Теперь вот о чём надо сказать

 

Щигры. Книга имён (№2 [290] 15.02.2015) Автор: Николай Ерохин

Моя творческая судьба сложилась так, что я, пожалуй, не менее трёх последних десятилетий беспрерывно посылаю «городу и миру» свой крик души, свою горячую мольбу, которая вся укладывается в три слова. Вот они, эти три отчаянных слова: - не умирай, деревня! Не умирай! Эта книга о деревне, затерянной в глухих просторах саратовского степного Заволжья, о её людях, ушедших и уходящих с арены жизни. Это и признание в любви малой родине - земле, пронесённой, как оказалось, через всю жизнь со всеми её перекатами и перевалами. Это пристрастное, но и предельно честное, свидетельство о времени, которое выпало на нашу долю и на тех, кто, собственно, и дал нам жизнь. Николай Ерохин

 

«Помяни, Господи, тех, кого помянуть некому…»

Поминальная молитва

Часть первая. Место, где живёт душа…

 

Память сердца

Мудрые люди говорят: - пока ты любишь, пока тебя любят - всё переносимо. Вот и для меня Щигры и любовь стали словами - синонимами, благодаря которым оказалась переносимой моя судьба. Как начиналось это признание? В теперь уже далёком 2001 году я получил письмо от учащихся Чернавской школы, в котором была изложена просьба рассказать всё, что я помню и знаю о Щиграх и щигровцах. Как они меня разыскали, почему решили, что я что-то знаю и могу об этом рассказать для меня так и осталось загадкой. Но чудо произошло, совершенно неожиданно для самого себя я обнаружил в себе золотые кладовые памяти, откуда взяла начало книга рассказов «Щигровские сны», а за ней другие мои повести и рассказы.

Когда то, в мои молодые и любопытные годы, когда жизнь была ещё бесконечной, мне удалось поработать с документами и дважды побывать в Щиграх Курской области, в Курском областном архиве, Пугачеве, Ивантеевке, поговорить с тогда еще здравствующими щигровскими стариками. Я тогда полагал, что своим рождением Щигры обязаны крестьянской реформе 1861 года

. Скорее всего, летом 1861 года или ранней весной 1862 года - так я считал, - крестьяне Щигровского уезда Курской губернии на основе выкупной операции тронулись на новые земли. В писцовых метрических книгах за 1863 год уже значится хутор Ветлянка, положивший начало Щиграм. Ветлянкой поселение оставалось (опять же, это только мои предположения), до 1891 года, пока не приняло у себя вторую волну переселенцев из центральной России. Щигры стали Щиграми, а Ветлянкой осталась улочка, где построились первопоселенцы - куряне. Продолжаю настаивать, что первооснователями Щигров стали крестьяне Щигровского уезда. Свой выкуп они должны были выплачивать в течение 49 лет с 1865 по 1914 год. Когда выкуп был почти выплачен - примерно, в начале 900-х годов - в деревне появились именные землевладения, (например, Горшенина дол, Тульские долы - выпасы, Ерохина дол).

Летом 2014 года налетел я совершенно случайно и счастливо на архивные выписки, где среди первых жителей деревни Мало - Архангельское обнаружил фамилию Ерохиных, осевших в селе едва ли не веком раньше щигровцев. Из чего я делаю достаточно уверенный вывод, что ехали щигровские новые насельники на место, о котором уже были наслышаны, ехали не наобум, не на авось, а в давно присмотренные  места, уже хорошо обжитые их предками. Там же, в Мало-Архангельском проживали и Воронковы, тоже, скорее всего, выходцы из курских мест, а, возможно, даже и шабры по прежней курской жизни. Во всяком случае, обнаружил я факт, что мужики из рода Ерохиных переженились на девицах из рода Воронковых и наши щигровские тетя Даша Ерохина , бабушка Доня Куземина они - из этого ряда. И ещё надо сказать, что вот эти деревеньки- Мало-Архангельское, Чернава, Щигры – они попали в неустойчивую пограничную полосу. То они приписаны к Самарской, то к Саратовской губернии, а могли бы и в пределы степняков попасть- казахи, калмыки рядом, с юга подпирают. Тут и другое понятно, что до самых отдалённых малых деревенек у губернских властей, да что у губернских, у уездных, не то, что руки, иной раз и бумаги то не доходили. Потому и жизнь здесь протекала в дремучести, забвении и нищете.

Вернёмся, однако, к началу повествования.

В 1911 году в Щиграх появились первые три рубленых дома: два пятистеннника братьев Ерохиных и один - братьев Говоровых. Один из этих домов (Ерохина Лаврентия Ильича) сохранился до настоящего времени. Он стоит в Ивантеевке, живет в нем Валентина Тихоновна Азизова, девичья фамилия -Ерохина.

В эти же годы строился дом, в котором потом жил с семьей Ерохин Василий Иванович. Он был первенец у молодых супругов Ивана и Фени Ерохиных. Сейчас этого дома нет, а я хорошо помню, вот прямо перед глазами стоят кованые  дверные амбарные  петли и щеколда, на которых выбита дата и место изготовления: 1911 год, г. Николаевскъ.

Некоторые особенно бедные жилища были саманные, глинобитные. Типичный пример - мазанка Мананковой Анны (Онички), устоявшая до конца сороковых годов. Пол - земляной, одно, два оконца , внутренний ход за стенку - к теленку, ягненку, поросенку. Освещение - лучина, отопление - кизяк, солома. Потолок - чуть выше роста человека. Крыша плоская, соломенная, обмазанная глиной, труба чуть выше крыши, поэтому чуть подул ветер и весь дым внутри. Новые рубленые дома ставились уже после войны 1941 - 45 годов. Первыми ставили Рязанцевы, Полянские, Мананковы, Шандаковы, Юлины, Говоровы.

Первыми поселенцами Щигров (Ветлянки) были Ерохины, Стародубцевы, , Плужниковы, Ратниковы, Куземины (Кузьмины?), Панкратовы, Котовы, Мананковы. Это все фамилии отцов-основателей Щигров.

Вторая волна переселенцев пришлась на 1891 год, когда в центральной России был сильный голод. Эту волну составили выходцы из Рязанской и Тульской губерний. Первых записали в основном на две фамилии: выходцев из безымянных деревень стали писать Рязанцевыми, а выходцев из деревень под названием Поляны, Полянскими.

Место Рязанцевым отвели за речкой, они сформировали улицу Зареченскую (Заречку). Здесь поселились все Рязанцевы и Полянские, потом к ним присоединились, возможно по линии состоявшихся браков, Панкратовы, Савенковы, Карловы…

Из Тульской губернии прибыли Говоровы, Епифановы, Проскуровы, Панкратовы. Улицу, на которой начали строиться туляки, назвали Тульщиной. Правильно назвали, ибо расположились новопоселенцы бок о бок с Чернавой, среди основателей которой числятся и туляки.

Третья волна пришлась на голодные 1920-21 годы. Она не имела, как первые две, ярко выраженного переселенческого характера с взаимными обязательствами крестьян и государства. Костяк этой волны составили выходцы из Мордовии и Пензенской губернии. Это были Шандаковы, Юлины, Кулясовы, Полуэтковы, Ломовцевы, Шабановы, Шаталовы, Переверзевы, Дюкаревы. В основном они расселились на Кутке (Закутке).

* * *

Что было до Щигров на месте Щигров? Ничего не было. Была дикая, безлюдная, кочевая степь. Если двигаться вниз от Саратова, то Заволжские скиты заканчивались слободой Мечётской (Мечётка - будущий Николаевск, потом Пугачев). С юга степь подпиралась территорией Всевеликого Войска Донского. Кстати, фамилия Ерохиных на Дону очень распространенная, в верховьях Дона есть и поныне хутор Ерохин. На Восток и на Север лежали тропы, по которым передвигались кочевья киргизов, казахов. В 1773-74 годах по этим диким краям прошлась пугачевщина. Внутреннее заселение (саморасселение) жителей Саратовской губернии фронтом было развернуто на юг, на вытеснение, выдавливание степных кочевников. Их стойбище еще в 1950-е годы продолжало стоять в лесочке Берёзенький. Сношений со Щиграми у степняков не было никаких: ни дружбы, ни браков, ни взаимопомощи, ничего, никаких контактов не было.

Можно предположить, что степное самарское Заволжье к югу от петли Самарской луки осваивалось со стороны Самары. Здесь всегда было традиционное, крепкое, культурное помещичье землевладение. Линия освоения шла от Волги и Самары по направлению к югу: Иващенково, Андросовка, Марьевка, Пестравка… В административном отношении выбранные для проживания места ни в тактическом, ни в стратегическом, ни в географическом, ни в каком другом отношении оказываются крайне невыгодными – пограничная зона.. Неустойчивая приграничная полоса - что властям толку стараться, если в любой момент найдут нужным прирезать земли к другому уезду и другой губернии.

А общего у них много. Как-то, лет десять или побольше тому назад, посчастливилось мне подержать в руках книгу о Пестравском районе. Спешно страницы пролистал – на каждой, считай, узнаваемые имена и фамилии, остающиеся на слуху названия долов, логов, деревень, речек и речушек. Всё те же – Чёрненькая, Чагра, Чернавка, всё те же, вросшие в волчьи холмы и низинки, Тростяни, Падовки, Карловки, Чернавы, Гореловки…

Тогдашний облик ещё живых тогда и полнокровных Щигров был до мелочей похож на облик соседей. Вдоль речки, от берега до взгорка шли нижние огороды, наши спасители и кормильцы. Нижние огороды – это капустка, огурчики, помидоры, брюква, редька, свёкла, укропчик, на нижних огородах проходила едва ли не половина жизни. Нет, от верхних огородов, а это - тыкуша ( тыква), картоха (картошка) тоже так просто не отвертишься. Злодейскую повилику надо было полоть, полоть и полоть. Прополешь рядок до конца, разогнёшься блаженно, а мать кричит уже - начинай, мол, сызнова, мол, пока ты там кухтался, тут снова всё к чёрту заросло. Захнычешь от безнадёги, злыми слезами умоешься, а она знай себе подсыпает:- а к столу, на картошечку, на курагу из тыковки, небось, первым прилетишь. Смиряешься, конечно. Тем более, что и лететь то особо не к кому - слева Валя Алёнина ( в смысле, Котова) с мотыгой ковыряется, справа Валя Дашихина ( в смысле, Ерохина). Далее - Валя Оничкина (Спекулянтова, в смысле, Мананкова ). А чуть подальше другая Валя Мананкова ( в смысле Палпалчева)… Значит, деваться некуда, надо ковыряться. Да и перед девками неудобно отставать, засмеют… А искупнуться, конечно, сам бог велел. Вот за день то и нырнёшь раз двадцать, пока в ухе не забулькает…

За подворьем Василия Ивановича Ерохина стоял колодец с исключительно вкусной - так тогда казалось и считалось - колодезной водой. Сейчас колодец поглотили солончаки и болото. Разделившись на два рукава, выходит ныне болото к подворью Геннадия Михайловича Ломовцева - это там, где раньше был грязный-прегрязный прудок а второй рукав окончательно отделил бывшее подворье Шаталовых от бывшего же говоровского курмыша. Разглядеть, правда, стало трудно, всё вокруг такой дичиной тронулось. Тогда Щигры и речка были почти без леса, жиденькая ветла кое - как цеплялись за берега до первого сильного половодья, а сейчас тут такой беспощадный кленок разросся. Я вот вспоминаю, как идя из чернавской школы при любой погоде от самого Ветродуйского оврага курс мы держали на стену дома дяди Паши Говорова. Она была путеводным ориентиром. А сейчас крыши дома не видно, не то, что стены. Скоро грибы будем собирать, если, конечно, сквозь джунгли продерёмся…И в другом месте повёл меня, эдак, лет семь тому назад Гена Ломовцев под Гамазеев, где, кажется, едва ли не круглый год, кроме зимы, и уж совершенно точно,- круглые сутки - люди купались – еле пробились к воде, но воды зачерпнуть так и не сумели – заросли перекрыли любой мыслимый путь, мягкий осыпающийся берег, скользкий от ручейка пятачок…

Сразу же за колодцем стоял остов деревенской мельницы. И хотя она уже не работала, еще можно было, поднатужившись, провернуть ходовое колесо и тогда вся махина жерновов начинала шевелиться, нагоняя надушу мистический ужас. Гоголевский «Вий» тогда уже был прочитан… Доска за доской, ремень за ремнем, мельницу, в конце концов, растащили до последнего камушка. Да так растащили, что ни следочка от мельницы не осталось. В один из приездов увидел я на этом месте незнакомого мужика, ковыряющегося в земле. Что делаешь, - спрашиваю незнакомца. Железо ищу,- отвечает, - металлолом. Оказался ,татарин, родом откуда то из - под Казани. Как ни напрягал я воображение, а залежей железа, которые мы могли бы оставить после себя, я представить не сумел…

Там, где стояла ближняя ферма, сейчас вгоняют душу в мистический трепет бетонные  рёбра перекрытий навсегда умерших коровников и свинарников.

Одна из самых чувствительных картин моего дошкольного детства. Я был трусоват и оставаться дома одному было выше моего мужества. Но оставаться приходилось. И вот я влипал в окно, протаивал дыханием дырочку в оконном стекле, чтобы видеть, не упустить момент когда маманя с фермы домой пойдёт. А зима, а стужа неимоверная. А на ней куфайка, полушалок, чёсанки, руки, как крылья, расставлены – летит - спешит, на ходу что-то договаривая - выговаривая Ивану Ивановичу Мананкову. Вот они махнули друг другу рукой и пробивает мой счастливый миг- успеть надеть валенки, бросить на голову малахай и лететь, сломя голову , ей навстречу, чтобы воткнуться в холодный подол у дома дяди Тихона. Может, и подзатыльник схлопочешь:- чего голяком вылетел? Давно не болел?! Наказанье  господне! А уж в доме серьёзный разговор начинается: - сынок, я там маленько унесла, Иван Иванович всё косился, вынюхивал - вытряхни побережнее, курят покорми, пошире разбросай, чтоб все успели своё «зобнуть»…

Там же, рядом, за подворьем Ломовцевых располагалась кузница. Как и положено кузне, с горном, мехами, наковальней. Топилась она бог знает чем -кизяком, соломой и как там бабы управлялись с делами? Но под водительством мудрого Егора Петровича Рязанцева управлялись, кузня на сенокосы и уборочную работала исправно. Во дворе кузни стояли две конные сенокосилки-лобогрейки с металлическими, с дырочками, сиденьями, на которых мы обожали играть.

Едва ли не половину деревенских домов, мельницу и кузницу ладили с сотоварищи мужики Рязанцевы- Никифор с Севастьяном, да мой отец Ефим Иванович. Отец был не только умелец-плотник, но и знаменитый на всю округу весельчак и певун, работал легко и весело, с песней, с шуткой –прибауткой. Когда я увидел фотографию отца на аусвайсе ( пропуске, по-нашему говоря) немецкого фильтрационного лагеря для военнопленных, нельзя было вообразить, что это лицо , эти глаза, эти губы могла тронуть улыбка, шутка, песня. Я увидел лицо обречённого и умученного человека…

Стоя на месте гибели отца, на вершине огромного холма, ставшего общей могилой, я, кстати – некстати, вспомнил, что считался в семье, как и старшая сестра Анна, сильно похожим на отца. - «Патрет, копия Яхимова»- слышал я и ликующая гордость до краёв наполняла душу.

Недавно я снова вспомнил эти детские переживания, когда, перечитав страшные строки Андрея Платонова, приложил их к себе… Я прожил жизнь – скорбно вздохнул Платонов и вздох этот достиг моей души… Не я похож на отца, а мой молодой тридцатилетний отец, ладный паренёк - мужичок будет похож на меня, если, конечно, сбросить с моих плеч лет эдак пятьдесят, а с его - лагерную муку…

«Я прожил жизнь. Если бы мой брат Митя или Надя – через двадцать один год после своей смерти вышли из могилы подростками, как они умерли и посмотрели бы на меня: что со мной сталось? – Я стал уродом, изувеченным и внешне, и внутренне.

- Андрюша, разве это ты?

- Это я - я прожил жизнь»…

* * *

Школа наша располагалась в линии дома Ломовцевых, сзади нее был колхозный двор. В 1949 году на него привезли, купленного для колхоза, племенного жеребца. Красоты он был неописуемой. Назвали его Кондор-Скок. Объезжал его главный наш лихой наездник Василий Рязанцев (Катун) Однако жеребец Кондор-Скок королевал недолго. Его объездили и впрягли в тягло. Хотя кое-какое приличное потомство в колхозном стаде он оставить успел. Все будущие, с белой продольной полосой по морде, Зорьки, Звездочки, Стрелки, Ласточки - это его дочери.

В 1948 году - это мой второй класс - вывела нас Клавдия Иосифовна на благоустроительные работы. Мы с Лидой Карловой (мы сидели с ней за одной партой) выкопали у нас на огороде корешок осокоря и посадили под крайним школьным окном. Нечаянно сломали веточку. Лида нашла тряпочку, прибинтовала веточку и деревцо принялось. Сейчас там такие заросли стоят, начало которым дали мы с Лидой почти семьдесят лет тому назад.

Школа наша была деревянная. . Учились мы все в одной избе и первый, и второй, и третий, и четвертый классы. По рядам.

Нашей учительницей была Клавдия Иосифовна Шандакова. Обращались к ней кратко: «Кладёсна». Она была, наверное, очень хорошей учительницей. Мы всё знали, всё успевали. И даже учили немецкий язык. Хором, всеми четырьмя классами: дер Аффе, дер Рабе, ди Апфель, ди Хаймат.

За учительским столом стоял книжный шкаф со створками, на замочке. Ключик у Кладесны. Это была школьная библиотека: «Чайка», «Зоя», «Каштанка», «Севастопольские рассказы», «Генералиссимус Суворов», «Дед Архип и Ленька», «Чук и Гек», «Военная тайна», «Конек-горбунок», Пушкин, Лермонтов, Некрасов... За четыре года содержимое шкафа я прочитал от корки до корки. И когда нечего стало читать, бабушка Вера (Вера Перфильевна Рязанцева, супруга обожаемого мною дедушки Егора) приохотила и обучила чтению Псалтири. На пару с ней мы читали его над усопшими. Жутко было как в повестях Гоголя. Из чернавской библиотеки Шура (Ерохин Александр Тихонович) принес и дал прочитать «Бруски» Панферова и шолоховский «Тихий Дон».

В августе 2013 года, ближе к полудню, возвращался я с нашего Щигровского погоста. Уже к повороту в родную улицу подошёл, уже начал гадать - узнаю или нет женщину, идущую мне навстречу. Вдруг легковушка прямо напротив меня как конь норовистый, как вкопанная, встала и из неё выходят - батюшки светы!- выходят Николай Андреевич и с ним – кто бы вы думали?!- Александр Тихонович Ерохин. Я узнал его мгновенно. Именно таким я его и представлял, хотя последний урок, им мне даденный, состоялся ровнёхонько шестьдесят лет назад, то есть в 1954 году. Правильно пользоваться зубной щёткой он учил. Я думаю, что из всех встреч последних лет эта встреча была одна из самых счастливых.

Вот как это получается, что забываются какие то важные слова, уходит с лица маска человека нынешнего дня, приросшая к лицу и сама ставшая тобою, и ты выпадаешь из времени во время, когда и ты, и все вокруг тебя были равны сами себе и были такими, какими и замыслил их Господь.?! То есть эти шестьдесят с лишком разлучных лет ушли куда то, исчезли, испарились и ты остаёшься один на один со своей сутью.

Ну нет, один на один никак получиться не могло, потому что встреча состоялась как раз напротив гостеприимной калитки родового гнезда Ломовцевых. Надо ли говорить, что пятеро мужиков через секунду, не теряя времени, сидели за братским столом, а через минуту-другую к ним подсоединился Пётр Павлович Мананков, увидеть которого, как и Александра Тихоновича, я не думал, не гадал, не чаял. Сужу по себе, сколько бы не привёл Господь пожить на белом этом свете, а у каждого из нас, кто сидел за этим застольем, счастливая картина этого утра перед глазами станет. Не забыть сказать, что напитки у Геннадия Михайловича знатные на стол подавались, и все разные, мы так и не определили, какой же из них вкуснее и, главное, пользительнее. А хозяин, видя некое наше, гостей дорогих, затруднение, с готовностью и надеждой откупоривал новую ёмкость:- а давайте вот с этой сравним, вдруг определимся?

Гена,- счастливый, орал я, -ты хоть тост какой скажи! Хозяин мучительно морщил вытертые огненные брови и сокрушался вместе со всеми, что сказать ему трудно. Была собака что ли у него или соседская это была собака, которую он безмерно ценил за то, что она говорить не могла, а вот понимала всё-всё до копейки. Так и я,- горячечно утверждал хозяин, - всё до копейки понимаю, а выразить словами не могу. И чуть не плачет при этом, так ему хочется порадовать редких, желанных и совершенно необычных гостей за своим вдовецким столом. Необычных уже одним тем, что, чтобы оказаться за этим невообразимым столом, один приехал из Киева, другой - Ростова, третий - Тольятти, четвёртый - из Ивантеевки, а уж сам Ломок с Петром Павловичем представляли Щигры, принимающую сторону…

Ну, друг мой, читатель, вернёмся к страницам давней нашей жизни.

Культурная, духовная жизнь школы также шла своим чередом. Надо вспомнить, что в деревне не было ни радио, ни электричества. Они появились много-много позже. Семилинейные лампы были только в двух-трех, считалось, богатых, зажиточных, домах. Остальные семьи обходились коптилкой, а , беднейшие – так и вовсе лучиной.

Школьники выступали на праздники. Славили Рождество и Жаворонка. Колядовали Любили песни играть, особенно вот эту:

Жили у бабуси

Два веселых гуси

Один серый, другой белый

Два веселых гуси и т.д.

Пели патриотическую:

Учил Суворов в чужих краях

Хранить во славе Российский флаг

Я был запевалой песни:

Вей ветерок, песню неси

Пусть ее слышат все на Руси.

В день выборов (кажется, это был 1949 год) нас, школьный хор из Щигров, повезли выступать в Чернаву. Повезли отдельно, вот не помню на санях или на телеге. И мы там на премию оторвали:

Ой, ты, ласточка - касатка

Быстрокрылая,

Ты, родимая сторонка,

Наша милая.

Награда, для меня во всяком случае, оказалась незабываемой. Каждому участнику хора дали по пачке печенья в красивой обертке, по ней крупно написано: «Привет». И на школу две пачки стальных перьев -№88 и «Рондо». Состав хора: две Вали Мананковых, Толя Шаталов, Гена Говоров, Валя и Маня Котовы, Валя Ерохина, три сестры Карловы, Гена и Нина Дюкаревы и я. Бичевали войну в Корее - «Атомной бомбой грозят злодеи». С надрывчиком, со слезой убеждали наших доблестных воинов - освободителей, что там, в Корее, за заветной параллелью, их «ждёт Тэгу и стонущий Пусан»…

Однажды довелось мне работать с корейской делегацией. Ну, не помню теперь, желая ли пошутить, или как-то приободрить негромких гостей, или по каким то другим соображениям я возьми да и ляпни, мол, родом вы, друзья, не из Тэгу ли или Пусана ? Мой корейский коллега просто остолбенел, просто впал в ступор, что кто то в огромной России знает о существовании города, в котором он, этот кореец, родился, а в другом учился. И без затруднений называет город по имени. Он потом мне лет пять подряд слал открытки с видами родных ему окрестностей…

О колхозном периоде жизни Щигров. Когда родилось мое поколение, колхозу было уже около десяти лет. На колхозном дворе люди еще узнавали и находили что – то свое, родное: хомут, телегу, колесо, супонь… В колхоз из Пензенской губернии прибыл мой отец с женой и дочкой и раскулаченными в Нижне -Ломовском уезде тестем и тёщей Шабановыми Федором Кузьмичом и Марией. Когда они в одночасье перед войной умерли, а отец ушёл на фронт, мать моя осталась одна-одинёшенька в неродной деревне с тремя малыми детушками. Минувшим летом поговорили мы с сестрой Анной и сошлись во мнении, что не выжить бы нам, если бы не поддерживала нас тогда семья соседей напротив, семья Егора Петровича Рязанцева (Семья Ульяновых, по-нашему говоря).

У меня в памяти и в душе драгоценными нетускнеюшими картинами стоят короткие разговоры матери, это когда её лицо делалось подобревшим и мягким. При, может, даже случайном разговоре со стариком Шабановым ( эти Шабановы жили на самом краю Кутка), Иваном Ивановичем Шаталовым, Андреем Лаврентьевичем Ерохиным, Устиньей Григорьевной Ерохиной, ну, может ещё, Пашей Панкратовой. Были у матери подруги по несчастью, это те, к которым не вернулись с войны мужья - Аленуха и Анюта Котовы, Талюха Ерохина, так и оставшаяся в девках Верушка Переверзева. Наверное, были и другие, но эти были всегда и всегда около.

А если вернуться к началу, то в Щиграх ,тем временем, раскулачили Мананкова Никиту. Теперь, в свете новых знаний я вспомнил, что он, действительно, имел отчество Веденеевич, что в двадцатых годах он и моя бабка по отцу Анна Андреевна Мидцева сходились для совместной жизни. О фигуре Никиты Мананкова, вырастающей в символ гибели страны, гибели народа, разговор будет и отдельный, и впереди, а сейчас я просто продолжу повествование. Дом деда Никиты (Микиты, Микитая) разобрали на правление колхоза. Правление стояло между домами Ерохиных и Ломовцевых. Напротив, через овражек, был большой голый пустырь, место всех наших игрищ и забав. В горелки, лапту и просто - наперегонки. Много лет спустя пустырь засадили деревьями и построили клуб. В этом клубе мне быть не довелось. Мне рассказывали, что инициатором и энтузиастом посадки был Ерохин Николай Тихонович. А нашим клубом было здание правления. Потрясающее событие - приезд кинопередвижки. Кино немое. Летом умудрялись смотреть с обратной стороны экрана. Мутновато и движутся там в обратную сторону, но зато бесплатно. Непередаваемое счастье - это когда доверяли крутить ручку «кина», то есть, ты смотрел бесплатно, не платя за просмотр пяток куриных яиц. От звукового кино, по-моему фильм назывался «Стряпухи», было долгое потрясение, люди своим ушам не верили и всё уточняли: - да что ж это такое было то?!

И еще раз деревня обмерла, это когда парни во главе с Василием Рязанцевым гоняли и загоняли до смерти лосей, случайно забредших в деревню. Огромный лось прыгнул в речку с кручи и поплыл в ту сторону, где речку перекрыли кладки. Там его и изловили. Я и сейчас почти плачу, когда вижу эту картину. Лоси оказались из вновь создаваемого Саратовского заповедника.

Из других развлечений в клубе были шахматы. Всех нас научил играть в них Виктор Лаврентьевич Рязанцев. Он же учил нас бросать гранату, бороться в захват и подножку. Ну и, конечно, домино. Фишки домино и шахматные фигуры берегли пуще глаза. В домино из нас лучше всех играли Гена Ломовцев и Иван Рязанцев. В клубе была гармонь. Хромка. На ней играли Леша Рязанцев, после него - Василий Кириллович Ерохин. Мандолину приносил с собой Николай Переверзев. Были чтения вслух. Читали книгу «Овод», лучше всех читал, всегда просили читать только его, Андрей Лаврентьевич Ерохин. Он был натура тонкая, артистическая. Он свёл счёты с жизнью в 1952 году.

Мои самые страшные воспоминания о двух пожарах. Первый пожар летний, горело ржаное поле вдоль Горшенина дола, ветер нес огонь на деревню. И страшный зимний ночной пожар у наших соседей Мананковых. Петр Павлович Мананков, тогда еще юноша Петя, спасая дом, чуть не погиб сам и страшно покалечил руку. Пожар был тогда равносилен смерти. Но семья Мананковых как то выжила. Петя оказался сильным человеком, вместе с братом Иваном (Ванякой) они вскоре отстроились и их новый дом на долгие годы стал лучшим в нашем порядке. Он и сейчас стоит, уже по-новому нарядный, ухоженный, под новой и , видать, дорогой, черепицей. Наверное, лучший из всех семнадцати оставшихся в живых домов.

На всю жизнь запомнился мне громовой могучий клич нашего бригадира Татьяны Сергеевны Ерохиной (тети Тали). За этот голосище ее, наверное, назначили бригадиром. Объявления на всю деревню, включая Заречку, она делала, не выходя со своего двора. У нее в доме был красный уголок, где находили радостное пристанище её, тети Тали двое деток и целый выводок племянниц и племянников Стрепетковых. У них было, я теперь хорошо это понимаю, непритворное  чувство родственного единения. Дочку Машу тетя Таля потеряла тогда. А Стрепетковы все выжили, спаслись, берегли и спасали друг друга. С одной замечательной молодой женщиной, наследницей этого легендарного клана мне повезло в новейшее уже время познакомиться и подружиться. Это Надежда Васильевна Кулагина (в родословии - Стрепеткова). Это чувство родства вообще невозможно переоценить. И есть в установлении этих связей что-то поистине мистическое. Вот представьте, всю жизнь я храню фотографию, на которой запечатлены в день ухода на войну три пары: мои родители, супруги Котовы и супруги Стрепетковы. Всю жизнь я молился на эту фотографию. А под конец уже моей жизни на моём пути появилась Надя, внучка того самого дяди Вани Стрепеткова, с которым я пас коров, и который стал одним из героев моих деревенских рассказов. Вот так неразрывно сплетаются людские судьбы.

Далее я вижу избу Василия Ивановича Ерохина. В углу залы стоит шкаф, под стеклом. В нем стоят игрушки, свистульки и головки-бюсты очаровательных куколок. Иногда удавалось подержать эти головки в руках, а то и вовсе дунуть в свистульку. Это было счастье. Утром игрушки уносила в магазин (в кооперацию) продавец Танюшка Шандакова. В избе Василия Ивановича они, стало быть, хранились.

Колхозом «Правда» руководил присланный из Бартеневки председатель Петр Федорович Горбачев. Наш щигровский Семен Давыдов. Его семья квартировала у Ивана Васильевича Ерохина, через стенку от нашей семьи. Там же, за стенкой, жена председателя Соня родила двойню, девочек. Дальнейшая их судьба мне не известна. Горбачев из Бартеневки привез новую учительницу Веру Максимовну. В ее семье по нашей детской вине случилось несчастье. Играя в стогу соломы у дома Переверзевых, сынишке учительницы случайно пробили висок. Слез и крику было много, вскоре они уехали из Щигров.

Когда колхозы укрупнили, Щигры слили с Чернавой, организовали новый колхоз имени Кирова.

В детские мои годы мне посчастливилось водиться со стариками. Это, я думаю, из-за моего отца, их товарища. Уж как Севастьян Рязанцев у меня просил отцов плотницкий инструмент! Уж так просил, что я привёл его к матери. Мать заплакала тогда:- ну, что ж, бери, Савось… Тольки ежели Ефим придёт… Об чём ты, Саня,- опережая мать, ответствовал Севастьян,- сразки отдам, ему, Ефиму, ни точить. ни ладить не придётся, всё под его руку как подогнано, так и останется…

Многое, что я знаю и помню, я помню по их рассказам. А знали они много, и рассказчики были великолепные и книгочеи. Прежде всего, это Егор Петрович Рязанцев, дед Ерёма Юлин, Никифор, Севастьян и Лаврентий Рязанцевы, Василий Иванович, Тихон и Андрей Лаврентьевичи Ерохины, а также Василий Ильич, фамилию его я не помню., возможно, Епифанов. По их оценкам, славу первого хлебопека в деревне держала Евдокия Куземина (бабушка Доня), первого лекаря - Вера Перфильевна Рязанцева (бабушка Вера Ульянова), первого певчего баса - Шаталов Иван Иванович, первой повитухи – Говорова баба Груня, первой красавицы – Шуревна Чиркова.

Самым несчастным стариком Щигров был Никита Мананков. В годы гражданской войны, когда через Щигры проходила 25-ая дивизия (комдив Чапаев В.И.) на самом богатом подворье Никиты квартировало командование. Батурин (фамилия реальная, возможно, Батурин родом был из Пугачева) реквизировал у Никиты жеребцов. Взамен ему оставили выработанных коней. К 1929 году Никита снова поднялся, но годом-двумя позже его раскулачили и сослали. Дом разрушили и из него построили правление колхоза. Из ссылки Никита вернулся в начале 50-х годов глухим, больным, с отмороженными пальцами ног и полубезумным. Поселился он в своей безоконной баньке на бывшем своём позьме. Топилась банька по-черному и он вывел наверх трубу. Ребятня превратила его жизнь в ад. То тыкву в трубу забьем, то щеколду снаружи застопорим. Враг народа, чего с ним чикаться. Если мне сегодня по-настоящему за что-то стыдно, так за эти дикие выходки и издевательства над несчастным стариком.

Не знаю, кем деду Никите доводился Мананков Максим - и доводился ли? (сыном доводился, но об этом чуть позже – Н.Е.) - но он тоже отсидел в лагерях и домой пришел уже после войны, также как и Никита, больным и раздавленным. Максим - первый гулаговец Щигров.

Теперь, благодаря письму Раисы Говоровой ( царствие ей небесное, страдалице), благодаря ставшей известной судьбе Мананкова Ефима Веденеевича, у нас получается отдельная глава (или даже главы) об этом славном и трагическом роде.

Отдельный мой рассказ о Рязанцеве Степане Севастьяновиче. У него была удивительная военная судьба. Служил он и войну начинал в десятой армии, которой командовал генерал Власов. Перед войной эта армия считалась лучшей во всех наших Вооруженных Силах. И вот, - вспоминал Степан, - повели наших сдаваться в плен. Степан это смекнул и поднял бунт. Постреляли они там друг друга и Степан сумел увести людей за собой, с боями они пробились к своим. Если не ошибаюсь, за это у него был первый орден. Служил он, кажется, в разведке. И слава о нем гремела на всю армию. В конце войны ему предлагали поступать в военное</p>

училище или даже академию, но он постеснялся - не хватало грамотёшки, а обманывать он не захотел. Был он подлинный герой и труженик войны. Вот уж кто боролся, так боролся. Бывало, соберет вокруг себя человек пятнадцать пацанов: - налетайте, шкеты, попробуйте ударить или свалить меня. С ревом, гвалтом на него налетали все сразу со всех сторон, и как он только умудрялся всех подкидывать вверх и рядком класть на землю. Был он красавец - мужчина со смоляным кудреватым чубом, черными горячими глазами, высокий, тонкий и гибкий, как лоза. Оглядит, довольный, поле боя, усмехнется и снова командует: - вставайте, шкеты, быстро налетайте на меня, пробуйте. Измотает, сил нет никаких, пока не подходила его невеста Нюра с сестрами Тоней и Валей и не уводили его с собой.

В начале двухтысячных годов получил я приглашение на встречу выпускников Ивантеевской десятилетки. Поехать на встречу не смог, а письмо послал, в котором признался, что людей двух последних поколений, которые идут вслед за нашим, я не знаю. А из нашего, как бы ни складывалась судьба, многие, если вообще не все, состоялись как личности. Щигры дали немало ярких судеб. Известные врачи, как, например, Лидия Васильевна и Александр Тихонович Ерохины, военком г. Рыбинска Николай Васильевич Ерохин, могучая плеяда инженеров и строителей Рязанцевых и Полянских, администраторы как старой, так и новой волны, например, Панкратовы, Ерохины. Если не ошибаюсь, щигровцы, например, Стародубцевы, Стрепетковы, Шаталовы оставили свой след на земле далеко-далеко от щигровских просторов.

И все-таки, главными людьми Щигров надо по праву назвать тех, кто во все эти годы не покинул их, а сохранил деревню в себе и себя в ней как непреложный факт истории и жизни Щигров и большой нашей Родины. Лично для меня Щигры – родина, Чернава - это семилетка.

Я еще помню учителя немецкого языка - из эвакуированных, про которых мы должны рассказать отдельно, здесь укажу только, что к нам они пришли со своим коровьим стадом из Черниговской области и со стадом же вернулись назад. Нашей семье они оставили телку, которая потом лет четырнадцать кормила нашу семью. А мы молились на неё, на нашу прекрасную, удойную Зорьку.

А учителя звали Герман Ирмович Поташник. Он учил моих сестер в годы войны. Сестры таскали меня на себе в школу. Несли по очереди. Учитель ходил в полосатом, как у арестанта (может, оно и было арестантское?), пальто в светлую и серую полоски. Так вот, светлые, со спины, были сплошь замазаны самодельными чернилами. Так ученики пёрышком «номер 88» накалывали известных насекомых и след этого деяния, конечно, оставался. На тёмной полосе незаметный, а на светлой, конечно, очень заметный. ..

Чернава. До самых последних своих лет я знал, что Чернава для меня - это единственное место на земле, где на обелиске в честь павших за родину воинов записано имя моего отца Ерохина Ефима Ивановича. Когда я нашёл в Германии его могилу, моё мучительное восприятие войны и сиротского детства, связанного с безвестной гибелью отца, стало заметно меняться. Стало немного спокойнее на сердце. О таких же чувствованиях и переживаниях мне рассказывали мои сестры Анна и Валя, что и у них душа как бы успокоилась.

Сейчас я понимаю, что между обелиском с именем отца в Чернаве и грандиозным мемориальным холмом под чистеньким немецким городком Хемером протянулась трепетная, чувственная, жертвенная памятная нить любви, печали и какого-то, на первый взгляд, трудно объяснимого, действительно, успокоения. - Вот он тут вместе со своими родными односельчанами записан памятной строкой, а тут он вместе со всеми, кто жизнью и смертными муками оплатил сатанинскую, безумную, неслыханну