо или верить в эту вечность либо не замечать ничего вокруг.

*

Музыка - это то, что всегда готово к встрече с космосом, с величием вечности и бесконечности.

Как бы это ни было кошмарно и непредставимо, музыка может и это передать, вместить, возвысить.

Возвысить, возвеличить и без того бесконечное.

Музыка – это те ворота в вечное и бесконечное.

*

Концерт ДМШ в Капелле. Скрипачата играют Таривердиева: «Грусть моя, ты покинь меня...»

А родители щелкают фотоаппаратами, мобильниками, записывают на видеокамеры и на планшеты.

Хотят запечатлеть момент вечности. Для вечности.

Это общечеловеческое отношение к вечности. В любом деле – от этого, милого, умилительного, с прекрасными лицами мероприятия до самого последнего, что бывает в жизни - все с прицелом в вечность.

*

ТВ-фильм о том, как быстро сотрутся следы пребывания человечества на земле, если люди вдруг исчезнут. Ничего не останется для вечности. Все поглотит бесконечность. Дольше всех сохранятся тупые египетские пирамиды.

И музыка не сохранится!

*

Эта музыка... Она исчезнет без следа! Этому всему не быть! И это исчезнет! Космос все пожрет. Все только одноразовое. Ничего не накопить. В вечности. Это добавляет особенную остроту в восприятие музыки.

*

А если все же те невообразимые невероятности высшего порядка – правда, то что же тогда станет с музыкой? Ведь это было бы надеждой на неисчезновение музыки. Этого было бы достаточно. Это было бы огромное облегчение в этой жизни. Пусть даже ничего другого и не будет. Только бы музыка. Вмещающая музыка. При всеобщем бессилии.

 

Новые формы.

Инстинктивное отталкивание от традиционных форм. Кажется, что они не могут пронять автора, тем более – слушателя. 

Музыкальная мысль пробегает будто огородами, пустырями, задворками, а не по обычным улицам и дорогам.

Это даже без злого и сознательного умысла, а на автопилоте.

Традиционное в их деле – как брать чужое. Могут не понять.

Впрочем, можно ничего такого не замечать. И не рассуждать на эту тему.

Вдохновляться, как Бог даст.

 

 

Вечное.

ТВ. Старик, лысый, располневший от старости… Похож на Горбачева. Говорит о музыке. Владимир Косма.

Вот какая фундаментальная разница! О чем можно говорить со стариком Горбачевым? О годах политических интриг, о политической грязи, о развалившейся при его попустительстве стране…

И вот какая очевидность: есть в мире что-то вечное: цепочки: Моцарт, романтики, современность… Это к примеру.

 

 

Миниатюры.

Гоэнс, «Тарантелла». Сколько чудесных мест, поворотиков, нюансиков на протяжении маленькой пьески!

Гоэнс и другие – такие как он – «миниатюристы»... Им вовсе, похоже, не интересны симфоническо-ораториальные полотна музыкальных гигантов. Им хорошо на их минималистском поприще.

Указания по тексту: Dolce, Cantabile, Retenutto...

Это их мир, их планета – такая же, какая была у Маленького Принца с его вулканом и розой.

Они и шарфики - артистические - носят совсем как Маленький Принц.

 

 

Военные песни.

День Победы. Студенты театрального ВУЗа пели со сцены, поставленной на пересечении Стремянной и Марата военные песни. Непрофессиональными голосами, но уже актерски. Серьезно, от души, проникновенно.

И слезно.

Не та обычная на таких мероприятиях халтура и фальшь, на которой специализируются «профессионалы». Они это так и называют – «халтурой». Как утренники с Дедом Морозом.

В общем, невозможно было удержаться.

 

 

Композитор.

«Зачем он эту симфонию сочинил!» Больше нечего сказать.

«Не сочинял бы ты, брат, симфоний!»

Те, что расплодились в ХХ веке, может быть, были не лучше. Но они вовремя спрятались в свою додекафонию или в что-то подобное. Уехали туда как в волшебную страну. В край волшебных музыкальных кошмаров. И в той стране уже ничего нельзя сказать о их сочинениях.

Там как-то непринято задавать провокационно простые вопросы. Своего рода политкорректность.

И если не опускаться до кухонных разговоров...

 

 

МЦ и СП.

МЦ. Февраль 1941

«Я отродясь — как вся наша семья — была избавлена от этих двух <понятий>: слава и деньги. …

Ведь нужно быть мертвым, чтобы предпочесть деньги».

«27-го января 1941 г., понедельник.

Вчера, по радио, Прокофьев (пишет очередную оперу. Опера у него — функция) собств<енным> голосом:

— Эту оперу нужно будет написать очень быстро, п<отому> ч<то> театр приступает к постановке уже в мае (м<ожет> б<ыть>, в апреле — неважно). …

Еще:

— Театр приступает к постановке — уже в мае.

К постановке ненаписанной, несуществующей оперы. — Прокофьева. — Это единств<енная> достоверность.

Быстро. Можно писать — не отрываясь, спины не разгибая и — за целый день — ничего. Можно не, к столу не присесть — и вдруг — все четверостишие, готовое, во время выжимки последней рубашки, или лихорадочно роясь в сумке, набирая ровно 50 коп<еек>, думая о: 20 и 20 и 10. И т. д.

Писать каждый день. Да. Я это делаю всю (сознательную) жизнь. На авось. Авось да. — Но от: каждый день — до: написать быстро... Откуда у Вас уверенность? Опыт? (Удач.) У меня тоже — опыт. Тот же, Крысолов, начатый за месяц до рождения Мура, сданный в журнал, и требовавший — по главе в месяц. Но — разве я когда-н<и>б<удь> знала — что допишу к сроку? Разве я знала — длину главы: когда глава кончится? Глава — вдруг — кончилась, сама, на нужном ей слове (тогда — слоге). На нужном вещи — слоге. Можно — впадать в отчаяние — что так медленно, но от этого — до писать быстро...

— Все расстояние между совестливостью — и бессовестностью, совестью — отсутствием ее.

Да, да, так наживаются дачи, машины, так — м<ожет> б<ыть> (поверим в злостное чудо!) пишутся, получаются, оказываются гениальные оперы, но этими словами роняется достоинство творца.

Никакие театры, гонорары, никакая нужда не заставит меня сдать рукописи до последней проставленной точки, а срок этой точки — известен только Богу.

— С Богом! (или:) — Господи, дай! — так начиналась каждая моя вещь, так начинается каждый мой, даже самый жалкий, перевод (Франко, напр<имер>).

Я никогда не просила у Бога — рифмы (это — мое дело), я просила у Бога — силы найти ее, силы на это мучение.

Не: — Дай, Господи, рифму! — а: — Дай, Господи, силы найти эту рифму, силы — на эту муку. И это мне Бог — давал, подавал.

Вот сейчас (белорусские евреи). Два дня билась над (подстрочник):

“А я — полный всех даров — Науками, искусствами, все же сантиментален, готов сказать глупость банальную:

Такая тоска ноет в сердце

От полей только что сжатых!”

(Только что сжатых полей не влезало в размер.) Вертела, перефразировала, иносказывала, ум-за-раз-ум заходил, — важна, здесь, простота возгласа. И когда, наконец, отчаявшись (и замерзши, — около 30-ти гр<адусов> и все выдувает), влезла на кровать под вязаное львиное одеяло — вдруг — сразу — строки:

— Какая на сердце пустота

От снятого урожая!

И это мне — от Бога — в награду за старание. Удача — (сразу, само приходящее) — дар, а такое (после стольких мучений) — награда.

Недаром меня никогда не влекло к Прокофьеву. Слишком благополучен. Ни приметы — избранничества. (Мы все — клейменые, а Гёте — сам был Бог.) Иногда и красота — как клеймо. (Тавро — на арабских конях.) Но — загадка — либо П<рокофьев>, действительно, сам, как М<аяков>ский — сам (но М<аяковский> был фетишист), — либо сам — нет (кроме самообмана), и, в последнюю минуту, П<рокофье>ву подает — все-таки Бог.

Верующая? — Нет. — Знающая из опыта».

*

Укрепление в вере. В авторском понимании – таком же, как у МЦ

Это относится, конечно, ко всему, кроме Прокофьева. Абсолютная несправедливость. Вопиющая!

*

Прокофьев. Удивительный. Все подряд.

МЦ и Пр. Может быть это просто разные стихии, разные творческие технологии.

Прокофьевские полотна. Над этим миром. Не скажешь – над всем. Но над этим апрельским солнечным российским миром – точно. Желто-коричневый город, голубое апрельское небо, солнце.

*

Претензии МЦ к СП. Она не понимает, что есть для СП музыка. Он дожил до этого понимания.

Музыка - это стихия, которой ничто не может повредить. Человек – ничто перед этой стихией.

МЦ из поэзии, а, может быть, из бытовой измотанности это было непонятно.

Ей бы никто не смог объяснить.

*

У Прокофьева – фрески. Он вроде Сикейроса или Риверы.

А МЦ? Совсем иная творческая стихия, требующая других душевных качеств.

«Мелкая моторика» поэтического творчества. Что ни говори.

Где-то аналогичные по творческому смыслу вещи сидят и в огромных фресках Прокофьева. Как без этого!

Может быть, они теряются в этих объемных продуктах творчества. Во всяком случае, МЦ отказала Прокофьеву в их наличии.

 

 

ДМШ.

Конкурс ансамблей. Канцона Пахельбеля.

Музыка – детское отношение к миру. Первое, непосредственное, схоластическое, невооруженное никак отношение.

И на этом музыка стоит. Не сдвигаясь никуда.

У пушкинского Сальери как раз – что-то в нарушении этой детской непосредственности.

 

 

Попс<