Часть вторая. Прогулки по Щиграм моей памяти

Смерть и время царят на земле.

Ты владыками их не зови.

Всё, кружась, исчезает во мгле.

Остаётся лишь солнце Любви.

Вл. Соловьёв

Приглашение

Память моя о Щиграх будет неполная, обрывочная, на которую приходится чуть более десятка сознательных лет моей начинающейся и тогда ещё бесконечной жизни. В основном, это детские, отроческие воспоминания…

Как-то мы разговорились на эту тему с Анной Егоровной Рязанцевой, по-нашему, Нюрой Ульяновой. Вот уж кого можно назвать ходячей энциклопедией щигровской то жизни. Она помнит и знает всех до единого из односельчан не только по имени-отчеству, а и по прозвищам, по привычкам, по особенностям речи, характера, поведения. Сидя августовским вечерком на её дворе, до небес пропитанном пряным запахом петуний, мы мысленно прошли с ней всеми четырьмя нашими улицами, надолго задерживаясь у палисадников и скамеечек, не стесняясь, заглядывали в окна, открывали калитку, если, конечно, таковая имелась. И, вот, видя перед собой Нюру Ульянову, я снова отправляюсь в путь по волнам щигровской памяти.

Здесь вот что удивительно. Через мою жизнь, мою судьбу прошли тысячи, если не десятки тысяч, людей, мест, достопримечательностей… И как - то все они со временем потускнели, а то и вовсе выветрились и стёрлись из памяти, забылись в чувствовании, в переживании. Совсем не то здесь. Хотя, казалось бы, чего там и помнить-то? Но передо мной разворачивается мир прошлого во всей его многоликости и многозвучности.

Я многое забыл из прожитых мною лет и могу только горько усмехнуться, вспоминая свои, когда-то невыносимые, переживания… И что? И ничего. Было и сплыло, было и быльём поросло… Ничего подобного не происходит со щигровскими воспоминаниями и впечатлениями. Тут всё вырезано навечно, на весь срок жизни, покуда буду жив. И даже на этом - покуда буду жив - точку ставить не хочется. Не потому, что не хочется, а потому, что есть надежда.

Современные психологи, социологи в один голос твердят, что школьники и студенты стали чаще выбирать в качестве героев своих близких: изучают историю рода, собирают информацию о прадедах; история семьи становится для многих интересней суматошности текущих дней. Хочется верить, что «всё возвращается на круги своя». Во всяком случае, в моём окружении есть несколько человек, которые именно что питают мои, возможно, наивные, надежды на неразрывность и нескончаемость памяти. Это мои самарские внучатые племянницы и племянники Римма, Евгения, Данила, это Алина Ерохина из Ивантеевки, это чернавские школьники, собирающиеся под сильным крылом местных общественных деятелей Надежды Васильевны Кулагиной, Елены Васильевны Романовой … А есть ещё наследники - правдоискатели из рода Ерохиных (дети и внуки Виктора Васильевича), двух ветвей Мананковых и Рязанцевых ( внуки и правнуки Степана Севастьяновича, правнуки братьев Веденеевичей)… Это - мой ряд. Но я почти уверен, что он будет продолжен и дополнен другими новыми и именами, и героями, и поисковиками…

По Ветлянке с песнями

Прогулку мы начнём от моего родного порога. Я спускаюсь с крыльца, про который знаю, что его перед самой войной сделал мой весёлый отец, поворачиваю в улицу и иду к излучине речки «под Котовы». Взбираюсь на горку, сформированную печной золой за сто или полтораста лет. Сейчас эта горушка сильно просела, заросла метровой высоты жесткой лебедой. Но мы поднимемся на эту рукотворную горушку и оглядимся окрест.

За спиной у нас – речка, высокий восточный противоположный береговой обрыв. Прямо перед глазами – улица. Как раз посередине неё есть ничем не отмеченная точка, куда каждый день падает долгое июньское солнце. Это, стало быть, запад. Солнце спускается за пологий, но долгий тягун, за которым – не знаю, что сейчас – а тогда было пятое отделение зерносовхоза «Тракторист». Справа от нас - северная сторона, с неё начинается дорога на Чернаву, Чапаевск… Слева – сторона южная, с которой начинается дорога на наш деревенский погост, Авилкин, Ивантеевку, Пугачёв… А дальше – как судьба ляжет и куда кого занесёт, пожалуй, и сам Господь затруднится угадать.

Свою прогулку мы начнём с левой стороны моей родной Ветлянки. Ветла, и правда, была единственным представителем лесного мира, пока не оттеснил её, а то и вовсе вытеснил победительный и нахальный клён. Ну, это всё много позже случилось. А тогда - Ветлянка. Прямо на спуске к нижним прибрежным огородам ласточкиным гнездом прилепилась мазанка семейства Онички, муж и отец которых прозывался Спекулянтом и, стало быть, семейство звалось Спекулянтовыми. Глава семьи - Оничка. то есть Аничка, то есть Анна (родом она была, как почти все женщины Мананковых, из Карловки) В её семье были сын Виктор, которого я совершенно не помню, старшая красавица - дочь, общая любимица Каля. То есть Клава. Далее Коля. Чуть постарше нас, наверное, тридцать шестого-седьмого года рождения. То ли он родился таким, то ли это уже при жизни приобретённое несчастье, но Колиного ума не хватило ни для учебы, ни для ухажёрства, ни для женитьбы. Парень он был беззлобный, контактный и невероятной физической силы. Последнее мне, может, только казалось. И Валя, наша ровесница. Хорошая, славная девчонка была Валя Оничкина. Землянку Онички я описал давно. Наши ветлянские девки (парней - ровесников в их окружении практически не было, а мы были слишком сопливы, чтобы разделить с ними кампанию) обожали собираться у Оничкиных. Три сестры Ульяновых, две сестры Санюхиных, две сестры Котовых, да ещё Верушка Переверзева, да Лидуха Куземина, да Маруся Талюхина, да Маня Устюшкина… Я эту картину потом видел словно на живописном полотне - избушка с земляным полом, мордочка телёнка из-за припечки, прялка , куделя шерсти на прялочном гребне, гаданье и ужасы до визга и истеричного хохота…

Следом за Оничкиной мазанкой стоит дом бабушки Поли Котовой. Внешний облик самой бабушки Поли я описать не могу. А, вот, обувку её - легко: обрезанные по щиколотку, никогда не снимаемые с ноги, валенки. И юбку помню с бездонным карманом. Почему бездонным? А потому, что он никогда не иссякал. Когда бы ни попался бабушке на глаза, а конфетка из кармана была тебе обеспечена. Да ещё по головке погладит, если не увернёшься.

Теперь я понимаю, что бабушка Поля была матерью сыновьям Николаю и Павлу, взятых войной без возврата. А на нашей улице остались две молодых вдовы, две невестки бабушки Поли- Аленуха и Анюта Котовы. Дом Аленухи (Алёны, Елены) стоял тут же. Сын тети Алёны Василий Николаевич служил где то на флоте, слухов о нём до поры, до времени было мало. А в доме росли две девчонки - Маня и Валя. Валя была одной из моих закадычных подружек. Живет в Донбассе. И когда я пишу эти строки, ни я, ни сам Господь Бог не возьмётся предсказать, как сложится судьба её семьи, какой бы она ни оказалась - русской, украинской… А с Марусей в августе тринадцатого года мы повидались в её доме на Заречке, где живут они с мужем Володей Ерохиным. Чудо встречи было усилено стократ тем, что на этой встрече мы оказались вместе с киевлянином, генералом медицинской службы Александром Тихоновичем Ерохиным. В отличие от меня, глазеющего, щупающего, нюхающего, охающего он дал супругам подробную – под запись – врачебную консультацию. Подфартило, можно сказать, Мане с Володей. Дом тети Алёны был для меня домом заповеданным. На главном простенке и у нас в доме, и в доме Алёны висела одна и та же карточка. Три семейных пары: Стрепетковы Мотя и Иван, Котовы Алёна и Николай, Ерохины Саня и Ефим сняты на карточку 24 июня 41 года, в день ухода на войну.

Через волшебную силу этой карточки я воспринимал семьи Стрепетковых и Котовых как свои, как продолжение семьи своей собственной. И об этом я тоже писал в своих ранних рассказах с предельной концентрацией любви, признательности, верности… За домом Котовых шёл наш дом - пятистенник на две семьи. В восточной, большой его части, жил дед Иван и бабушка Феня Маховы, по метрикам – Ерохины. Позже жила семья их внука, тоже Ивана. А во второй половине жила наша семья - мать Санюха, девки Нюра и Валя и я – Колька, а привычнее - Санёк.

История родственных отношений была у нас тёмная и запутанная – глубокие борозды памяти идут через самое сердце. Когда мы с драгоценным моим далёким братом Виктором Васильевичем из Перелюба говорим об этом времени, у нас дрожат голоса, закипают на глазах слёзы и рвётся сердце. Ну что теперь? «Что было, то было, закат догорел…»

По мере взросления я всё пытался понять, откуда, из каких тайников души накатывают на меня волны обморочной любви именно к этому дому

- Печка-голландка, топившаяся соломой?

- Да, бесспорно.

- Огромные запечные полати до самого порога, на которых умещались все мы?

- Да, вне сомнений.

- Бесконечная доброта тёти Даши, которая молча и тихо накрывала на стол на всех - своих и соседских?

- И это бесспорно.

- Тихое покашливание дяди Тихона, живой образ которого никак не вязался с его фотокарточкой, присланной с фронта, с надписью полукругом «Привет из Днепропетровска». Эта надпись читалась тогда так, как сейчас пришлось бы увидеть и прочитать -«Привет с Марса»

- И это работало на любовь.

Наконец, наличие где - то там, в далёкой поверженной Германии, легендарного сына и брата Васярки, лейтенанта Василия Тихоновича.

- Тут и рассуждать не приходится - это работало не просто на любовь, а на обожествление.

Но мне понадобилось прожить жизнь, тысячу раз возвращаться «на круги своя», чтобы однажды открылась эта тайна любви… Я уже был университетским преподавателем, уже предметно знал науку философию, уже читал и делал выписки из трудов Иммануила Канта, когда однажды, самым что ни на есть чудесным образом внутри меня скрутились, сошлись и завязались крепким узлом описываемое чувство, недремлющая память, минувшие дни и образы. Я, вот, назвал имя мыслителя Канта. Конечно, он не просто подтолкнул, он, можно сказать, вытолкнул меня к пониманию чего - то важного, чего- то сущностного – до дрожи души, до обморока, до ошеломления… Слова Канта о звёздном небе над головой, о нравственном законе внутри нас знают, слышали многие, даже и не очень образованные люди. Весь вопрос - когда придёт к тебе это понимание, когда снизойдёт на душу откровение. Здесь лежит ключ к тайне Тихонова подворья. Во всяком случае, для меня - абсолютно точно…

Слушайте же…

Наконец - то, угомонившись, мы засыпали в телеге, набитой душистым сеном. Засыпали… Но перед тем, как мне заснуть, звёздный мир однажды надо мной как-то странно качнулся, как-то всё и сразу на небе сдвинулось вбок, Млечный путь зримо повернулся по часовой стрелке…

Меня пронзило тогда совершенно мне неведомое ранее чувство вечности - бесконечности, единства и неразрывности мира, неотделяемого от меня. Я остро, до сердечного спазма, почувствовал жизнь вечности, всемирности и тут же моё сердце облилось таким счастьем, такой радостью, таким светом и - представьте себе – неизъяснимой печалью…

Телега стояла на заднем дворе, поближе к огородам, где уже вовсю стелились тыквенные листы, вокруг неё густым ковром устилался нежный спорыш и где-то в сарайчике завозился на насесте кочет… Последнее, что я слышал - это его хриплый, настырный горловой клёкот перед тем как проорать гимн наступающему дню. Дню, в котором нам, мне быть, жить, петь и любить вечно и бесконечно. Возможно, это было первое понимание мира и себя в этом мире…

На примере семьи Мананковых я сподобился проверить другую кантовскую максиму насчет нравственного закона внутри нас. Канта удивляли два явления - звёздное небо над головой и нравственный закон внутри нас. Мананковы стали в одно мгновение погорельцами. И дали пример, как стоять до конца, не теряя в себе человеческой сути. Стоять в невыносимых обстоятельствах, не теряя внутри себя ни человечности, ни совести, ни мужества. Это был пример, достойный стать иллюстрацией к кантовской мудрости, это был образец стойкости, мужества, терпения и труда… Наших ветлянских Мананковых много, пять, шесть ветвей, разошедшихся далеко друг от друга. Мананковы:- Петр Константинович, Никита Веденеевич и его братья; Иван и Павел Дорофеевичи, Павел Павлович дают внимательному уму, фактически, неисчерпаемый, во многом, трагический, но и необычайно жизнестойкий пример выживаемости в нечеловеческих условиях бытия.

У нас будет ещё возможность поговорить и порассуждать на эту тему, а сейчас мы направляемся к дому Ивана Дорофеевича и бабушки Ташихи. (Ташухи). Я всегда помнил, что с войны не вернулся их сын Иван. Были у нас всякие - развсякие - - Ванькя, Манькя, а вот не вернувшийся с войны Иван Мананков всегда был только Иваном... У дома Ивана Дорофеевича был вытоптан большой пятачок, по-нашему – толчок, земли. Тут же, у небольшого палисадника стояла намертво вкопанная широкая, удобная лавка, на которую усаживалось и по десятку человек сразу. В центре – Лешаня Рязанцев с гармонью. Не поручусь, но, может, с гармонью посиживал и Иван Рязанцев, знаменитый наш Кардяк. Позже, уже после моего отъезда из Щигров, с гармошкой посиживал Василий Кириллович Ерохин. И я допускаю вариант, что в какие - то моменты, в дни приезда в родные места, с гармонью мог сидеть Виктор Тихонович Ерохин…

Ну и танцы - манцы, обжиманцы, конечно…

Прошли годы и годы… Поздней августовской ночью, после обхода деревни повернули мы с моим самарским другом Иваном в родную мою улочку, и только то я собрался поведать другу о счастливой скамейке у дома Ивана Дорофеевича, на которой, как я теперь могу думать, был сговор доброй половины, а, может, и больше, щигровских браков, как остановился в величайшем замешательстве и изумлении: на скамейке –той самой!?- сидели, шуршали, говорили, шутили и обнимались, конечно, новые мальчишки и девчонки. Я услышал, обращённое к нам: - здравствуйте… «Здравствуй, племя, младое, незнакомое…»

За этим предутренним приветствием почудилась мне тогда завтрашняя жизнь деревни… Да, конечно, ушли и вслед за ушедшими уходят «последние из могикан»…Ясно, как белый день ясно, что старые Щигры умрут, что они и умерли уже, разделив судьбу сорока тысяч обречённых на угасание и кончину русских деревень. Но у меня почти нет сомнений, что на эти обжитые места придут новые люди, для которых Щигры или, по крайней мере, щигровская земля станет родиной, какой она стала для нас…

Сначала о Василии Ивановиче. Однажды я гостевал у него. Их с тетей Устей сынок, а мой закадычный дружок Витя уже учился в институте в Саратове. Приехал я тогда в гости в каких-то, в те поры невероятно модных, штанах. Возможно, я что-то и предпринимал, чтобы показаться народу именно в этих сверхмодных штанах. Василий Иванович и виду не подал, что штаны ему край как не нравятся. Но тут, как буря, по деревне пронеслась весть, что в Чернаве, в честь окончания уборочной страды выступят какие-то знаменитые артисты-гастролёры. Ну, не Нина Дорда, но что-то около того. Из Щигров был налажен грузовик с народом, везти народ в концерт. Тут-то Василий Иванович и выспрашивает меня, мол, собираюсь ли я ехать вместе с народом?

- О чём речь, дядь Вась, конечно.

Василий Иванович хмуро помолчал, пожевал губами, ушёл в боковой чулан. Долго он там, за занавеской, пыхтел, что-то перекладывал, что-то тряс, вышел со штанами в руках: - на, надень. Витькины.

- Дядь Вась!?

- Говорят, ты там в городу большой шишкой заделался. А нас тут позорить станешь. В таких-то штанах! Ты уедешь, а люди не тебе, мне скажут:- а что это, Василий Иванович, Колька - то на концерте в таких штанах был?. У него, чё, других штоли нету? По слухам, он там, в городу, в большие люди выбился. А рази можно в таких-то штанах в люди? Да и ты, Василий Иванович, хорош,- скажут,- небось сына-то в такой одёвке дальше свово огорода не выпустил.

Я тогда сдался. Надел Витькины штаны. Да, широковаты немного в поясе, Витька, не в пример мне, упитанный паренёк был…

История со штанами повторилась через сорок, возможно, лет. Только вместо Василия Ивановича разговор мы вели с Нюрой Ульяновой, - гостевал я у неё. Тогда я первым делом решил пройти к колодцу, вкус воды из которого помнил всю свою жизнь.

К колодцу я пошел во всём белом. Мода такая была - белые туфли, белые носки и белые штаны.

- Ты чё ж, вот так и пойдёшь?- немного озабоченно спросила Нюра.

- А как иначе?- вопросом на вопрос ответил я.

- Ну, давай, потом расскажешь - поставила Нюра точку. Надо было при этом видеть Нюрин глаз в прищур…

И я пошёл. Пошёл к годами взлелеянной мечте - испить из святого колодца самой вкусной воды на свете. На месте колодца стояло болотце, усыпанное большими кочками, поросшими грубой осокой и другой, особо жилистой, болотной травой. С кочки на кочку прыг-скок, прыг-скок - к колодцу, к священной воде детства.

Прыг-скок – по щиколотку в грязь. Ботинок с ноги слетел и остался там, внутри. Засосёт, не достану, – ужаснулся я и проворно - так мне казалось – начал нащупывать слетевшую обувку. Да какое, к чёрту, болото, - кипятился я,- вот и прудок невдалеке, в который сто раз загонял я колхозных свиней, а чуть впереди стояла мельница, отцом рубленая, а чуть позади сад Василия Ивановича. Не будет же разумный мужик сад на болоте закладывать. Так я бушевал сам с собой, пока не вцепился в какой-то необыкновенно толстый и сочный стебель с могучим зонтичным соцветием на верхушке. Вцепился, да. Но даром мне это не прошло. Соцветие со всего размаха шмякнуло меня в грудь, оставив на рубашке жирное, звездообразное пятно. Чем больше я его тёр, тем обширнее и жирнее оно становилось…

Как вернулся я назад к Нюре, не помню…

- Пришёл? Попил ключевой колодезной водички? А теперь давай ждать Ольгу. Она приедет, постирает. Я то слепая, отстирала, не отстирала звезду-то твою - не разгляжу…

- А откуда Оля приедет?

- Как откуда? Из дома.

- А дом её далеко?

- А чего тут далёкого? Где у всех, там и у ей – в Куйбышаве…

Так и не написал я рассказ под названием «Священный колодец», обидело меня болото, не признало за своего, не признало… Про Ульяновых – и шире - Рязанцевых наш разговор впереди, а сейчас мы пройдём прямо к дому Переверзевых. В доме живут Иван Игнатьевич с дочерью Верушкой.

Я думаю, что между домами Ульяновых и Переверзевых стоял дом деда Никиты Мананкова. Потом он был снесён и из него отстроили здание правления колхоза.

Позже на этом позьме построился Андрей Ерохин. И в этом доме родились его сыновья Александр и Василий. Из этого дома хоронили самого Андрея, трагически окончившего дни своей молодой – сорок три года - жизни не в марте ли 52 года?

Дом Переверзевых годы и годы спустя я вспомнил во дворе своего тестя на самой окраине Краснодарского края. Эти похожие дворы были застелены густым и мягким ковром спорыша. Кое-где его разделяли резные листья «калачика», кое-где проглядывали белёсые куртинки клеверка…

Переверзева Верушка замуж не выходила, так судьба её девичья сложилась и пришлось ей дружиться и попеременно, и постоянно с нашими матерями, с нашими сестрами, когда они подросли, а потом уже и с нами. Звали её исключительно Верушкой с ударением на втором слоге. А надо бы на первом. Верушка она - безотказная, бессменная тягловая – по другому не скажешь – сила колхоза. Менялись колхозы, менялись в них председатели, менялась жизнь, только Верушка не менялась. Так и умерла Верушкой… Рядом жил - сначала в мазанке, потом в отстроенном доме, брат Верушки Николай Иванович Переверзев с женой Марусей и девчонками Ниной и Валей. Я девочек помню плохо, хотя учился вместе с ними в школе и именно в их доме играл в куклы и куклят. Тогда шла война, а у Переверзевых, вот, куклы. Не танки, не пушки, не самолётики со звёздами, а куклы, куклята и куклёнки, что даёт мне основания думать, что девочки состоялись хорошими добрыми матерями.

Одна из них вышла замуж в семью тульшинских Мананковых, которые Ефремовы и которые позже уехали в город Омск. А дальше у меня будет небольшое затруднение. По-моему, между домами Переверзевых и Куземиных, там, где стояла убогая мазанка Лисухи и Еньки, - а это - напомню- Елизавета Никитична и её дочь Евгения Черновы-стоял ещё один очень большой, просторный дом четырьмя окнами в улицу.

Чей это был дом? Кто в нём жил?

Пчеловод Оникий с женой Васёной? То есть Аникий и Василиса. Что этот дом один-два раза в год посылал миру благую весть и волну неподдельного счастья - это факт. С кусочком черняшки, то есть ржаного хлебушка мы стояли – смирнёхонько стояли - и терпеливо ждали, и знали, верили, что счастье не обойдёт стороной, что его на этот раз хватит на всех – стояли за медком. Большой деревянной ложкой тетя Васёна зачерпывала мёд и щедро мазала горбушечку. После этого волшебного мига перед тобой стояла другая и цель и задача, а именно, молнией пролететь до дома, схватить ещё один кусок хлеба и размазать стекающий с горбушки мёд на оба куска. И только потом откусывать по крошечке, размазывать невообразимую вкуснятину по нёбу, яростно отгоняя неотвязную осу, которой тоже страсть как хотелось отведать Оникиевого и Васёниного медку.

Или это была семья эвакуированных? И они вернулись в свою Украйну вместе с другими черниговцами и со своими пчёлками? Вопрос оставляю открытым для дополнений и уточнений.

Теперь мы подходим к дому Куземиных, чтобы вспомнить этого странного мужика, деда Куземина, наверное, ужас как похожего на героев рассказов писателя Лескова.

Геннадий Михайлович Ломовцев мог бы мастерски рассказать, как мы насмерть перепугали деда Куземина, когда он тайно гнал самогонку у себя в летнем закутке. Попасться за этим делом тогда было равносильно тому, чтобы сесть в тюрьму или заплатить, после тяжелых разбирательств, убийственный для семьи штраф.

Старик Куземин умирал, находясь в «паралике» долгие годы. Уже, кажется, и бабушка Доня умерла, а он всё мучил и мучил и себя, и близких. Я не всех помню из Куземиных, но Лиду, Лидушку Куземину помню как идеал девичьей красоты и совершенства. Во всяком случае, когда я дорос до пушкинской строки «чистейший образец чистейшей красоты», я сразу увидел Лиду Куземину. Кто захочет понять меня, посмотрите на знаменитую картину «Алёнушка». Образ писан художником с Лиды или такой девушки, как Лида.

Между Куземиными и Юлиными прилепилась избёнка Анюты Котовой. Со старшим сыном Сашей мы почти не пересекались, а когда он женился на одной из девушек Егориванчевых, то и вовсе видеться перестали. Тем более, что у ребят постарше нас сложился свой дружеский круг – брат Саши Котова Кол Котов, Николай Ерохин (Тихонович), Витёк Кулясов, Иван Говоров, Коля Стрепетков…

А вот с дочкой тёти Анюты Маней мы были неразлучные друзья. Наша дружба вспыхнула новым пламенем через толщу лет и так случилось, что незадолго до её кончины мы сумели повидаться, поплакать и обнять друг друга. Когда её прихорашивали к встрече и когда она собрала лицо, готовое заплакать, я вспомнил фотокарточку из детства. На карточке стоят - сидят тётя Нюра, Коля и моя подружка Маня Комарь. Хорошенькие, на рядок причесанные, маслицем припомаженные, приодетые в чистое… Когда ж это было? Я думаю, что это было вскоре после войны, возможно, перед первым нашим выходом в школу…

…Подходим к дому Юлиных, о которых в этой книге рассказано отдельно, а улица заканчивается домиком (именно так – домиком) бабушки Поли Мананковой, живущей с дочкой Раей. Рая рожала девочку. Но она на этом свете жила слишком мало.

Мне кажется, что бабушка Поля была самая беззащитная, самая бедная, самая неприкаянная. В войну она – если не ошибаюсь – потеряла сына Ивана. Про мужа – специалиста по раскулачиванию и, кажется, также погибшего на войне я не знаю ничего - ничегошеньки. А сейчас мне мнится, что этой семье как-то помогал Иван Дорофеевич Мананков…Да, несомненно помогал, если бабушка Поля была женой его родного брата Павла Дорофеевича…

Всё. Прогулка по Ветлянке закончилась. Сейчас мы присядем на скамейку у дома Мананковых, пощёлкаем семечек, потолкаемся – пообнимаемся, поиграем в «телефончик», чтобы губы – до щекотки - прямо к уху, чтобы как можно ближе… И уже на рассвете потихонечку, чтобы не услышала мать – наивняк!- проберёмся на лежанку. А когда наступит новый вечер, пойдём гулять на Тульшину.

Вдоль по Тульшине

А давайте в Тульшину зайдём со стороны Чернавы. Зайдём по дороге, по которой уходили в сторону Чапаевска, уходили в новую жизнь поколения щигровцев… И все мы до единого, кому довелось окончить чернавскую семилетку. В школу мы ходили три года подряд каждый день, в любую погоду. И возвращались, конечно, по этой же дороге. Все эти годы нашим маяком в пути была северная глухая стена дома дяди Паши Говорова…Это сейчас этот дом взяло в плен кленовое буйство, да и то стена проглядывает сквозь непотребные лохматые заросли. А тогда – вот она, стена дядьпашиного дома – не надо ни компаса, ни астролябии, ни прочих мудрёных приборов. Чтобы пройти путь от Чернавы до Щигров, надо было одолеть два овражка - Ветродуй и Тульские долы. В половодье эти смирные и сонные овражки превращались в буйную и беспощадную стихию. Остаётся только удивляться, как никто в них, этих оврагах, не утонул. Половодье вообще напрочь обрывало все связи деревни со страной… Ну а когда Тульские долы одолел, всё, считай, что дома. Вот и до дядь Пашиной стены рукой подать… Всё. Пришли. Дома.

Начнём с того, что Тульшина и Говоровы – понятия неразделимые. Были бы Говоровы из князей, их бы точно, величали Говоровы - Тульские... Красиво звучит, между прочим… Историю рода Говоровых прекрасно описала в письме ко мне Раиса Яковлевна Говорова. Кто бы мог думать, что это будет её последнее письмо-завещание, письмо-прощание. Раино письмо-исповедь составляет одни из лучших страниц этой книги…

В семье у дяди Паши росли очень красивые девочки и паренёк, мой ровесник, которого я совершенно позабыл. А дальше этого крайнего дома начинается для меня вообще тёмный лес. Где-то рядом жила тетя Ксения, стоял ( стоит и посейчас) дом Панковых, в котором жила и расцветала дерзкая и смелая девчонка Валя. А ещё дом старика Анания. Он ходил к нам на Ветлянку постоянно. К родне? Или к Юлиным на сепаратор?

В этом порядке жили ещё Дюкаревы. Генка Дюкарев – наш дружок. Жила там Нина Дюкарева. Были там же Ефремовы. Теперь-то мы знаем, что они – Мананковы. Потом они уехали в Сибирь и один из братьев – а их там было ого сколько - Володя, Сашка, Петька, Мишка, Лешка – женился на одной из сестёр Переверзевых и увёз её с собой. Это Лёка с Ниной поженились? Или не они? А не в этом ли доме живет ныне семья дочки Ивана Васильевича Ерохина и Нины? Это семья Лазаревых? Если да, то фамилия новая для нашей деревни…

В этом месте я предлагаю перейти на другую сторону Тульшины, потому что Тульшина, собственно, здесь и кончается. Говоровский курмыш кончается. Дальше, через болотце, пойдут Шаталовы, Стрепетковы, Ерохины, которые себя тульшинцами вряд ли сознавали. А если мы перейдём на другую сторону, то как раз окажемся у калитки Янюшкиного дома, то есть у дома Говорова Якова Кузьмича. Об этой семье мы будем много читать в письме Раи. А сейчас вернёмся немного назад, где, если мне память не изменяет, стояли ещё два говоровских дома. В одном жила семья моего школьного дружка Генуськи. Родителей, по-моему, звали Федор и Соня. Были они и по облику, и по поведению какие-то инодеревенские. Я вот думаю, не об этом ли брате Якова Федоре писала Рая? О Федоре, который бежал из деревни, боясь сокрушительного гнева главной нашей сельсоветчицы Евдокии Андреяновны? Федор и Соня разводили мальвы в палисаднике, пытались держать улей, пытались сажать на огороде дыни и арбузы. Много чего они пытались из того, на что кондовые щигровцы скептически поджимали губки.

Говоровский курмыш от продолжения улицы отделяло грязное свиное болото, а после болотца линия домов продолжалась. Но мне кажется, что это был уже центр деревни, а не тульская окраина.. Порядок домов открывался домом Шаталовых. Шаталовы моего времени –это сам Иван Иванович, его жена Паша, сын Анатолий, с которым мы вместе и очень успешно окончили десятилетку в Ивантеевке. Был у них ещё и старший сын, по –моему, Александр. Но я его, кажется, ни разу не видел. Дальше стоял (и стоит сейчас?) дом Стрепетковых. Глава семьи Иван Дмитриевич был дружен с моим отцом и был моим добрым заступником и наставником, а его внучка Надя Кулагина стала одной из героинь этой книги.

А дальше стоит дом-легенда, ибо в нём живет семья Талюхи, то есть Ерохиной ( в девичестве Мананковой)Татьяны Сергеевны. В семье растут мои дружочки Маруся ( она умерла молодой девушкой) и Вася - карянка, будущая звезда Щигров Василий Кириллович Ерохин, как и мать, коллективист и активист, председатель сельсовета, незаменимый работник и, главнее всего, наш деревенский гармонист. Я не знал, что он ещё и пел. Но в нашу последнюю встречу на «съезде Ерохиных» Виктор Васильевич из Перелюба просто кричал, что если бы оглобли судьбы чуть повернуть, то наш Кириллович затмил бы самого Высоцкого или, по крайней мере, был ему равен.

И последний дом в порядке - дом Мананковых, в котором живет, со дня рождения именно в этом доме Николай Иванович. Вот остались они- Мананковы Петр Павлович и Мананков Николай Иванович, олицетворяя собою не только протяжённость истории и связь времён, а само время, которое каждый из них от рождения прожил в своем родовом гнезде, сотворив тем самым подвиг верности, постоянства и, в какой-то мере, жертвенности. Не шутейное это дело - деревню пережить! У Мананковых Ивана Ивановича и тети Маруси была на редкость дружная, красивая и талантливая семья. Старший из сыновей Володя (Ладяка), которого я всегда путал с ивановцем Ратниковым, счастливо женатым на Кале Мананковой. Моя ровесница Валя вышла замуж за Николая Рязанцева, который, должно быть, был внуком деда Алеши Рязанцева. Когда я уезжал из деревни, он был совсем мальчишка, и уж точно, не жених. Но, вот, сумел! Молодчага! Валя - то мне безумно нравилась.

Девочки Мананковы были по-настоящему одарённые певуньи. Я могу забыть, кого как звали, кто где жил, кто на ком женился, а, вот, кто как пел - это я помню как чудное мгновенье. Я и сейчас, стоит мне только закрыть глаза и пуститься вдаль по волнам памяти, слышу мягкий рокочущий баритон Ивана Ивановича Шаталова, сильный, немного хрипловатый голос Татьяны Сергеевны Ерохиной, бархатистый голос моей матери Сани, немного дребезжащий тенорок Андрея Лаврентьевича Ерохина и, напротив, звонкий тенор Николая Ивановича Переверзева, слышу модулированный богатейший голос нашей соседки Машихи, слышу, практически, сценическое пение сестёр Карловых, сестёр Мананковых, о ком и веду я сейчас речь…

Что говорить, в Щиграх умели и любили петь. Песен у нас никогда не орали, зато умели попасть прямо в точку, прямо в нерв момента. У нас песню играли… Вернулся в родительский дом бравый офицер-победоносец Василий Тихонович Ерохин. Само собой, по случаю этого грандиозного события у дома Ивана Дорофеевича собралась вся, имеющаяся в наличии, молодёжь. С Заречки пришли Мироновичи, Никифоровичи, Моисеевичи, с Кутка – все Рязанцевы - Василий, Иван, Виктор, Алексей, все Котовы, все Мананковы, с Тульшины – все-все Говоровы, само собой – все ветлянские и неветлянские Ерохины… Ещё бы! Василий Тихонович торжествует свой счастливый час свидания с родиной, с родным народом… Но вот в круг вылетает, она всегда только вылетала, по-другому не умела, Нина Карлова и выдаёт:

Полюбила лейтенанта

И ремень через пузень.

Тыщу двести получает-

Не хватает на один день.

Нина, Нина, окстись, - машут на неё руками, а Васярка смеётся: - всё правильно сказала. Бывает, что и не хватает… Теперь благодушно смеются все. А Нину как ветер подхватывает, летит по кругу, тормозит перед Шуревной, подбоченясь, бьёт дробь:

Песня вся, песня вся,

Песня кончилася,

Наша девка постарела-

Вся заморщилася.

Ну это был явный поклёп на Шуревну, поэтому Шуревна на этот выпад и бровью не повела: - про кого угодно пусть Нинка плетёт, к ней, к Шуревне, первой красавице Щигров, избраннице бравого лейтенанта это никакого отношения не имеет. В этот год она и правда расцвела своей южной, знойной, неотразимой и даже как бы цыганской красотой… Снова все рассмеялись, но тут или Лешаня или сам Кардяк рванул меха гармони и заорал, что было мочи:

Говорит старуха деду:

- Я в Америку уеду…

- Куда ты, старая …..,

Туды не ходют поезда.

Лично для меня эта ночь до утра стала ночью зависти, соблазна и мечты. На Шуре, Коле и даже Вале Ерохиных были надеты подарки брата Васярки, а именно, тенниски на молнии. Это такие рубашечки из искусственного шёлка с коротким рукавом, а вместо пуговичек – замочек - молния - вжик- вжик, вжик- вжик, хоть сто раз подряд. Трофейные подарки брата-победителя.

Я не помню ни года, ни дня, когда и у меня появилась - спасибо сестре Ане - точно такая же чудо-рубашечка и я именно в ней снялся на свою первую городскую карточку. Заполучил я этот подарок будучи в гостях у боготворимой сестры, которая вот так, запросто:- ну-ка, братик, примерь… Ой, хорошо, в самый раз, носи, братик, на здоровье…

Обочь дороги, ведущей на ближнюю ферму, стоит домик нашей учительницы Шандаковой Клавдии Иосифовны. Мужа её, сколько не бился с памятью, а так и не вспомнил. За этим учительским домом наш своенравный уличный овражек делал крутой вираж, отсекая от улицы дом Ерохина Василия Ивановича. Этот дом – один из моих любимых. И почва для любви была самая подходящая. Ну и, конечно, сила примера. Из этого дома вышли в большую, в очень большую, жизнь военком города Рыбинска Николай Васильевич, строгий, красивый офицер с волевым и благородным лицом. Однажды он приезжал в отпуск с женой, ходили они к брату Ивану на огород через наш огород и я их хорошо запомнил. Из этого дома вышла в большую жизнь, полную мытарств и приключений, врач Лидия Васильевна. В этом доме росла Маруся Тётьустина, которая единственная из всей деревни имела неограниченное влияние на Ивана Рязанцева, нашего неукротимого Кардяка. Без неё калоши с его ног летели под облака, при ней -держались на ноге, как привязанные.В этом доме жил мой дорогой друг и брат Витя, наконец, в этом доме тётя Устя считала необходимым хоть чем - нибудь, а подкормить меня, а сам Василий Иванович держал за доброго товарища по рыбалке. Ибо только я, преодолевая ужас, озноб и оторопь от одного только вида ужей и лягух , брал в зубы бечёвку, переплывал с сетью речку и в укромном, потаённом месте втыкал понадёжнее колышек в илистое дно.

Если рыбок в сеть попадало две, Василий Иванович делил улов поровну, если одна - рыбка всегда доставалась мне.

Мать моя в таких случаях скупо улыбалась куда- то в сторону или бормотала себе под нос: - гляди ко, Василь-то Иванч, хто бы думал… И снова, до крайности довольная и собой, и Василием Ивановичем, прятала в себе улыбку…

Обочь дома Василия Ивановича шла тропка к колодцу. По другую сторону от неё располагалось правление колхоза и в нём же – клуб, в котором гнали кино, сначала немое, а потом и звуковое..

Жилой массив замыкал дом Ломовцевых. Или правильнее будет отнести к этому массиву и убогую мазанку Груши Лявонихи, которую с подворьем Ломовцевых разделяло общественное пространство: наша школа, кооперация ( это магазинчик), колхозный двор, кузница… Чьёго роду была Лявониха, по метрикам- Агриппина Леоновна? - я не знаю… А надо бы знать! В своей жалкой землянке, где граница между телятником и жилой частью была условной, она подняла, вскоре после войны, девочек –близняшек, подняла без мужа и близкой родни. Всё-таки, ханжеская мораль у нас была. Так называемых незаконнорожденных детей клеймили прозвищем «журавые», и где только можно, напоминали об этом. Я ничего не знаю о судьбе этих девочек, но помню рассказ Николая Андреевича Ерохина о том, как чествовали Грушу - долгожительницу Щигров, а то и всего района. Ей удалось прожить долгую жизнь, хотя с самого детства она запомнилась старообразной женщиной, согнутой - перегнутой практически пополам.

Итак, Грушиной землянкой заканчивался центр деревни.

Дальше шёл суровый овраг, впадающий в речку справа от кладок. Между домом Ломовцевых и Грушиным жильём стояла наша четырёхклассная школа, чуть сзади неё – колхозный, то есть хозяйственный двор, в линии со школой - магазин – кооперация, где хозяйничала продавец Танюшка Шандакова, время от времени напарницей у неё была Д