Barbara Hendricks. Pieta Signore.

Голос не может обмануть. Это даже не внешность. Голос из нее самой, из души.

А может быть, она во время пения подключается к чему-то высшему и уже не может петь по-другому. И уже сама не может быть другой. И уже весь мир не может быть другим. Пока длится музыка.

 

 

«Живая музыка».

Малый зал филармонии. Квартеты  Чайковского и Бородина.

Вспоминаешь под музыку писания. И уже не странно, и уже не страшно.

Эти идеальные миры. Помещаешь один в другой, наполняешь один другим.

Понятно, какой – каким!

В трехмерность музыкального мира можно войти и втащить туда что угодно. И подлинную реальность и литературную.

На время этот идеальный  мир был почти реален. Он слышался. Из него доносились живые, сиюминутные звуки. Нельзя было ошибиться.

Эффект «живой» музыки. Она трехмерна. А в записи она плоскостна, распластана…

 

 

Смешные задачи.

Смешные себе подкидываешь проблемы. Как сделать то, чего никогда не было, то, чего никому не удавалось?

Мир на батарейках.

Пока длится музыка, пока она воспринимается...

А все остальное время? Что с миром вне наших снов? Пока мы спим.

С этой, например, музыкой можно очень уверенно себя чувствовать. Быть уверенным в своих ценностях. За эту музыку можно стоять насмерть.

Пока она звучит в ушах. Пока она не перестанет звучать.

Эти ангельские голоса. Эти рождественские колокольчики.

 

 

Конец музыки.

*

«Вся музыка уже сочинена», - как-то сказала Татьяна Гринденко по телевизору.

Профессионалу как бы надо доверять! Кто ж еще разъяснит любителям что к чему!

Может быть, это с музыкой  произошло только-только. И, может быть, Шостакович, Прокофьев, Свиридов - одни из последних, кто досочинил музыку до конца.

Потом найдется еще один, самый-самый… последний.

История с объявлением конца музыки похожа на историю про голого короля. Если кто-то начнет сомневаться в том, что музыка кончилась, его посчитают за глупца или непрофессионала. «Доктор сказал в морг, значит в морг!» Надо доверять профессионалам!

И вот-вот кончится совсем уже музыка. И тайна музыки будет окончательно разгадана!

Бесконечность музыкального космоса, делавшего человека, хотя бы в мире музыкальных звуков, похожим на Творца, ужмется в какие-то жалких триста-четыреста лет!

Тогда уже все прочие человеческие тайны посыплются как орехи.

И наступит конец времен.

*

Дошли до края земли, разобрались с географией, определились с глубиной и высотой шахмат, торжественно подошли к могиле живописи – имеется в виду знаменитый «Черный квадрат». Объявили о смерти литературы. И вот, наконец, решили, что и музыка кончилась.

Леонид Гришковец:

«Музыка, которую мы называем классической, явление довольно новое и ограничено эстетикой романтизма. Хронологически романтизм наложился на XIX век, значительно расширив его с обеих сторон. Музыкальный XIX век длился дольше ста лет. Бетховен, связывающийся в нашем представлении именно с этим веком, большую часть жизни прожил в XVIII. Так же и музыка XX века есть не что иное, как путь в несколько десятилетий, который, под скрежет тормозов, когда пассажиры валятся друг на друга, проделала романтическая музыка, прежде чем окончательно остановиться. Ее полная и окончательная остановка совпала с остановкой сердца Дмитрия Шостаковича».

Кто их знает! До сих пор ведь ничего не останавливалось, и время от времени придумывалась очередная «теория кубизма».

Уже не раз объявлялась конечная станция на пути философской мысли. Ведь что ни философ, то полная и окончательная победа над философским мраком. Может быть, и там все остановилось и стоит на месте? Кто бы сказал!

Любят подводить черту.

В чем-то они правы. «Черный квадрат» и игра на рояле локтями и задницей – это, действительно, самая дальняя стенка – шершавая непрошибаемая стена. Крайняя степень выразительности.

 

 

Верди. «Реквием».

*

Элина Гаранча.

Исполнение 2013 года. «Ла Скала».

Пробуешь объяснить музыку. Вернее, ее воздействие. Вместо объяснений - что-то, конечно, беспомощное. Так с этим можно и уйти – думаешь. С непониманием тайны.

Говоришь невразумительное что-то про мелодические повороты, которые певцы выполняют с филигранной точностью. И это, мол, дает тот самый слезный эффект, которого всегда так ждешь на концертах. Но что это может хоть кому объяснить!

*

«Kirie eleison».

С каждым поколением, с каждым исполнением в эту музыку что-то добавляется. Это накапливается. Счет пошел на столетия.

Духовное накопление.

И что-то еще. От невыразимости. Интернет.

«Является краткой формой Иисусовой молитвы:

Го́споди Иису́се Христе́, Сы́не Бо́жий, поми́луй мя гре́шнаго (-ую) — русская транслитерация кириллических букв церковнославянского алфавита.

Владимир Мономах почитал эту молитву наилучшей:

«А́ще инѣ́х моли́твъ не умѣ́ете мо́лвити, а «Го́споди поми́луй» зовѣ́те беспреста́ни, вта́йнѣ: та бо есть моли́тва всѣх лѣ́пши».

 

 

Ненаписанное.

н1

Пепельница.

«Он стал работать на хлебозаводе. В ночную смену. Его не видно было в затемненных цехах. Всё происходило окончательно без его участия. Его никто не знал. Никто им не интересовался. Всем было не до него. Он так умел. Он так научился... А хлеб он ходил всё равно покупать в киоск в подземном переходе. И там иногда видел её. Он знал, когда она будет по дороге домой покупать половинку Дарницкого и рулет к чаю. Она проходила, и наступало облегчение. Всё, что должно было произойти в этот день жизни, уже произошло. Будет другой день и там, в том дне, надо будет опять поджидать, подгадывать. А всё прочее неважно. Он научился жить в пустых стенах. Кругом всегда было почему-то пусто. Это могло продолжаться как угодно долго. Внутри этой его болезни было спокойно и тихо радостно. Ничто не отвлекало. От созерцания. Образа. Только бы она никуда не девалась… В мае он расклеил окна в кухне и в комнате. Это было приятное событие. Оно не мешало внутреннему созерцанию. Образа. Это помогало даже. Помогало достраивать тот внутренний созерцаемый мир. Она в нём жила. Ей в этом мире не вредили многие приятные вещи. Он подбирал для неё, к ней, к её жизни полезные и приятные вещи. Новое не должно было противоречить тому, что уже было там. Единый стиль…»  

«Вот тебе и «пепельница» А.П.Ч... Нужно знать сокровенное - то, что в сердцевине. И тогда можно... Не остановиться.

Свидания.

Веселый. Во всяком случае, энергичный. Спокойно отчаянный. Ему скоро шестьдесят. Толстенький, с абсолютно седыми волосами вокруг блестящей лысины. Но ученая бородка ещё пегая. Взгляд его веселый. Он торопится к ней в подвал с десятком коричневых яичек в полиэтиленовом пакете. Он нетерпеливо давит на черную кнопку звонка, прикрытого от осадков куском автомобильной камеры. Уже год он так гуляет. От слишком оскорбленной жены. Она обтекаемая. Как рыба. С неё скатывается вода. Сферические очки закрывают для большей обтекаемости глазницы. У неё толстые непрозрачные очки. Она закрытая. Всегда была такой. Неуязвимая. Непроницаемая. Как рыба. «Ее можно зажарить целиком». Взрослые дети молча кривятся. Что на него нашло? А он понял, что счастлив. Что счастливей уже и не успеет стать... Ей ещё нет тридцати. С ней, конечно, тоже не всё в порядке. Но он пока ещё не дает ей опомниться. Его пока на это хватает. Натиск, темперамент, энергия, весёлость, выдумки... Иногда она тоже кривит губы, как дочь. Но он не придает этому значения. Она вообще какая-то безрадостная, осторожная. Будто что-то может понимать. Видеть себя позволяет только на работе. В этой подвальной котельной. Она не водит его домой. Дома у неё школьница-дочь и суровая мать. Ему попадаются всё больше суровые злые женщины. Они строги с ним. Он балованный. Беспечный. «Когда это было?!» Его надо держать в руках. Она послала его в соседний магазин за яйцами. Часть они съедят за ужином, остальные она заберёт утром домой...

 

 

Летание.

Тема для рассказа. Фокус с летанием…

«Все думают, что это цирк, мюзик-холл, Дэвид Коперфильд... А он просто умеет летать...»  

Избитый мотив. Булгаков, Грин… Да мало ли… Даже скучно иногда, когда натыкаешься на нечто такое в очередном тексте. Ну, да ладно. Ещё разик. Ведь дело не в том, что летает. Не в технической, не аэродинамической стороне дело.

Простые чудеса. «Никаких фокусов, обыкновенное чудо. Он умеет буднично летать. Но это никого не волнует. Никто в это толком не верит...»

Хорошо окунуться в такую тему. Понимаешь А.Г. и М.Б. Уйти туда. В это. Без тормозов...

«У всех свой способ добывать хлеб насущный… Кто-то спросил однажды… Девочка в поезде. Он стоял в коридоре, поезд скоро должен был прибыть на станцию. Девочка спросила, как он это делает? В вопросе было одно только простодушие. Она спрашивала на всякий случай. Ей это и не хотелось очень уж знать. Спрашивала не так, как взрослые спрашивают. Как-то интересно. Вот ей ему захотелось рассказать. Он отвлекся от своей сосредоточенности. «Знаете ли... Ниточек никаких нет. В воздухе. Как думают. Ниточка есть не здесь. Она видна во сне. Во сне всё видно со стороны. И эта ниточка от меня - куда-то вверх. Ниточка как лучик. Вот и всё. Как это объяснить, я не знаю…» Девочку увела мама».

Темы.

Никто не проверял. Все только фантазировали. Про рукопись в авоське, к примеру. «Про рассказы, которые сам не стал бы писать». Это овечка в коробке. Это изначально неправильные граничные условия. Ничего там нет в этой овечьей коробке. Потому что авторам лень, и они не тянут писать то, что как бы представляется сверхпрекрасным... Сейчас, сию минуту только и может быть что-то. А может и не быть. Все «темы» кажутся теми самыми «рассказами, которые не стал бы писать». В них не въехать при нынешней, суетливой, системе писаний и том ощущении потерянного времени, с которым живешь. Нельзя ни на минуту впадать в сон таких «отключающих» тем. Нельзя забыться темой. А они не боялись своих анекдотических тем. Это психическая болезнь или, действительно, сапожное мастерство?

Окна.

Окна на первом этаже. Желтая мебель видна под приподнятой днем занавеской. Жёлтая, вроде казенной. Желтизна лабораторных шкафов, стеллажей... Подоконник заставлен пластиковыми стаканчиками с рассадой. В этом тоже что-то лабораторное, хотя это всего лишь дачная рассада... Истории, написанные на таком более чем скромном фактическом материале? В окне никого не видно. Нет ни детей, ни кошки, которые неравнодушны к окнам. Биологическая станция. Тишина и покой, ничего спешного. Хочется населить эту квартиру на первом этаже кем-то, кто бы соответствовал этому угадываемому покою комнаты, старомодной, добротной мебели... Выстраивание судьбы. История без истории.

Она просто там жила. С бабкой, которая действительно была ботаничкой из института. Ухоженные цветы на подоконнике. Шкаф, полный книг, брошюр, сборников «сообщений научного общества»… К ним приходила иногда тетка, сестра Ленкиного отца. Она хотела даже удочерить Ленку, но это как-то не понадобилось. Не без некоей напряженности. Надежда Викторовна. Член фабкома. Строгая, всегда подтянутая, деловая. Начальник цеха на кондитерской фабрике имени Н.К.Крупской. Теперь такие, конечно, в тени. Не те времена. Это ответ на вопрос, что делают те, бывшие, активные, безукоризненные, настоянные на понятиях и духе тех времен. Вот, что они делают. Дорабатывают, строгие и подтянутые, до пенсии. Ленка, конечно, к ней не имеет отношения. Она и бабка из другого теста. Они тихие и не активные. Надежда Викторовна им покровительствует. Но придраться ей не к чему. «А что? Мы ничего». Восемь лет её жизни у бабки пролетели незаметно. К ней приходил только мальчик из соседнего подъезда. Он был на пять лет младше ее. Он смотрел на неё. Не успел он вырасти, как она уехала.

 

 

Пришествие в мир.

«Предуготовленность». Есть такое слово? Наверное, нет. В словаре Word точно нет.

Мягкая. Недоумевающая. Оглядывающаяся с интересом, с любопытством, потом с настороженностью, потом с беспокойством… Недоумевающая. Мир неожиданный. Ей ничего о нём неизвестно. Как и всем. Цветок. Лучше ничего не придумать. Её никто не встречает. Никто не знает о её пришествии в мир. Ясным морозным октябрьским утром. Она, в самом деле, только что сошла с поезда. Молодой парень, сосед по купе, промолчавший и проглазевший на неё всю дорогу, молча помог вынести её потертый чемодан на перрон. Поезд тронулся, брякнула закрывающаяся откидная площадка двери. Она бросила короткий взгляд на окна, проходящего мимо вагона. Потом наступила тишина. Ещё рано. Перрон пуст. Только в дальнем конце шуршит березовым веником дворник. Мир холоден, жёсток, он один на всех. Но ему она чем-то приглянулась. Он дружелюбен с ней. Для неё у него нашлось солнечное морозное утро, тишина, простота и ясность. Он бережно перенёс её на своих жестких, но надежных руках от вокзала… в общежитие. «Молодых специалистов». Ей все с охотой помогают: тот мальчик из вагона, этот никогда её прежде не видевший жесткий, холодный мир. У неё всегда наготове ответные добрые, доверчивые, чувства.

К реальности ничего больше не прибавляется. Реальность уже состоялась.

 

 

Её жизнь.

В лице её простодушие и достоинство работницы… Она будет строга с мужем. Который будет напиваться. Под глазами её появятся черные пятна усталости. Она молчалива, сдержанна…

В неё будет тайно влюблён мальчик – молодой, только из института, мастер из её цеха. Он будет терять дар речи, стоя рядом с ней…

У неё будет рассудительная, похожая на неё дочь. Потом она разойдется с мужем. Осенью она поедет к матери копать картошку.

«Ангел же к ним рече глаголя…» Это ее голос.

И дальше, может быть, появится веселый и спокойный… Некто. С ним ей будет хорошо и радостно. Художник-прикладник, скульптор, график, декоративист… У него хорошее, спокойное дело – добывание для людей красоты.

Всё это было написано на лице девушки в коричневом пальто и шелковом шарфике, покрывавшем голову. Когда на станции хлынул поток пассажиров, шарфик соскользнул на шею. Её русые волосы были сколоты сзади заколкой из тисненой кожи. Она вышла, и эскалатор увёз её куда-то наверх. Она потерялась в толпе.

 

 

Рецепт.

Скрипы, взвизги, лирика, Волга, тишина провинциального города, схоластические попытки осмысления самого себя, юношеский сладострастный надрыв, поэтическая тупость, вязкость города, сумасшедшая поглощенность сверхидеями, гротескно-трагическая неизлечимость… Идиотизм быта и бытия. Это рецепт. Пряности, травки – сны, воспоминания, зарисовки с натуры, рассуждения о смысле бытия, музыке, воспитании, о чувствах, женщинах, политике, старости, истории и т.д. - по вкусу. Всё это под элегически-ироническим соусом…

 

 

Роман.

Роман о той девочке… «Прекрасной и запутавшейся».

 

 

Башмачкин.

Домашнее чтение... Чудик. Бытовые гости и этот, «воображающий себя автором». Что-то такое читает гостям. И его мысли, облачённые в слова, коробятся, вспыхивают и превращаются в пепел, как сухие листья в костре. Супруга пригласила знакомого по поезду. То ли журналиста, то ли беллетристического автора. «Мишка мечтает быть автором». Мишке уже за сорок, а он всё мечтает. Лысый, с брюшком, в очках, жалкенький, потёртый… В его бумагах что-то очень «выстраданное», «плод одиноких раздумий» и пр. А тут бытовые гости и не менее бытовой литератор (или журналист), и всем не хочется углубляться в Мишины ламентации и лакримозы. Хочется поговорить, посмотреть боевичок по видику (это было раньше, сейчас никто не смотрит в гостях боевиков ни по видику, ни по ТВ. Закормили)…

Миша любит за детей своих знакомых писать школьные сочинения. Он смешно сопит, в глазах его сумасшедший блеск. Толстые волосатые пальцы перепачканы текущей шариковой ручкой. Он похож в это время на Башмачкина из мультфильма Норштейна…

И лирический, грустный финал.

Фабульные мысли.

Девушка гуляет с овчаркой. Платок, повязанный по-деревенски, (так, что остается виден только лик) придает ей вид больной. На лице мягкая меланхоличная улыбка. Когда на неё смотришь, появляются неглубокие, мелодраматические фабульные мысли. Что-то вроде: «…умиротворение смертельно больной. Ей нравится несмотря ни на что гулять с собакой дождливым днем, в одиночестве, бродить по милым местам, с которыми она скоро, быть может, расстанется навечно…»

 

 

Конспекты романов.

Бродский: «Представь, что война окончена, что воцарился мир. Что ты еще отражаешься в зеркале…» Конспекты, проспекты ненаписанных романов… Романы проносятся в сознании в доли секунды. Как сны. Это конспекты виденных снов. Запись снов… Роман – это смешение чистой мысли с живописью: «…увидеть диван, цветы в желтой китайской вазе рядом с остывшим кофе…» 30-е, 40-е. Мир ещё не успел окончательно свихнуться. Цветы в вазе… Машков, Кончаловский, Грабарь… Сов-академизм.

Старушки с букетиками… А не «лица кавказской национальности» с гвоздиками вместо цветов.

 

 

Начало белых ночей.

Подъезд, двери, за которыми, знаешь, нет тайны, подобной той, которую воображал энное количество лет назад. Давно не упражнялся в этом юношеском полоумии. Вся вещь может быть построена на этом пустячке. Таинственный мир красоты, вырастания, удивленного ожидания, неясных надежд, взглядов, натянутых как струна отношений со всеми буквально в этом постигаемом мире.

Почему-то представляется, что всё это кончилось однажды. Уже очень давно.

 Вещь, основная мысль которой состоит в том, что ничего лучше того «ожидания», этого «тоскливого ожидания», той «таинственности» не было.

 

 

Театр.

Рассказ о сумасшедшем, который попал в труппу, театра абсурда. Встреча искусства и его реального прототипа.

В жизни сумасшествие не так забавно, как в его сценическом воплощении. Все сразу поскучнели, всем стало неловко.

Сумасшествие – пародия на пародийный театр. Гиперпародия. Из-под ног выбили скамеечку.

Все успокоились только тогда, когда сумасшедший исчез. Реальность исчезла. Опять воцарило искусство. Все стало на свои места. Опять стало легко и просто дурить во славу абсурда.

 

 

Достоинство.

«Достоинство», - другого слова не пришло в голову, чтобы сформулировать этот промельк на две секунды. Женщина выходила из подворотни. Только взглянул на её увядающее лицо с пунцовыми напомаженными губами и прошел мимо. При чем тут достоинство?

«Все кончилось как-то незаметно. Будто недавно. И будто не кончилось ещё вовсе. Так быстро не кончается...

У неё двоюродная сестра на Волге. В маленьком городке. Она ездила туда часто. Летом. Пока что-то не кончилось. Летом там жарко. Это почти уже недалеко от Волгограда. Летом жарко и хорошо. На Волге, в саду. В светлом легком платье, в шлепанцах на босу ногу. Они всё время смеялись и что-то придумывали. Жива была ещё бабушка. И сестра была не замужем. В общем, детьми были. А теперь уже не ездится туда. Давно или это ещё не считается давно?

Она стала другой. В квартире холодно и идеально прибрано. Она живёт скромно. Иногда ей тоскливо. Но она не достает старых фотографий. Нельзя раскрываться. Нельзя всё свернуть на то «волжское время». Надо жить в этом городе, в этом сумраке двора-колодца, в своем замкнутом мире. Мир замкнут. Всё дело в ней... Надо идти в магазин. Надо стареть, если уж иначе нельзя...»

Откуда эти волны любви? Ведь она про себя ничего такого не знает, что есть во мне от неё. Она этого не понимает. В ней спрятано жаркое волжское лето. Может быть, поэтому - достоинство? Это не отнять. Может быть этого достаточно?

 

 

Обводный канал.

Виолончелист с Обводного. Тихий парень. Живет с облупленном здании на Воронежской окнами на Обводный. Двухкомнатная квартира, где раньше он жил с родителями, скромными инженерами из научного института, а теперь живет один.

У него ограниченное понимание жизни. У него есть виолончель. Это вся его семья. Он говорит с музыкой, советуется с ней, во всем на нее полагается. При этом он не чувствует себя ущербным. Он даже не вступает в дискуссию по этому поводу с коллегами. То ли не понимает их, то ли не совсем понимает, то ли не старается понимать. Только музыка. Она, как невидимая оболочка, защищает его от внешнего мира, от агрессии этого мира, от попыток зародить в нем какие-то сомнения. Музыка не пропускает внутрь него уныние, отчаяние, вообще что-то подобное комплексу неполноценности.

Он скромный оркестрант. Тихий, совсем не выдающийся, исполнительный, надежный в своей работе, но незаметный. Не реагирующий на внешние раздражители. Молчаливый, односложный, покладистый, неприхотливый... Всегда в тени, всегда незаметный, уклончивый, когда его пытаются во что-то втянуть, куда-то привлечь.

Так он живет в своей квартире на четвертом этаже с видом на Обводный канал. Так пройдет его жизнь.

Он как пассажир межгалактического космического корабля. Летящего в бесконечность и вечность.

Едет себе и едет. Торопиться бессмысленно. Никуда вечность и бесконечность не денутся.

Поглядывает иногда из своего окна на внешний мир.

И его не обмануть тем, что всякий раз он видит там за окном одно и то же – вид на Обводный канал, несущий куда-то свои мутные воды. \ОК

 

 

Другое измерение.

«Искусство фуги». Но только не Баха, а кого-то совсем как Бах, но из другого измерения. Тамошнего Баха.

Или, например, «Война и мир» из другого измерения. И Федор Михайлович. И Чехов...

Вдруг проснуться в таком мире! И не узнавать его.

Не совсем, а как бы именно так: то ли Бах, то ли не Бах.

Не Иоганн Себастьян, а, положим, Карл Филипп Эмануэль!

И никому не говорить.

Выучить новые слова, новые имена...

Затаиться.

И, может быть, тосковать по своему родному измерению.

 

 

Улица Риволи.

Ночь. Приглушенный свет в спальне. Он лежит с закрытыми глазами, руки поверх одеяла. Ему лет двадцать пять. Она лежит на боку, подперев голову рукой, и смотрит на него с лукавой улыбкой. Он не спит. Думает о том, что она только что сказала.

- Мы виделись в том городе. На улице Риволи. Я вышла из дома и увидела тебя.

Он лежит и пытается понять, как это возможно. В том городе он был двенадцать лет назад.

А ее лукавая улыбка… Она не решается сказать ему, что видела его еще раньше. Она была в церкви, когда его младенцем крестили. Она стояла в толпе и смотрела. Это было в том же городе. \ОК

 

 

Ненаписанное.

«Истраченная мечта». А еще: «потраченная надежда».

Об этом можно многое сказать. Написать. Но не напишешь.

 

 

Антиутопия.

Человек жалеет о прошлом. Наступило Лазаревское время. Людям открылись тайны мироздания. Все оказалось совсем не так, как предполагали гении прошлого. Старые ценности мировой цивилизации рухнули. Но находятся люди, тоскующие по старому простому миру. Материальному, необъяснимому, предполагающему усилия воли, поэтическое воображение для своего осмысления. Да мало ли... Все это отменено, как марксизм-ленинизм. Но эти люди не принимают новое, ясное, доступное, неоспоримое объяснение мироздания. Они живут старым. Это иногда похоже на игру. В слова, в отношения, в мысли, даже в переодевания, в актерство. Им жаль прошедшего, жаль того, что накопило человечество за времена неведения, мракобесия, заблуждений, жизни в страхе и смертельной тоске. Жаль литературы, тех озарений, которые посещали авторов при создании своих произведений. Они находили возможность благомыслия, счастья, веры и любви к миру даже и в те, представляющиеся теперь мрачными, времена.

«И все-таки жаль, что...»

Такая утопия, которая, если присмотреться, кажется уже антиутопией.

Вообразить мир в этом состоянии полной философско-богословской ясности - это все равно, что вообразить «полную и окончательную победу коммунизма». Последнее уже не раз изображалось. Мир людей похожих на ангелов, в белых одеждах, говорящих вежливыми голосами под тихую музыку.

Им как религиозным агитаторам начинаешь говорить, что такого не бывает, что это, в конце концов, скучно...

Отменена нешуточность жизни. Ее отменяют чудеса, реинкарнации, рай, второе пришествие и так далее. Отменяется литература, серьезность отношения к жизни, отчаяние, бешенство, вопли и слезы... Ничего не остается для настоящей литературы. Только и будет нечто выхолощенное, имитирующее жизнь, холодное, наводящее тоску.

 

 

«Психиатрические» рассказы.

«Кто через что и как в этой жизни не может переступить» - наиболее обобщенная формулировка идеи.

Вся книга строится вокруг этого.

У Кафки, к примеру,  – внешняя непреодолимость, какие-то бредовые порождения больного воображения.

И у Федора Михайловича есть такое: невозможность преодоления себя и обстоятельств своей жизни. Не скакнуть, не перепрыгнуть, не превозмочь самого себя…

Почему-то не колеблясь связываешь все это с психиатрией.

 

 

Темная история

«Мастер аварийной бригады. После двадцати с лишним лет разных ответственных и не очень должностей ушел в мастера. “Отмантулил двенадцать часов и домой”.

А она появилась на полгода. Техник – бумаги писать, складские дела оформлять. Сразу после института. Месяца через три – замуж, потом еще через несколько месяцев в декрет.

Где, как он ее усмотрел? Ну, коллектив все-таки. Спаянный. Дни рождения, праздники…

На свадьбу она его пригласила. Кроме него, еще только начальницу. И все! Это потом узнали. Узнали, увидели, как это странно.

Поехал. Она жила в пригороде. Хватились, а он на смену не вышел. Позвонили домой. Сын к телефону подошел, говорит, батя в больнице, и мать с ним. Со свадьбы увезли в больницу. Без сознания.

Вот и пошло оно раскручиваться. То ли сам жених – местный бизнесмен, то ли дружки его. Ну, что за свадьба без драки!

Через пару месяцев только выписали Сашку. Он появился ненадолго, ни дня не проработал, уволился и уехал на родину к родителям.

У Сашки жена тоже в нашей конторе работала, только на другом участке. Ну, бабы они ведь молчать не приучены… Через некоторое время все порассказала. Что и зачем. Под рюмочку.  

Сашка, пока лежал с поврежденным черепом и сломанными ребрами, бредил поначалу. И в бреду все звал эту Катьку Никольскую, теперь уже Молчанову. Стал приходить в себя. Жена спрашивать стала, что и как?

Стыдно стало, вот и уехал.

А как же еще?»

 

 

Этаж.

Они поженились. Жили в общежитии на пятнадцатом этаже. Окнами на залив. В хорошую погоду был виден на горизонте Кронштадт. А с другой стороны – купол Исаакиевского собора. Они жили так высоко, что чайки летали ниже их балкона.

Они постепенно обзаводились хозяйством. Купили диван, а кровати сдали завхозу. Потом появился холодильник, телевизор в кредит, кухонная посуда... Она училась на вечернем в институте. Он помогал ей делать курсовики, готовиться к экзаменам...

Он был счастлив, возвращаясь с работы в их четырнадцатиметровую комнату на пятнадцатом этаже.

Ему нравилось ходить с ней в магазины. Она любила делать маленькие покупки каких-нибудь бесполезных или не первой нужности вещичек. Какие-то пластмассовые солонки, вазочки... «Ну, давай!» - «Ну, давай».

А вечерами он уговаривал ее. И она соглашалась.

«Когда-то имя было у нее...»

 

 

о1

 

Окна на последнем этаже

Окна.

*

В любом городе можно было отыскать четырехэтажные дома с балконами на верхнем этаже. Балкон и два окна по бокам... Или просто окна на последнем этаже...

Жизнь за теми стёклами, невидимо дрожащими от разговоров. Что-то там мелькает, там всё та же жизнь. И они всё те же. Только как-то искажены. Как в кривом зеркале. Дома-то похожи, но не такие же в точности. И место у этих домов во внешнем мире у каждого своё. Но это они. Это раз и навсегда. Бьёшься с этим человеческим «навсегда».

С этим уже ничего не сделать... Тусклый свет. Может быть, N. делает уроки. Их, тех, что за стёклами, узнаёшь сразу, несмотря на вытянутые вьющиеся сигаретным дымом, меняющиеся, кривящиеся тела и лица и искажённый, «плавающий» звук их голосов.

*

Окна. Ярко горящие. С тусклым светом. Спящие окна. Незажженные окна. Окна покинутые. Окна, за которыми никого нет... Тайна незажженных окон. Всегда какая-то интрига.

 

 

Как тянет домой.

О встрече с родственниками думаешь «в комплексе». Не только о радости после долгой разлуки, но и о чем-то попутном. О еде, например. «Будем каждый день обжираться...» Или: «Будем каждый день ходить на речку, за грибами...»

Как тянет домой? К родным, близким... Вот так и тянет... Тянет домой. Тянет к ним. К ним и... и к жареной картошке. Всё одновременно. Ощущение любви, сопровождаемое элементарными бытовыми ощущениями. Так всё устроено. Бытово.

 

 

Туликов.

«Его звали Серафимом». – «Как Туликова?» Кому это будет понятно? Про Туликова, которого звали Серафимом? Едва ли таковых найдется много, если они вообще существуют. Тут конкретная N.-история. Специфическая. Зыкина, Ольга Воронец, Русланова, хор Пятницкого, Мордасова... Фанерная тумбочка с толстыми, бьющимися пластинками, переложенными страницами «Огонька», так как конверты у тех пластинок делались из тонкой обёрточного качества бумаги. Тумбочка сначала была мебелью, стояла в комнате. Когда ещё было мало нормальной мебели. Потом её выставили в прихожую. Потом в подвал...

Интересно, им тоже жалко этого мира или они не думают об этом так?

 

 

Дневной сон.

*

«Просыпаешься после дневного сна. В детстве. Тихий, остановившийся, натруженный мир. Застаешь этот мир. Он не только что с тобой родился, как чувствуешь по утрам, нет, он был всё время. Ты проснулся и увидел его таким, каким он всегда был и будет без тебя. Подсмотренный мир. Понимаешь, что мир будет жить своей жизнью и без тебя». \(Лето)

*

Как бывало в детстве. Заснул днем и проспал самое интересное время. Наступает вечер, день отшумел. Такая жалость! Быстро тускнеет свет за окном. Все прошло безвозвратно.

 

 

Фантазии.

Две странные идеи. Нет, скорее, две праздные фантазии. В них иногда приятно погрузиться. И всё это в бесполезной, но, наверное, не бессмысленной борьбе со временем.

Первая фантазия навеяна компьютерными играми. Создать реальную игру - смесь «стратегии» и «квеста» про «детскую деревню». Воссоздать пейзаж, дома, узнаваемых людей, внутреннюю обстановку. Придумать ситуации, занятия. Потом можно пойти на речку. По реальным косогорам, через поля. Воссоздать звуки. Например, ночью будут слышны сверчки, лай собак, по утрам пение петухов. Гроза с молнией. Поздняя осень. Туман, моросящий дождь, слякоть. Пьяный сосед, проходя по дороге мимо дома, ругается матом на свою жену. Трактора, машины, мычание коров, велосипеды, народные песни... Похороны, свадьбы, сбор урожая. Рейсовый автобус приходит и уходит по расписанию. В продмаге дают хлеб. У дома культуры дискотека и кино. Можно выбрать нужный фильм и посмотреть чуть-чуть.

Тот деревенский мир... Он интересен был в детстве. У взрослых другие игры. Тоже «стратегия». Строить дома, завоевывать территорию...

Вторая фантазия. Рассказ о возвращении в прошлое. Человек живущий прошлым. Для него в прошлом нет ничего столь уж привлекательного. Как у всех. Но вот ощущения от переживания времени, слезоточивые и сладостные, - это самое для него главное. Больше ни для чего это ему не нужно. Только для переживания времени. Течения времени. Прохождения времени. Нахождение прошлого - мира, где ничего ещё не произошло, всё ещё на месте… 

Да нет… Просто рассказ о путешествии во времени тут не поможет. Это надо переживать в реальности.

Осторожно.

*

Что-то осторожно пытался вспомнить. Прокрасться, не скрипя половицами, в прошлые чувства. Стараясь не спугнуть их.

*

Вид школьных зданий после окончания уроков. Это тоже отзывается легкой тоской.

 

Рельеф местности.

Многого уже нет. Бывает, нет даже бывшего прежде рельефа местности. Просто ничего, ровное место, как у майора Ковалева вместо носа. В одно несчастное утро. И закатано асфальтом. И в то же время всё это перед глазами памяти. «Где этот мир?» - хочется задать такой голливудский вопрос. «Куда уходит детство?» Потерянные детские книжки. Про маму-санитарку. Другие...

 

 

Вопросы.

Вопрос. Б.С., детскому приятелю: «Ты помнишь что-нибудь?» Полупустое пространство, которое представляется, когда пытаешься заглянуть в мир прошлого. Будто заглядываешь через маленькое окошко в большую пустую ярко освещенную комнату. Молочная белизна. Всё стерто. Мир прошлого есть, но он пуст. Вспоминаешь, то одно, то другое. Так на белой штукатурке реставраторы оставляют фрагменты сохранившейся фрески. Можно только догадываться о целом. Мемуаристы собирают эти фрагменты в кучу, выстраивают из них цепочки. И получается книга.

«Тебе не кажется иногда по утрам, что ты десятилетний мальчик и тебя мама послала за хлебом? Ты сейчас проснешься, откроешь глаза, увидишь всё так, как было, тогда. «М., Вставай! Сходи за хлебом! Вставай сейчас же!» - «Нет, у нас было по-другому». \ Кр.чт.

 

 

Ночь.

«Детская» деревня. Возвращение тёмной деревенской ночью. После ТВ в гостях. У стариков ещё нет телевизора. Их дом погружён в темноту. Где-то в этой темноте копошение и похрапывание во сне глуховатого деда и бабки. Звякает распахнутое на ночь окно, выходящее в огород. В душный воздух комнаты добавляется, чуть прохладнее, пахучая волна уличного воздуха. Сверчки, позвякивание собачьей цепи, скрип кровати, тонкое зудение комара над лицом, обращенным к предполагаемому в кромешной тьме потолку.

 

 

Счетное количество.

Испытать ещё, может быть, «счётное» количество раз то состояние... Когда идешь от автобуса под гору. По изрытой дождями и машинами кривым дорогам. Волны запахов, присущих только этому месту, так явственны, сильны, пронизывающи только в этот первый день, во время этого первого спуска. Навоз, печной дым, пыль, коровники и курятники... Всё это было, длилось... Испытать ещё и ещё раз...

 

 

Дяди Васи.

«Дядя Вася... Тот, что без Руки…» Потому что был ещё другой дядя Вася. Из игрушечного мира хрущевских пятиэтажек. Тот мир до сих пор кажется игрушечным. При всей той трагической неперенесённости того мира для его обитателей. Тот мир казался очень легок, прост, демократичен. Он был всегда несерьёзен. Как мир детей. Они все были большими или маленькими, но детьми. Они ничего не подозревали. Не ощущали жизнь сумрачной и пугающей. Умели просто решать проблемы. Все проблемы у них были или казались «техническими». Ничего трансцендентного...

Много лет думаешь об этом, разгадываешь. В их мире всегда были интересные книжки. Детективы, приключения, фантастика, потом «фэнтэзи». Они не признавали серьёзной литературы. Усмешка. Уклонение. «Ещё в школе заморочили». Это такой подход. «Популярная» музыка, книжки, чтобы не оторваться, ТВ до отвала… Никой воспитательной строгости. Это подкупало. Никто не сказал бы тогда, да и сейчас некому сказать, почему это было неправильно. Почему? Потому что этот мир разорился за какие-то пятнадцать-двадцать лет? А у других он не разорился? Или разорился позже?..

«Легкость, отсутствие глубины…» – будто начинаешь сводить концы с концами в разгадывании. Почему это должно быть не так? Несоответствие? Реальности, полной и подлинной, всамделишной и того, че<