Часть четвёртая. Хранители Времени

Где-то в Перелюбе…

Где-то в Перелюбе живёт мой далёкий по расстоянию между нами и близкий- близкий по крови брат Виктор Васильевич Ерохин… Однажды я получил от него письмо… У деда было две дочери: старшая Нюра, а младшая Устинья (Устинья Григорьевна Балабашина из Чернавы – Н.Е.). Старшая вышла замуж за поляка по фамилии Вакульчик и он увёз её во время революции в город Андижан в Узбекистан, где работал на пивном заводе.

В 1921 году дед Гриша повёл на прокорм свою корову в Холманку (слышал выражение через Сергий на Холманку?). Это на границе с Казахстаном. Там была возможность как-то обеспечить кормами свою живность. Помещик Мальцев имел там большие угодья, у него были там фермы, где он откармливал крупный рогатый скот и отправлял его в г. Балаково. Дед Игнат (чей он дед и отец мне неизвестно - Н.Е.) был у него в батраках и рассказывал, как они жили у него в домах-приютах, их там кормили на чёрной кухне, а они всю зиму играли в карты и проигрывались до кальсон, весной нанимались на полевые работы и снова заработок летний шёл на пропой и игры. Деда моего в Холманке убили какие то жулики. Рыбальские. Он отлучился из квартиры, где проживал, а корову зимой вывели и зарезали. Он по следу их нашел, но участь его была решена. Так рассказывала мать.

В трудные голодные годы тетя Нюра спасала нашу семью от голода. Они присылали из Узбекистана посылки с продуктами (сухари, сахар), а в 1935 году тетя Нюра забрала Лиду к себе учиться, где она окончила медицинский институт и вышла замуж за Марченко Александра (он был юрист по образованию). Началась война с Германией и они оба попали на войну. Она работала в госпитале, он – морским офицером на Черноморском флоте, где и воевал. Во время взрыва ему оторвало левую ногу, до колена, и его списали с корабля и направили судьёй в Западную Украину (где-то около Ровно) на ликвидацию бандеровских банд. Он сумел через командование вызвать к себе Лиду и они работали вместе в одном из районов Украины. Это был 1945 год. В 1946 году заболела наша мать и отец повез ее в Пугачёв в больницу. В это время сестра Маша дала Лиде телеграмму, чтобы она приехала, так как мать тяжело болеет. Я помню, как от нашей бани по дорожке от колодца пришла девчонка в цветастом платье и начала обниматься с Машей. Так впервые я увидел свою старшую сестру Лиду. На другой день отец отвез ее в г. Пугачёв на лошади, чтобы оказать помощь нашей матери. В больнице просто не было нужных лекарств. После выздоровления мамы, Лида приехала в Щигры погостить.

К нам приехали районные начальники и попросили работать в Ивантеевке. Она стала главным врачом в Ивантеевке в 1946 году. Ей дали квартирку около моста, и она написала своему Саше письмо, чтобы он приехал в Ивантеевку. Через два года работы в Ивантеевке она познакомилась со всем начальством района. Она стала просить руководство района, чтобы её перевели на более лёгкую работу в участковую больницу в связи с болезнью мужа, так как он требует большого ухода за ним и ей пошли навстречу и перевели в Ивановку, где она жила прямо в больнице. Болезнь усугублялась и скоро Саша Марченко умирает. Его хоронят на Ивановском кладбище… В Щигры она ездила с директором МТС на машине. У него был водитель Галкин Александр. Красивый, молодой, весёлый. Так она снова вышла замуж, отец был против, но кто слушает родителей?

Начальник милиции Фролов вызвал её и говорит: «Лидия Васильевна, тебе необходимо срочно выезжать из области, так как на тебя поступил донос и я вынужден буду тебя арестовать». Она берёт направление вместе с Галкиным в Магадан на пять лет. Они ехали туда целый месяц, в дороге писали письма, описывали всё, что видели в дороге. Когда садились в Охотске на пароход до Магадана, на палубе на глазах убили троих мужчин уголовники. В Магадане устроились на золотые прииски. Работали там наши бывшие пленные, которых туда везли целыми эшелонами. Однажды от неё пришло письмо, в котором Лида сообщала, что встретила в больнице своего земляка Панкратова из Чернавы. Отец мне сказал, чтобы я сообщил матери, когда пойду в школу, чтобы она пришла к нам. Вот так они узнали, что муж жив и находится на Колыме. Лида через три года приехала домой, сумела познакомиться с начальником лагерей и вызволила Панкратова, который приехал следом за ними. У него на черепе было два открытых ранения (одна кожа). Они с женой приходили к нам в гости, были слёзы радости и благодарности – это нельзя описать, нужно видеть эту встречу. Но это все ещё не всё. Скоро она устраивается работать медиком в пугачевскую больницу. Сашка Галкин шофером в АТП. Любитель выпить продолжает свои похождения.

Если тебе рассказать родословную и автобиографию, то роман на тысячу страниц обеспечен. Дед Маштаков ( это дед жены Виктора Васильевича, о котором , также как и о жене Виктора Людмиле Сергеевне, речь впереди – Н.Е.) в Гусихе (он из казаков) имел свою ветряную мельницу. Он ее отдал в колхоз добровольно. У него десять сыновей и все были на фронте, пятеро осталось в живых. Как деда репрессировали - это долгая история… В этом году в Щиграх осталось около 60 человек, умерла Настя Ломовцева в одно время с моей сестрой Марией Васильевной. Геннадия Михайловича забрала дочка в Ивантеевку, не знаю, к весне вернется или нет? Юлин Павел Николаевич живёт в Ивантеевке у дочери. Яценко ( не могу вспомнить, кто это? – Н.Е.) умер и семь дней лежал один, никто не знал, что он умер. Груша умерла. Ты говоришь, зря Маша уехала, а одной жить в доме лучше? Соседи Чемодановы уехали в Тольятти. Вася там умер, у него тоже была онкология. Так что – где лучше, не знаем… Лучше жить рядом с детьми, но не вместе. Мы своим говорим: «Вы купите нам рядом однокомнатную квартиру, или себе купите дом, а нам рядом небольшой, это будет приемлемо». А то скоро и на машине нельзя будет ездить просто по состоянию здоровья. Вот такие дела. Вот и всё пока, привет супруге, твой брат Виктор.

30.01.2008 г.

Исповедь

Помолчав, потосковав над строчками послания Виктора Ерохина, я, ни на что другое не отвлекаясь, приступаю к изложению писем Раисы Яковлевны Говоровой. К её последней – чистой и пронзительной - исповеди. Почему последней? Потому что в начале четырнадцатого года Рая умерла. И я не успел - долго собирался - проговорить с ней некоторые неясные для меня места в её изумительно честных и страстных исповедальных хрониках. Я позволил себе самую минимальную редакторскую правку над письмами Раи. Пусть она предстанет в этих строчках как живая, со своей неумирающей памятью и любовью, своей неповторимой интонацией, языком, образностью…

Уважаемый Николай Ефимович! Пишет Говорова Рая.

Отец мой, Говоров Яков Кузьмич, когда ему было три месяца, потерял отца. Жили единолично. В поле стало отцу плохо, его подвезли к дому и он умер в повозке. Дед мой (отец моего отца) Говоров Кузьма Денисович был очень грамотным, быстро считал в уме. У них на квартире жил учитель, который считал на бумаге в два раза медленнее. Дед Кузьма был десятником в деревне, делил землю по душам. Бабушка моя Груня, оставалась с восемью детьми. Правда, одна дочь была уже замужем, и сын один был женат. Отец мой рос в нищете, все время ходил в обносках. Когда остался один у матери, она ему купила пиджак, он в то время уже дружил с моей матерью. Одел отец пиджак (а тогда были посиделки вечерами), вышел на крыльцо и думает, вот, мол, придет он в новом пиджаке и все обратят на него внимание. Тогда он решил: - пойду, в старой соломе поваляюсь, отряхнусь и пойду. Так и сделал. Он все время говорил: - не знал я алгебры, три класса образования, я бы вышел в люди. Он решал задачи быстрее меня, когда я училась в седьмом классе, хотя математика у нас (у братьев и у меня шла отлично). И у моих детей - дочери и сына - отлично. Отец мой закончил в Саратове в 1937 году школу бригадиров тракторных бригад (фото его группы сохранено и сейчас). Работал в совхозе на пятом отделении, по-моему, - говорил,- с твоим отцом.Отца забрали в лагеря в первых числах мая 1941 года. Мне не исполнилось еще трех лет, но у меня остался в памяти последний вечер. Они сидели за столом с дядей Володей Стародубцевым, выпивали, дядя Володя играл на гармошке. Мама и бабушка Груня сидели на койках и плакали. А сундук у нас стоял между столом и койкой. Я бегала по сундуку то к отцу - он меня целовал и обнимал, - то к матери. Я говорила: - мам, не плачь, погляди, как я пляшу. Я не понимала, почему они плачут.

Как рассказывал отец, их сразу повезли в Белоруссию, к границе. Дали одну винтовку на пять человек и обучали их. Но как он говорил, 22 июня после обеда прошел слух, вроде бы перебежчик сказал, что ночью Гитлер будет бомбить границу. И действительно, в четыре часа начали самолеты бомбить сверху, пошли танки, а мы, – говорит, – с голыми руками. Погнали нас как стадо овец. Смотрим - кого убили с винтовкой - бежим в драку. Забирать винтовку. Вечером нас, как стадо, загнали в кошары. Но он говорит: - мне повезло, заходил в числе последних. Закрыли ворота. Воздуха не хватает, крики, стоны, давка. Но я, - говорит, - пробился поближе к воротам. Можно было дышать. Когда утром открыли ворота – половина задохнулись. Погнали на строительство дорог. Кормили плохо. Посылали собирать убитых лошадей и кормили пленных. И то это был для них праздник. А то давали две старых картошки, хотя уже была новая. И вот они вчетвером задумали убежать и совершили побег. Удачно. Хотя бродили больше месяца в самое раздополье. Но помогли мирные жители. Зашли в дом, там женщина с ребенком. Мужики,- говорит она им, - сейчас пойдут полицаи с немцами по дворам. Они ей признались, что бегут из плена, все потрепанные, худые. Она говорит: -пойдемте скорее. Завела их в сарай, разобрала дрова: - полезайте. А там уже были двое. Только успела заложить дрова и выйти из сарая, пришли немцы и началась стрельба. «Сейчас и в нас попадут» – подумал отец. Но немцы ушли. Хозяйка зашла и увидела, что корова и телка лежали убитые. Она дала им на дорогу картошки, сказала куда и как пройти… Смотрим, окно светится, зашли в дом и попросили пить. Женщина подала нам пить, а мы сели и сидим. Она им и говорит: - видать, из плена бежите. Я вас на день спрячу, а сама схожу к знакомому машинисту, попрошу его, чтобы он вас перекинул за посты.

В два часа ночи она повела их на станцию к машинисту. Он посадил их и засыпал углем, оставив продушину, чтобы могли дышать. И так он их перебросил дальше. Кругом шли бои, приходилось продвигаться очень осторожно, в раздополье переправлялись вплавь.

После, когда пришли к своим, отец попал на передовую. Четвёртого августа, в Польше его ранило в правую ногу и руку, очень сильно раздробило ногу. Санитары кое-как подползли к нему и перевязали, а вокруг идет бой, немцы бомбят, санитары пообещали забрать его вечером. Вечером забрали его. В доме врачи делали операции. «А нас натащили, девать некуда, - вспоминал отец, - положили под открытым небом, на солнце. Кругом жара, кровь, мухи, на ранах завелись черви, а это пострашнее ранения. И только на второй день подошла и моя очередь – врачи обработали раны. Повезли меня в госпиталь.

21 октября 1944 года прибыли мы в госпиталь в г. Грозный из Польши. Нога к этому времени стала срастаться неправильно. Но отец от операции отказался и выписали его из госпиталя 27 января 1945 года.

В это время Сталин дал приказ, кто может передвигаться, тех направить на зачистку. И отец снова пошел на фронт, но уже он охранял вагоны вплоть до Германии. Они сопровождали вагоны по всем западным странам – Болгария, Чехословакия, Польша …

Отец очень плохо отзывался о поляках, которые месяцами задерживали вагоны, то поставят в тупик, то отправят в противоположную сторону. Война закончилась 9 мая 1945 года, а отец вернулся домой в январе 1946 года.

Опишу смешную картину. Бабушка моя Груня каждый вечер ставила меня и братьев перед иконой, а сама с мамой стояли сзади, молились. Бабушка говорила: - просите Бога, чтобы отец пришел. Средний брат Иван про себя или шепотом или вслух просил: -Господи, дай Бог, чтобы вернулся тятяка, хоть без головы, но вернулся. Смеялись и плакали бабушка с матерью. Вернулся отец с больной ногой и больным желудком. Кожа на ноге была как целлофан и почти до самой смерти выходили острые осколки.

Моя бабушка Груня была хорошей повитухой, к ней всегда приходили люди. Она хорошо правила вывихи, поднимала сорванные животы. У нас возле печной трубы всегда стоял маленький глиняный горшочек. Она так и ходила с ним – завяжет в тряпку, повесит на руку и пошла. А мама смеялась: - Пошла, наша фершалица. Бабушка, как и тетя Маша (Голтуниха), и молилась, и любила и петь, и плясать. Когда она умерла, ей было 92 года. А на Заречке жили ее братья (как идти с кладок - дед Афоня жил в кухне и рядом дед Илларион (фамилия Проскуровы, Трусовы – по-нашему).

На октябрьскую она ходила к братьям в гости. А на улице где-то, кто-то, играл на гармошке. Она всегда к игрокам подходила. Она пела хорошо, и плясала, и просила: не говорите Яшке, а то он будет ругать меня. Дети её все очень хорошо пели. Когда приезжали к нам, выходили тетки с мужьями и дядя Федя (после Полуэктовой) с женой на улицу – пели на разные голоса. Мне нравилась песня «В островах охотник гуляет». Ну, тут и тетя Таля (Кирилловичева мать) не выдерживала и приходила к ним в компанию петь.

Еще бабушка Груня рассказывала про свою мать. Говорила, что раньше люди были неграмотные, но мудрые. Она, мать, почти каждый год уходила на первой неделе поста в Киево-Печерскую лавру молиться, а к Пасхе возвращалась домой. Ходили ночью по звездам, были проводники. Так как было людоедство, то днем заходили в дома отдыхать, а ночью шли по звездам.

Извини, Николай Ефимович, писала неграмотно, не соблюдала никаких правил. Ошибки сплошные. Память стала плохой, провалы, руки трясутся и зрение плохое. Оно у меня сдало после убийства дочери. Была эксгумация через семь месяцев после похорон. Вскрытие было на кладбище в присутствии всего народа из четырех сел - Щигров, Чернавы, Ивановки, Ивантеевки, все видели телесные повреждения.

Тетя Таля (Кирилловича мать) подошла к следователю, похлопала по карману ему и говорит: ты скажи, сколько взял за эту девичью жизнь? Он отвечает: бабушка, ты ответишь за эти слова. Она ему: я старая, работать не могу, а бесплатно меня там кормить не будут. Поднялся шум и следователь ушел за кладбище.

И снова не добились ничего. Москва присылала все на Саратов, но в Саратове не нашлось никого, чтобы заменить следователя, эксперта. Шесть дней в Саратове не было аппаратов, чтобы проверить кровь на угарный газ. Но на теле было много повреждений, пять раз ездили в Москву, по прокуратурам. А жених, который убил ее, он проиграл её в карты. Он возил заместителя начальника милиции,наркомана. Этого начальника после посадили, но не за наше дело… Моя жизнь прошла в большом горе – сплошные похороны – братья умерли: один в 52 года, другой в 54. Я осталась одна из семьи...

Николай Ефимович, после нашей встречи я была сильно взволнована. Включила телевизор, там уже шла передача и разговор шёл о том, что не будет истории, если не знать о жизни предков своих. О жизни передавали, забыла еще о какой-то стране, как у них ведется история о предках. Я тогда позвонила тебе, но ты был уже в Самаре. Я думала, что застану тебя в Ивантеевке.

Возможно, что-то заинтересует тебя в моих письмах для работы

До свидания, Рая.

25.08.2011 г.

Сегодня хоронят Мананкову Марию Никифоровну (Петину).

Немного о себе. В 1971 году я переехала из Куйбышева (с мужем пьяницей). Его же выгнали из щигровского колхоза. После похорон отца, я вернулась в Щигры, так как отец просил не бросать мать. Прожила три года в Щиграх. Тетя Маня Мананкова и Клава Ратникова сосватали меня в Гусиху за Кузьмичева. Пошла на двоих детей и свекровь. Жили десять лет, похоронила… В 1978 году убили дочь. В 1980 году я (на 42-м году) родила сына, ему уже 32-й год пошел. Муж умер уже как десять лет. Прожили с ним 27 лет. Дети его ходят ко мне, помогают, и снохи все хорошо относятся ко мне. Несмотря на то, что отца нет, все зовут до сих пор мамой. В Ивантеевку переехали в 1980 году после хождений об убийстве дочери.

Ваша, Николай Ефимович, землячка, подруга, и даже дальняя родня Рая Говорова или, если Вам привычней, Рая Янюшкина и Олюшкина…

По письмам Раи у меня оставались некоторые неясности и вопросы, главный из которых – какими родственными узами были связаны её Говоровы и мои Ерохины? То, что семьи Тихона и Андрея Ерохиных и семья Якова Говорова крепко роднились, это в памяти держится. А, вот, линии родства теряются во времени – то ли Петр Константинович и Лаврентий Ильич роднились, то ли жена Петра Константиновича Хима (Евфимия) доводилась кем-то деду Лаврухе. Вообще говоря, по всему массиву нашего повествования подобных затруднительных мест набирается немало.

Обо всём этом я собирался обстоятельно расспросить Раису Яковлевну…

Долго собирался…

Земная жизнь Раи закончилась, оставив мне муку воспоминаний.

Но я верю, что жизнь Раи в духе и в памяти потомков будет продолжена благодаря не только её исключительным качествам, а и тому, что судьба благоволила нам оставить свой след хотя бы на страницах этой книги. И если даже книга не будет издана, мы будем помнить древнюю мудрость, что «написанное слово остаётся». И, стало быть, души наши или хотя бы память о них, в грядущих временах не будут ни утрачены, ни потеряны…

Имя Эммы

Вот как сложилась невероятная эта история. Колесо жизни провернуло полный оборот и остановилось в точке, с которой и началось само движение, в точке по имени Эмма. Эмма вошла в моё чувственное состояние как невозможный вздох, как нечаянный взгляд, брошенный восьмиклассницей не на меня конкретно, а, скорее, в пространство, одушевляемое её девичьим невинным воображением…

Мимо моего рассказа, в котором девочка была названа по имени, читающая ивантеевская публика не прошла…Так, считай через полвека, в мою жизнь вернулась не загадочная принцесса по имени Эмма Бурлак – я ходил к дому Егориванчевых на самый край улицы. чтобы только поглядеть на неё. как на чудо, свалившееся в нашу деревенскую жизнь бог весть откуда, а вполне реальная, в пенсионном возрасте, красивая и величественная дама из ивантеевского интеллектуального круга, уважаемый труженик народного образования с дипломом выпускницы Московского историко-архивного института…

Между нами завязалась переписка, питаемая разбуженной памятью. Однажды я получил письмо, которое стёрло «белые пятна», заслонявшие от меня историю семей Рязанцевых, которые с Кутка, историю жизни Васьки Катуна,, нет, конечно же, Василия Ивановича Рязанцева, самой Эммы Бурлак, родительской её семьи. Это была поистине бесценная информация из первых рук, точнее, из первых уст, которой я щедро делюсь теперь на этих страницах.

Слово - Бадановой Эмме Владимировне. Для большего удобства чтения, я эпистолярный массив немного систематизировал и отредактировал, а само содержание сохраняю, как есть - один к одному.

- Итак, «…какого я роду-племени?

Дедушка мой Егор Иванович Рязанцев мне не родной и, соответственно, не родной отец маме. Бабушка вышла за него замуж, когда умерла его жена и на руках у него остался сын, будущий отец Васьки Катуна. А муж бабушки Архип в голодном двадцать первом году ушёл то ли что-то менять на хлеб, то ли на заработки и сгинул. Осталась она с дочерью Клавдией, моей мамой. Потом у них появились совместные дети: Мария, Александра, Василий. Мама по распределению уехала на Дальний Восток, в Хабаровский край, станция Томичи, где в январе 1942 года родилась я. Отец был на фронте, мы жили с его родителями, а в 1946 году он, в офицерских погонах, приехал за нами и забрал с собой по месту службы в город Архангельск…»

Здесь я прерву обстоятельное повествование Эммы Владимировны, чтобы рассказать своими словами, что что-то у этой семьи не сложилось на семейном фронте. Я, кстати, не раз писал об этих драматических семейных коллизиях, случавшихся именно после войны - отпускали или срывались нервы, наотмашь хлестала ревность, «отбивались» друзья и мужья… Как бы то ни было, но чемодан был собран и Клавдия с четырёхлетней дочкой вернулась в Щигры. «Прошло шестьдесят лет, а я помню, - пишет Эмма Владимировна,- пересадку в Москве, вокзал, чемодан, на котором я, свернувшись калачиком, пытаюсь спать… А потом Пугачёв, колхозная квартира, ждём приезда за нами из Щигров. Деньги кончились, хозяева ужинают и зовут нас к столу… За нами приехал дядя Ваня Рязанцев, который Лаврухин. Дедушка Егор Иванович и Лаврентий Иванович были родные братья, а дядя Ваня, стало быть, двоюродный сводный брат мамы».

Что было дальше – понятно будет нам и без рассказа. Иван привёз деревенских продуктов, в числе которых – огромный хлебный каравай. Может, - это я домысливаю за Эмму Владимировну, - хлеб выпекла бабушка Доня Куземина, великая мастерица по этой части. Я совершенно отчётливо вижу, как войдя в раж по поводу того, что Донин хлеб лучше любого другого, тетя Таля с размаху садится на каравай, выдерживает какое-то мгновенье, подымается, а вслед за ней подымается и каравай. Вот таким караваем, - я думаю, - рассчитался с хозяевами Иван. Дальше - слово Эммы - «…рассчитались за ночлег и ужин и в жуткий январский мороз двинулись из Пугачёва в Щигры. Переночевали в Таволожке, потом в Ивантеевке… Дорогу от Пугачёва до Ивантеевки я не помню, а от Ивантеевки до Щигров помню хорошо. - Я лежу в санях, укрытая ледяными (почему-то) тулупами, замерзают руки и ноги в дальневосточных бурках. Кажется, я плачу, а мама с дядей идут за санями, уговаривают:- потерпи, потерпи ещё, а сами все в инее и изо рта пар клубами…

Приехали…

Как сейчас вижу бабушкин дом, передняя, я сижу в углу на кровати, а вокруг - море народу, пол - Щигров, наверное, в дом набилось. Ещё бы! После стольких лет, вернулась в отчий край женщина с ребёнком…» Опять я беру повествование на себя. Обжившись, оглядевшись, Клавдия устроилась на работу в Ивантеевскую больницу, а дочку оставила на попечении бабушки и дедушки и это положение сохранялось почти до девяти лет Эммы. В Щиграх она пошла в школу. Тут тоже драм и слёз хватило более чем. Не взяли девочку приезжую в школу, немного месяцев до положенного срока не хватало. Клавдия - к завучу школы, к брату, к Виктору Лаврентьевичу: что ты делаешь!? А он в ответ: не могу взять, ей семи лет нет. Но уступил всё- таки Виктор Лаврентьевич, понадеявшись, что не выдержит девочка. А она – нет, она выдержала и радости её не было предела. Сшили ей из армейской плащ-палатки сумку, положили книжки и – вперёд! Училась Эмма вместе с Витей Ерохиным (Виктором Васильевичем). Я с изумлением узнал из письма, что она через всю жизнь помнит булки (булочки), которые уминал Витя. Что-то перепадало и другим. Уж кто-кто, а я это не только помню, я с этим вкусом булок десятилетку закончил. Жили мы с Витей тогда на квартире у Дуси Чернышёвой , я – в девятом, Витя – в восьмом классе, а булочки - вот они, еженедельно поступали.

Устинья Григорьевна, дорогая тётя Устя, если ты меня слышишь, - спасибо тебе за твои спасительные булки. Видишь, сколько людей и через какую толщу лет помнят твои благодеяния? С другой стороны поглядеть – почему именно булки в памяти отпечатались? А потому, что во всех подряд сумках на обед лежит кусок хлеба и помидор. Да дай Бог, чтоб покрупнее была помидорка-то... А кроме булок с ерохинского стола, другие булки видеть можно было только один раз в год. Когда резали на продажу живность и ехали на чапаевский базар. В родне Эммы продажей занималась Маша, остальные для дела были маловаты. Остальные ждали возвращения продавцов домой. Они обязательно везли гостинцы. Это любой щигровец подтвердит. Булки, калачи, я, вот, помню ещё пеклеванный хлеб и, пожалуй, вкус и сейчас узнаю с закрытыми глазами… Калачи, конфеты –подушечки. Ну, и конечно, обновки - у кого взамен поизносившейся одёжки, кому просто – в первый раз. Это был,- признаётся Эмма,- настоящий праздник и был он только раз в году – зимой.

Послушаем Эмму, когда она даёт признательные показания, из которых, между прочим, состояло всё моё голодноватое детство. Вот они, эти признания:- «… Бабушка была домоседка. Из дома никуда не уходила и нам с Васей очень туго приходилось. Когда она всё-таки отлучалась, мы летели «шарить». Вася ищет мешочек с сахаром, я стою «на стрёме». Найдёт - по кусочку, чтобы было незаметно, возьмём. Чай пили только в банный день и все кусочки были и на виду, и на счету.

Один раз дождались счастья - ушла бабушка на Заречку. Мы мигом в погреб за сметаной. Сидим на корточках возле кастрюли, Вася черпает ложкой и приговаривает: это – тебе, это – мне… И вот она бабушка – и когда только успела вернуться. Смотрит – погребка открыта, а в погребе – две анчутки окаянные уплетают сметану и приговаривают: это – тебе, это – мне…

Я вспоминаю один из своих первых рассказов на эту тему… Оказывается, не один я такой был – анчуткой окаянной… Спасибо, Эмма, за честное признание, одному грех труднее нести, а вот так- полегче. Два класса школы наша героиня окончила как и мы, грешные, у Кладёсны, но я её в школе совершенно не помню, а потом мать увезла её в Ивантеевку, где и закончила она вместе с Виктором Ерохиным нашу десятилетку.

Послушаем Эмму: «1958 год. Куда же поступать? В медицину, как мама –не хочу. Двоюродный брат по отцу закончил железнодорожный техникум… И вот я студентка Саратовского механического техникума железнодорожного транспорта. Закончила первый семестр, приехала на каникулы и больше не поехала. Железнодорожника из меня не получилось. А через два года закончила Вольское педучилище и приехала работать в Чернаву, где проработала год.

Двадцать лет. Хотя и старовата для института, но попробовать заочно учиться ведь никто не запрещает. Куда пойти? Точные науки не моё, не люблю, не знаю. Что-то гуманитарное выбрать? А что выбрать? Открыла справочник. Вот оно! Московский государственный историко-архивный институт. В Москве, единственный в Союзе!

Поступила. А потом несколько лет работала в Куйбышевском областном государственном архиве…»

Я в этом здании работал пару лет, когда писал, в начале 70-х годов, свою первую книгу о Куйбышевском комсомоле. Чудны дела твои, Господи!

А далее жизнь Эммы покатилась по привычным рельсам советского бытия. Замужество, рождение сына, заботы о его здоровье, переезд на деревенское житьё-бытьё, новая работа в районо, которая удержала возле себя целых тридцать лет. Ивантеевцам об этом периоде напоминать не надо, всё это было словно вчера, весь этот подвижнический труд во имя, во благо… У нас с Эммой случилась ещё одна - на этот раз трагическая - точка сближения. Я потерял сына, она – мужа. Как поднимать двух сыновей, она не понаслышке знает. В одно мгновение наши личные судьбы пошли под откос. Сейчас я, конечно, могу порадоваться за Эмму Владимировну, за состоявшиеся биографии сыновей, ставших хорошими людьми, гражданами, специалистами.

О внуках, о снохах говорить не будем – здесь картина типичная и вечная как мир.

Эмма приглашает меня в гости. Во всяком случае, несколько лет назад приглашала точно. Хочется погреть душу надеждой, что приглашение выдано бессрочное и мне дверь гостеприимно откроют всегда. Да и гость я теперь куда как спокойнее того, что был когда-то. Ерохины Николай Андреевич и Галина Васильевна подтвердят, соврать не дадут.

Не знаю, знает ли Эмма о моей страсти к народной, и ненародной тоже, песне?! Но однажды в письме ко мне она об этом заговорила. Вспомни, - просит она, - песню нашей молодости и напоминает несколько строк

«Улицу нашего детства

Хочется мне повидать.

Утренним солнцем согреться

Выйти с друзьями опять

В старый наш парк
где у оград

Юные липы стоят…»

Да-а-а…

В свою очередь, я напомню песню, которой мы попрощались с родной Ивантеевской десятилеткой. Мы пели её последний раз вместе – Валя Большунова, Лида Чернышёва, Володя Финаев, Толя Шаталов, Нина Хренова, Валя Чуланова… Половины из этих певунов уже нет на этой земле.

Солнце скрылось за синие горы,

Потемнел небосвод голубой.

Отчего так нежданно, так скоро

Мы расстались когда-то с тобой?

Коль любовь улетела как птица,

Коль она не вернётся назад,

Отчего мне по-прежнему снится

Твой задумчивый ласковый взгляд?

Я шепчу твоё имя ночами

И зову тебя так, как сейчас.

Отчего счастье ищут годами,

А находят всего только раз?

Ах, Эмма Владимировна! Знаешь, чем и как разбередить сердце. Мало того, что песенную струну задела, так ещё про животный свой мир рассказала, в который я немедленно влюбился, как говорится, по уши. «Серенькая болонка Нюрка, три курицы и зааненский козлёнок Джинка… Вот и всё моё общение, - говоришь ты на прощание, - и у меня начинает щемить сердце и становится жалко всех - всех – и людей, и нас с тобой, и козлят, и собачат, всех, кто пришёл зачем-то в этот Божий мир.

Вот почти и всё, что успела сказать - рассказать мне женщина по имени Эмма.

В порыве то ли горечи и печали, то ли радости и восхищения Эмма воскликнула:-какие же мы тёмные были, или наоборот - светлые!

А, правда, какие же мы были?

Бесполезно кого-либо спрашивать и искать ответа.

Мне кажется, важнее понять, что мы –были.

Согласна, Эмма?

Чапаевские люди

Получается так, что и чапаевские люди – наши люди. Судите сами. Однажды пришло ко мне письмо из города Чапаевска от незнакомой мне Нестеровой Александры Ивановны. Письмо было написано красивым, убористым, «правильным» почерком, с соблюдением правил синтаксиса и орфографии… Сейчас так уже никто не пишет… И я предположил, что письмо написано рукой учительницы. И не ошибся. Александра Ивановна всю жизнь, как и её родная сестра, проработала учительницей начальных классов. Оказалась она нашей землячкой из Чернавы и нашей близкой щигровской роднёй… А душу её всколыхнул, взволновал один из моих путевых рассказов, в котором было упомянуто имя Владимира Мананкова, нашего с матерью соседа…

Вот ведь как бывает! Нарочно не придумаешь! Оказался Володя её двоюродным братом по материнской линии, а его мать Мария Егоровна, наша Машиха Голтуниха, стало быть. родной тёткой. Александра Ивановна, я думаю, не из одной только вежливости, припомнила нашу семью, ближайших соседей её тети. Вроде бы и вспомнила меня….

Нет, кто что ни говори, а было от чего впасть в изумление. Давно ушедшая из жизни наша деревенская соседка Машиха, война, Чапаевск, незнакомая учительница – пенсионерка, моя корреспондентка…

С полной мерой убеждённости я должен сказать здесь, что Александра Ивановна обладает незаурядным талантом повествователя.

На мой горячий отклик на её письмо, она ответила изумительным, обстоятельным письмом и задала дальнейший ход моим мыслям , которыми я и собираюсь сейчас поделиться со своим читателем.

Во-первых, появилась новая возможность переосмыслить давнее моё предположение, что Щигры и Чернава шли навстречу друг другу каждая своим курсом - Щигры от Мечётки, Чернава – от Самарской Луки.

Исследователь–краевед А.М.Лисицын убедительно дезавуировал это моё предположение. Историческими фактами он показал и доказал, что между Щиграми и Чернавой с самого начала были установлены прочные кровнородственные связи, которые, с годами, а то и с веками, не ослабевали, не прекращались, не усыхали, а совсем напротив, цвели и укреплялись. И питались они от одного общего корня.

Письмом А.И.Нестеровой тому даны были более, чем убедительные подтверждения. В нашем случае, женитьба щигровца Григория Мананкова на чернавской девице Марье Малыгиной. Тут же всплывают в письме имена чернавских и щигровских Стародубцевых. Здесь, мне кажется, прячется одна из загадок и отгадок вековых взаимоотношений деревни под названием Щигры и села под именем Чернава. Село, кто что ни говори, это, всё-таки, не деревня! В Чернаву охотно отдавали невест, а приход чернавца в щигровские зятья тоже был приятным и обнадёживающим событием. Это со всей наглядностью обнаруживают браки родов Рязанцевых, Мананковых, Ерохиных…

Во-вторых, в нашей наладившейся переписке я пожаловался Александре Ивановне, что не могу вспомнить фамилию учителей, молодожёнов - супругов, которых я любил и боготворил беззаветно. В ответ она выдала мне едва ли не весь поимённый учительский состав школы, а открывали список мои кумиры супруги Гребёнкины.

Разговор об учительстве надо выделить отдельной строкой. Дело в том, что учителя не делились на щигровских и чернавских. В равной мере они принадлежали и тем, и другим. Статус учителя в тогдашнее время был необычайно высок, не было и быть не могло всяких, там, пренебрежительных прозвищ, типа, училка, учительша, физичка-химичка. Нет, в обиходе любого уровня существовало почтительное и уважительное имя-звание - Учительница. Именно в этом феноменально уважительном отношении к учителю и его труду надо искать объяснение тому хорошему, что в нас откладывалось, воспитывалось, прививалось и сохранилось навсегда. С нашим взрослением эти понятия и отношения развились в личное достоинство, честь, которые также сохранялись при любых обстоятельствах бытия. О себе могу сказать, что к своим учителям я испытываю высокое, очищенное от всего случайного, своего рода религиозное чувство. Его, это чувство, нисколько не размыли годы моей собственной профессиональной преподавательской работы. А потому я шлю свой признательный поклон своему Учителю и неукротимому коллеге районного масштаба, «последнему из могикан» Николаю Ивановичу Путятину.

В-третьих, хочу ещё раз вернуться к мысли - как много, как благодарно, как ответственно хранит наша память страницы и картины , имена и дела давно минувших дней в совершенно беспамятном времени, на которое пришлись годы нашей жизни. Лавину родословия Рязанцевых, Говоровых, Мананковых, Ерохиных, представленную на этих страницах, поразительную уже одним тем, что эти люди есть, что они существуют и продолжают жить в памяти людей, в памяти продолжателей рода, я имею счастливую возможность продолжить повествованием , составленным из писем А.И. Нестеровой, которая легко и ненатужно открывает дорогу другой ветви Мананковых, а кроме того, Малыгиным, Стародубцевым, Нестеровым…

В своём письме от 23 декабря 2010 года Александра Ивановна представилась - «… Ваша землячка, уроженка Чернавы Стародубцева Александра Ивановна ( в настоящее время – Нестерова) От себя добавлю, что Стародубцевы - все Стародубцевы - ведут своё начало от древних городков по имени Стародуб, а их насчитывается в нашей истории два или три. Один, точно, на Брянщине, другой на Владимирщине, на Клязьме, возможно, Стародуб есть где-то ещё. В любом случае, Стародубцевы- это одна из древнейших славянских « говорящих» фамилий, берущая начало возможно, от самого Ильи Муромца и его времени…

Далее я перехожу к дословным выпискам из писем А.И.Нестеровой, за исключением, скромности ради, лестных слов в свой адрес. Пусть они останутся высшей наградой мне как земляку, гражданину, писателю… «… совершенно случайно мне попала в руки газета села Ивантеевка «Сельская ярмарка», где было опубликовано Ваше письмо «Прошу благословения». Прочитав письмо один раз, я не сразу разобралась, о ком идёт речь. Ведь детство моё прошло в Чернаве и я мало кого знала из щигровских жителей. И всё-таки, чем - то знакомым и родным повеяло от строчек этого письма. А когда я прочитала более внимательно, то расплакалась. Оказалось, что соседка ваша, о которой Вы пишете, - тётя Маша Мананкова (Машиха) - это моя родная тётя. Помню, что муж её - дядя Гриша и сын Володя- мой двоюродный брат- не вернулись с войны, как и мой старший брат Стародубцев Иван Иванович ( он пропал без вести)….

Я живу в Чапаевске, мне 73 года. Спасибо Вам огромное, что вернули меня в далёкое детство. Маленькими ребятишками мы часто бегали в гости к тёте Маше в Щигры, где она нас с любовью встречала и угощала скромными гостинцами. А было нас в семье четверо.: Клава 1926 г.р., Петр 1930 г.р., Мария 1934 г.р., и я - 1937 года рождения. Может, кого-то Вы и знали из нас…. Клавдия Ивановна работала учителем в Чернавской школе. Я тоже проработала 44 года учителем начальных классов в Чапаевске… …Нам с мужем (а он также уроженец Чернавы Нестеров Геннадий Васильевич) очень интересно читать Ваши страницы о родных местах, о раздольной степи, о такой знакомой и родной деревенской жизни. И смеялась, и плакала. Многие мест