Потребность в новом понятии и его общее определение

 

В России первое упоминание термина «путинизм» встречается на сайте партии «Яблоко» в 2000 г.,[209] однако подлинное признание он получил, когда американский журналист У. Сафир применил его в статье для «New York Times».[210] В обоих случаях использование термина носит публицистический характер и не претендует на научность. В научный обиход термин «путинизм» одним из первых ввел политолог В. Никонов, в 2003 г. предложивший понимать под ним как существующий политический режим в России, так и совокупность идеологических взглядов президента В. Путина [Никонов, 2003: 29].

 Постепенно термин стал общеупотребительным в научных публикациях для описания всей органической совокупности характерных черт политического и социально‑экономического устройства России первых десятилетий XXI в. [Лакер, 2015]. В российской науке использование термина «путинизм» менее распространено, что стоит рассматривать не как научную позицию, а как самоограничение этического плана. Однако это не отменяет объективную потребность в понятии, комплексно описывающем современную российскую реальность. Эта потребность находит выражение в работах, исследующих употребление понятия «путинизм» в западных публикациях [Сдельников, 2017; Морозова, 2014; Рюмин, 2011; Лаптева, 2017]. Термины «политический режим Путина» [Баранов, 2007а, 2007б], «авторитаризм», «управляемая демократия», «гибридный режим» и т. д. [Гудков, 2009; Шестопал, 2004],[211] используемые в российской научной литературе, содержательно выполняют ту же понятийную функцию, что и западный «путинизм».

 Если «путинизм» – понятие, отражающее сущность социально‑политической и социально‑экономической модели общества, сложившейся в России начала XXI века, каково его предметное содержание? Ответ пока не очевиден: собственно научное осмысление «путинизма» находится на самых ранних этапах. Далеко не все связанные с ним вопросы получили удовлетворительное разрешение, а некоторые даже и не поставлены.[212]

 Тем не менее уже сейчас в литературе существует спектр интерпретаций, анализ которых позволяет выделить как минимум три основных подхода к трактовке данного понятия. За ними вырисовываются три взгляда на причины возникновения, движущие силы, основное содержание и историческую роль этого явления.

 

 § 2. «Путинизм» как «органический антидемократизм»

 

Подходы данного направления объединяет прямое противопоставление социально‑политического режима в России «классической» (идеальной) демократии.[213] В концентрированном виде эту позицию выразил Марсель Х. Ван Херпен, заявив, что у В. Путина нет идеологии в полном смысле этого слова, а есть скорее «антиидеология», опирающаяся на противостояние западным ценностям: она антидемократична, антинравственна и отрицает приоритет прав человека [van Herpen, 2013].

 Именно в комплексном нарушении демократических норм сторонники данного подхода усматривают основное содержание «путинизма». Например, называются фиктивная оппозиция, контроль над СМИ, агрессивная внешняя политика, централизация власти, популизм и т. д. Термин «органический» представляется достаточно точным, так как если в рамках рассматриваемого подхода из «путинизма» убрать «антидемократизм», то исчезнет и сам «путинизм». Основные характерные черты «путинизма», с точки зрения теорий «органического антидемократизма», таковы:

 • политический антидемократизм (фиктивная оппозиция, контроль над СМИ, централизация власти и пр.);

 • практический консерватизм (сопротивление переменам извне, приоритет стабильности и др.);

 • национализм (национальные интересы России, антиамериканизм, империализм и пр.);

 • традиционализм (неприятие толерантности Запада по отношению к меньшинствам, религиозность и пр.).

 Этот перечень не универсален, он может существенно различаться по набору черт, которые, как считают представители данного направления, в полной мере отражают суть явления. Вместе с тем просматривается очевидная общность взглядов на содержание «антидемократизма» и предпосылки его возникновения (специфические культурно‑исторические особенности русского народа).

 Выраженный акцент на исторических корнях и предрасположенность к авторитаризму россиян делает Д. Матар.[214] Исторически обусловленные особенности русского народа, прямо противоречащие демократическим ценностям, вскрывает Д. Брукс.[215] В. Лакер[216] сразу несколькими чертами объясняет «органический антидемократизм»: прошлым России, русским характером, консерватизмом, национализмом, сопротивлением переменам, подавлением оппозиции и др. Марсель Х. Ван Херпен,[217] отмечая централизацию власти, агрессивную внешнюю политику и пр., напрямую сравнивает «путинизм» с итальянским фашизмом и с современным итальянским популизмом.

 Таким образом, в рамках рассматриваемого направления корни «путинизма» усматриваются в особенностях русского народа, который определяется как культурно предрасположенный к авторитаризму. Эта предрасположенность в историческом плане реакционна, и таким же оказывается возникающий на ее основе режим. Вопрос о функциональности «путинизма» как социально‑экономического и социально‑политического явления не ставится. Подразумевается, что поскольку он «реакционен», то уже в силу этого дисфункционален. Дисфункциональность выражается в блокировании или по крайней мере сдерживании движения России по пути западных обществ, которые рассматриваются как образцовые модели успешного развития.

 Интересно, что утверждению о дисфункциональности «путинизма», якобы порожденного исторической и психологической «неполноценностью» русского народа, противоречит признание факта, что идеология «путинизма» находит все больше приверженцев в странах коллективного Запада (народы которых еще никто не решился упрекнуть в «неполноценности»).

 Подобные суждения прослеживаются в работах Ф. Закария, Б. Стивенса, Д. Брукса, А. Леона и др. Они приводят многочисленные примеры политиков, которые во многом разделяют взгляды В. Путина: С. Курц (Австрия), А. Ципрас (Греция), В. Орбан (Венгрия), Д. Трамп[218] и П. Бьюкенен (США).[219] Как считает Д. Брукс,[220] В. Путин стал образцом для подражания всем консерваторам‑популистам во Франции, Италии, на Филиппинах и т. д. Ф. Закария в «The Washington Post» иллюстрирует популярность «путинизма» примером Венгрии – первого европейского государства, которое отвернулось от либеральной демократии и переняло систему и ценности путинской России. Похожие примеры автор находит и в других странах, ссылаясь на политические воззрения Р. Эрдогана (Турция), Марин Ле Пен (Франция), Г. Вильдерса (Нидерланды) и Н. Фараджа (Великобритания).[221] Обеспокоенность распространением идеологии «путинизма» обнаруживается и в риторике действующих политиков, чьи опасения были опубликованы, например, в журнале «Time». По мнению авторов, авторитарная идеология «путинизма» стремится упразднить личные права, ослабить и разрушить демократические ценности и структуры.[222]

 Может показаться, что сторонники рассматриваемого направления преувеличивают, отрицая функциональность «путинизма». В частности, в статье «Доктрина Путина»[223] А. Леон пытается реконструировать «неафишируемую» цель В. Путина, которую тот якобы поставил перед собой после избрания президентом РФ в 2000 г. Леон считает, что хотя эта цель официально и не заявлялась, В. Путин идет в избранном направлении настолько настойчиво и последовательно, что ее можно назвать полноценной доктриной. Цель заключается в восстановлении экономических, политических и геостратегических активов, утраченных советским государством в 1991 г. Но в историческом масштабе, по мнению автора, «путинизм» не помогает, а мешает развитию страны и в этом смысле остается дисфункциональным: «…эта доктрина вдохновила правящий режим на новый захват командных высот в экономике (прежде всего – в нефтяном и газовом секторе) и на утверждение своей власти над национальной политикой, судебной системой и общенациональными телеканалами…».[224]

 Концепция «органического антидемократизма» остается господствующей в западной публицистической литературе, порой скатываясь к некритическому антисоветизму и откровенной русофобии [Gessen, 2017]. Американская пресса использует термин «путинизм» при описании режима, добавляя эмоционально окрашенную лексику, повторяя отрицательные частицы, что усиливает негативный эффект [Морозова, 2014]. Как замечает А. М. Рюмин, «путинизм» задает отрицательную коннотацию и в целом представляет собой не что иное, как антоним «западной демократии», а «Путин – пример деспотичности и директивности, хотя и грамотно и старательно завуалированной» [Рюмин, 2011].

 В академической среде подход несколько более взвешенный. Однако, как отмечает С. Коэн, «абсурдная демонизация» Путина в США делает «практически невозможной» взвешенную оценку политики, проводимой российским лидером. По мнению Коэна, американцам пора отказаться от стереотипов холодной войны.[225] Тем не менее подобные признания никак не проблематизируют саму теоретическую основу модели: русские любят «твердую руку» – к власти приходят «такие, как Путин», – «развитие страны замедляется» – русские еще активнее требуют «твердую руку». Отличительная черта академического подхода – критический анализ «путинизма», выявление внутренних взаимосвязей между его элементами с последующей сборкой в органическое целое.

 Обобщая вышеизложенные характеристики направления, рассматривающего «путинизм» как «органический антидемократизм», можем представить его модель следующим образом (см. табл. 1).

 

Таблица 1. Модель «органического антидемократизма»

 

Как нетрудно убедиться, представленная модель строится на утверждении исторической дисфункциональности «путинизма» (он приводит к «Путинскому застою»), но при этом признает функциональность отдельных его элементов. Социально‑политической основой подобного положения вещей оказывается «дефективность» народа, проявляющего готовность обменять «свободу на благосостояние» и, по мнению сторонников рассматриваемого направления, в итоге не получающего ни того, ни другого.

 

 § 3. «Путинизм» как персонализм

 

Конкурирующим направлением «путинизм» рассматривается как результат реализации специфических личностных особенностей В. Путина, неотделим от него и закончится с его фактическим (но не обязательно официальным) удалением от дел. Можно выделить несколько ракурсов анализа «путинизма» в рамках персоналистского подхода.

 Классический персонализм. Фундаментальным положением данного направления является признание личностных особенностей, субъективных желаний и интересов В. Путина ведущими факторами формирования политического режима в России и его курса [Сдельников, 2017]. Победа на выборах с большим процентом голосов в 2000 г., по мнению некоторых экспертов, свидетельствует о культе личности. Подчеркиваются и характерные черты его культа личности – чрезмерные «мачизм» и маскулинность. Так, фотографии президента без рубашки, опубликованные в 2007 г., сравнивались с фотографиями Муссолини, катающегося на лыжах без рубашки, или Мао, переплывающего Янцзы. Подчеркивалось, что использование собственного тела в политических целях типично для авторитарных лидеров.

 Традиционализм. Персонализм – традиционная для России форма организации политической власти. Любой руководитель в России испытывает «давление среды» в направлении эволюции режима к персонализму.[226] Например, С. М. Фиш определяет «путинизм» как форму самодержавия, основанную на консерватизме, популизме и персонализме. Этим данный режим отличается от остальных диктаторских режимов и иных трансформационных диктатур, включая бывшее советское партийное государство [Fish, 2017]. Принимаемые решения соответствуют целям президента России, вся власть централизуется в Москве, причем в контуре исполнительной власти. Нет других признанных политиков, кроме В. Путина, его власть независима и в качестве президента (2000–2008 гг. и с 2012 г. по настоящее время), и в качестве премьер‑министра (2008–2012 гг.) [Fish, 2017].

 Персоналистская легитимация. Другие авторы рассматривают явление персонализма через призму функциональности легитимации власти В. Путина. Р. Смит отмечает, что если протестующие (речь о митингах после 2012 г.) отвергали персонализм как основу режима, возлагая лично на В. Путина вину за ситуацию в стране, то у участников проправительственных митингов отношение персоне В. Путина, наоборот, было позитивным, что создавало основу для сильной электоральной поддержки кандидата. Для этих людей персонализм остается опорой стабильности режима, заслоном от влияния извне.[227]

 Персонализм как недоразвитый институционализм. В этом ракурсе персонализм В. Путина рассматривается как иллюзорный образ, возникающий из‑за слабости институтов власти, тогда как настоящего персонализма в современной политической системе России нет. Этим персонализм В. Путина отличается от традиционных культов личности, известных по опыту СССР, КНР и КНДР. С. Грин отмечает, что Путин не переделывает страну в соответствии со своими желаниями, а потому его культ личности – это симптом отсутствия институтов, которые могли бы составить ему конкуренцию в борьбе за власть.[228] Л. Гудков также считает, что персонализм сложившейся системы власти отражает слабость и нерасчлененность, неравновесность российской институциональной системы: старые институты не действуют, а новые декларативны. Он согласен и с тем, что «настоящий» персонализм власти в России отсутствует, а реальная власть находится в руках узкого круга лиц [Гудков, 2009].

 С теоретических позиций направление персонализма, по всей видимости, наиболее уязвимо для критики, на что неоднократно указывалось. В частности, отмечается, что персонализм режима может быть искусственным конструктом, который помогает значительно упростить политическую систему и все ее элементы, сводит ее к личности президента и ставит между ними знак равенства. Как замечает В. А. Сдельников, данный конструкт используется для критики политики Путина и выстроенной им политической системы, в зависимости от конъюнктурных соображений он может включать совершенно разные элементы [Сдельников, 2017]. Приравнивание всей политической системы к одному человеку – не более чем медиатехнология, позволяющая облегчить восприятие искусственно формируемого образа России, полагает М. О. Улитина [Улитина, 2010].

 

 § 4. «Путинизм» как функциональное явление

 

Третье направление объединяет концепции «путинизма», признающие его функциональным явлением и усматривающие причины его возникновения не в культурных дефектах народонаселения или личностных особенностях руководителя государства, а в объективных вызовах, органично вытекающих из характера очередного этапа развития России. «Путинизм» как социально‑политическая и социально‑экономическая модель признается функциональным, поскольку пытается справиться с этими вызовами.

 Авторы данного направления могут различаться во мнениях относительно того, является ли «путинизм» наиболее функциональным ответом на вызовы времени по сравнению с имеющимися альтернативами, например, с либеральной. Дискуссии в рамках этого направления остаются все же в рамках пространства «большей – меньшей» функциональности и не ставят под сомнение функциональность «путинизма» как таковую.

 Частный случай теорий функциональности представляют теории «нового бонапартизма». Корни «путинизма» здесь усматриваются в объективной потребности общества в консолидации и стабилизации в период травматичных и разрушительных перемен. Именно в таких условиях необходим режим, способный консолидировать все ресурсы страны на ее восстановление. Им и стал «путинизм», поставивший перед собой после неудачных экономических реформ Б. Ельцина вполне функциональные и исторически целесообразные задачи.

 С. Саморджиа указывает, что первоначально стояла задача освободиться от наследия Б. Ельцина и апатии, в которой в конце XX в. пребывала Россия. Это и было целью первого президентского мандата В. Путина.[229] М. Лорелль сравнивает В. Путина и Ш. де Голля: оба режима возникли после серьезных потрясений (распад СССР и коллаборационизм во Франции), их объединяют цензура и вытеснение оппозиции, традиционализм, консерватизм и др.[230] Как отмечает К. Карриго, целесообразность и историческая оправданность «путинизма» – общее место в экспертном сообществе и прессе Китая. Он также указывает на сходство В. Путина и председателя КНР Си Цзиньпина, который, как полагает автор, во многом копирует российского президента, отвечая на потребность китайского общества в сильном лидере.[231]

 Л. Гудков обращает внимание, что пока западные исследователи пытаются поставить в один ряд «путинизм» с авторитаризмом, российские эксперты рассматривают этот режим как «нормальную» диктатуру, возникшую после распада СССР, озабоченную адаптацией к переменам и функционально сходную с режимами в Беларуси, Азербайджане, Казахстане и др. Данное обстоятельство тем более существенно, что «путинизм» – это не тоталитаризм или хорошо известные формы авторитаризма, хотя отчасти и схож с последним в некоторых моментах. Действительно, «путинизм» возник на развалинах тоталитарной системы, оставившей после себя многочисленные атавизмы. Но больше нет прежней монополии «партии‑государства»: опросы общественного мнения показывают, что у российского народа нет и следов обожания В. Путина, в то время как основа доверия президенту консервативна и не связана с идеями нового миропорядка, что характерно для вождей тоталитарных режимов, нет террора и тотальной пропаганды и пр. [Гудков, 2009].

 Признают функциональность «путинизма» П. Понаитов[232] и Я. Шимов [Шимов, 2008], считающие его «виртуальным бонапартизмом», использующимся российской политической элитой для достижения собственных целей. При этом П. Понаитов считает, что политический режим в России на самом деле демократический, а во главе его стоит капиталистическая буржуазия.

 В рамках функционального подхода идеология «путинизма» рассматривается как позитивная программа, нацеленная на улучшение жизни населения, достижение новых стандартов и т. п. З. Милошевич дает описание основных аспектов идеологического содержания «путинизма», которые президент России начал формировать с 2003 г.: суверенная демократия, суверенитет, стабильность и высокий уровень жизни. Более того, автор считает, что идеология «путинизма» близка скорее к либеральной, так как направлена на достижение новых стандартов жизни человека и устройства общества. При этом ее понятийный аппарат представлен классическими либеральными идеологическими конструкциями – демократия, рынок, суверенитет и пр. [Милошевич, 2009].

 

 § 5. Периодизация «путинизма»

 

Поскольку осмысление феномена «путинизм» еще только начинается, то не устоялись пока и подходы к его периодизации. Одни авторы предполагают, что «путинизм» возник в 2000 г., после первого избрания В. Путина на пост президента России. Другие указывают на то, что данное явление не может сводиться только к событиям, связанным с президентством В. Путина, относят истоки его формирования к более ранним периодам. К примеру, к 1989 г., когда начал разрушаться так называемый «Восточный блок», а распад Советского Союза и последующее становление России на рельсы демократического пути не повлекли за собой сближения с западными странами.[233] По мнению Л. Гудкова, новый российский политический режим начал развиваться в 1999 г., а окончательно оформился лишь к 2004 г. после трагедии в Беслане и административной реформы В. Путина [Гудков, 2009].

 В настоящее время более или менее общепринятой выглядит периодизация, выделяющая три периода «путинизма», непосредственно увязывающихся с президентскими сроками В. Путина.

 Первый президентский срок В. Путина (2000–2004 гг.). Это время консолидации власти и стабилизации положения дел в стране. С точки зрения рассмотренных выше теоретических подходов наиболее полно данный период описывает модель «нового бонапартизма»: в момент прихода В. Путина к власти положение России было отчаянно плохим,[234] и целью стала первичная стабилизация ситуации в стране. Поэтому первый срок был отмечен прагматичной позицией, попыткой вписаться в западные «стандарты» и реализовать «проевропейский выбор России».[235] В своих речах В. Путин часто цитировал Иммануила Канта, но после 2004 г. его риторика стала более жесткой.[236]

 Второй президентский срок В. Путина (2004–2008 гг.). Период перелома в программных установках российского лидера. Прибалтика присоединяется к НАТО и Европейскому союзу, в Грузии и на Украине происходят «цветные революции», за которыми просматриваются планы интеграции этих стран в НАТО. Риторика В. Путина резко меняется, выступления российского президента окрашиваются антизападными тонами. Он начинает цитировать русского философа‑эмигранта Ивана Ильина.[237] Значительное число авторов рассматривают данный период через призму «персонализма».

 Третий и четвертый президентские сроки В. Путина (2012–2024 гг.). Некоторые авторы называют данный этап президентства В. Путина «развитым путинизмом». Его главное содержание – открытый отход от следования западным образцам во внутренней политике и готовность к конфронтации с Западом – во внешней. В итоге – отход от модернизации с целью остановить развитие в обществе прозападных настроений.[238]

 К этому моменту В. Путин пришел к выводу, что западная политика избыточной толерантности приведет к «демографическому и моральному кризису». Желая придать форму борьбе с этой тенденцией, он призвал к защите «традиционных ценностей» и назвал это «консервативной позицией». В это время В. Путин цитирует философа Константина Леонтьева, считавшего, что Европа находится в упадке, и Николая Данилевского, рассуждавшего о «русском пути». В. Путин становится идеологом, осуждает евроатлантические страны, которые отошли от этических принципов и традиционной идентичности – национальной, культурной, религиозной и даже сексуальной.

 Господствующим в описании событий и процессов третьего периода правления В. Путина оказался подход «путинизм как органический антидемократизм», выражающийся в попытках объяснить поддержку гражданами страны антизападного курса президента «дефективностью» русской нации.[239]

 Если говорить о западной академической и публицистической литературе, то просматривается очевидная динамика: от признания закономерности возникновения и целесообразности режима на первом этапе в рамках функциональных теорий «нового бонапартизма» его оценка эволюционирует к «персонализму», когда резкие заявления В. Путина объясняются его личностными особенностями и еще остается надежда, что подобные взгляды не будут поддержаны обществом.[240] Когда это не происходит, не остается ничего другого, как признать, что дело не в президенте, и согласиться со взглядом на «путинизм» как «органический антидемократизм».

 

 

 6.2. «Путинизм» как режим авторитарной модернизации

 

Ни один из бытующих в западной политологии подходов, на наш взгляд, не охватывает феномен «путинизма» в полной мере. Вероятно, это связано с аберрацией восприятия, когда в основу модели закладываются наиболее выпуклые и очевидные стороны социального феномена, характерные, однако, только для определенного этапа его развития. Данная аберрация многократно усиливается, если отдельные стороны явления признаются его фундаментальными свойствами вследствие политических убеждений исследователя.[241]

 Необходим новый взгляд, охватывающий явление в более широком и многоплановом виде, максимально изолированный от политических установок исследователя. Выработка такого взгляда, вероятнее всего, удел будущего. Однако уже сейчас можно наметить некоторые перспективные направления подобных исследований.

 Методологической основой данных подходов уместно избрать радикальный функционализм, исходное утверждение которого заключается в функциональности любого относительно устойчивого социального явления: если явление устойчиво (а «путинизм», отсчитывающий уже второе десятилетие существования, можно назвать устойчивым), значит, оно поддерживается какой‑то более общей системой, по отношению к которой выполняет важную позитивную функцию.

 

 § 1. Авторитаризм и модернизация

 

Наша гипотеза о функциональном содержании «путинизма» исходит из предположения, что он является проектом авторитарной модернизации незападной страны, а требования такой модернизации определяют его внутренние движущие силы. Они же указывают на интересующие нас перспективы развития, оценка которых в значительной степени сводится к вопросу, является ли «путинизм» авторитарной модернизацией, и если да – то успешна ли эта авторитарная модернизация.

 В оценке политического содержания «путинизма» точка зрения, определяющая его как авторитаризм, конвенциональна [Торкунов, Денисов, Ли, 2008].[242] Рассматриваемый политический режим обнаруживает почти полное сходство с моделью «совершенной диктатуры», которую М. Льос исследует на примере институционализации чрезвычайно устойчивого режима «Революционно‑институциональной партии» в Мексике 1938–2000 гг. Этот режим оказался довольно успешным в социально‑экономическом плане и чрезвычайно устойчивым – в политическом. Т. Ворожейкина выделяет следующие его характеристики:

 • передача власти действующим президентом назначенному им преемнику, легитимированная через процедуру выборов плебисцитарного характера;

 • устранение неопределенности, связанной с выборами;

 • функционирование президентской власти как автономной и самодостаточной силы, полностью господствовавшей и в политике, и в обществе;

 • формирование партии власти, концентрирующей и монополизирующей все административные ресурсы; поглощение, кооптация или маргинализация всех остальных партий;

 • полный контроль исполнительной власти над законодательной;

 • вертикальный контроль федеральной исполнительной власти на уровне штатов [Ворожейкина, 2009].

 Эти черты с высокой степенью точности воспроизводятся в отечественном режиме «суверенной демократии», что позволяет для всех последующих рассуждений принять определение политического содержания «путинизма» как авторитаризма.[243] Проблема в том, что в общественном сознании авторитаризм маркируется как априорно негативное явление, тогда как на практике обнаруживаются свидетельства того, что данная форма может быть на определенных исторических отрезках социально востребованной, а в ряде случаев – эффективной. Известны примеры неоднократного возвращения стран к авторитаризму после периодов демократии. Так, Дж. Ульфельдер отмечает, что средний срок жизни демократического режима в проанализированных им странах – всего 16 лет. Возвращение авторитаризма происходит разными путями, включая переворот внутри самой исполнительной власти (27 % всех случаев), военный переворот (21 %), вмешательство иностранных держав (5 %), распад страны, массовые народные выступления (3 %) или демократические выборы (как в Венесуэле с Уго Чавесом или в Перу с Альберто Фухимори) [Lehoucq, 2013].

 Все это позволяет предположить, что в основе данного явления лежит некая функциональность, носящая исторически целесообразный характер в тех случаях, когда авторитарному режиму удается на деле обеспечить ускорение социально‑экономического развития общества. В связи с этим уместно вспомнить замечание С. Хантингтона, что необходимо разграничивать экономическое и политическое развитие страны, которые представляют собой разные цели: «самым важным из того, что отличает одну страну от другой в политическом отношении, является не форма правления, а степень управляемости» [Хантингтон, 2004]. Таким образом, основополагающей целевой функцией при проведении модернизации должна быть не форма правления (демократия, авторитаризм и др.), а степень управляемости, которая даст возможность вывести страну на качественно новый уровень развития.

 Если авторитарная форма правления обеспечивает успех социально‑экономического развития, возникает «авторитарная модернизация», успех которой – нередкое событие в современной мировой истории. Результаты правления авторитарных режимов имели определенное положительное влияние на развитие таких стран Латинской Америки, как Бразилия, Уругвай, Чили, Аргентина.[244] Благодаря модернизации «сверху» интеграция в мировую экономику вышла на новый уровень: вырос их промышленный потенциал, расширился рынок труда, при всех проблемах «периферийного капитализма» увеличились гибкость и производительность народного хозяйства (см, например: [O’Donnell, 1979; Transitions from Authoritarian Rule…, 1986; The New Authoritarianism in Latin America, 1980]).

 Подлинную популярность в мировом масштабе авторитарным методам модернизации обеспечило азиатское экономическое чудо,[245] ставшее возможным благодаря мобилизации скудных ресурсов отсталых и бедных стран авторитарными режимами. Хрестоматийный пример – южнокорейское «экономическое чудо», созданное диктаторским режимом Пак Чжон Хи [Торкунов, Денисов, Ли, 2008].

 Характерно, что обеспечение широкого общественного консенсуса или, по крайней мере, консенсуса среди элит для проекта авторитарной модернизации – скорее правило, нежели исключение. Например, с этой точки зрения рассматривает проекты авторитарной модернизации Т. Ворожейкина, полагающая, что в Чили времен Пиночета, Индонезии при Сухарто, Южной Корее 1960–1980‑х гг., в шахском Иране, Турции, Бразилии при военном правлении авторитаризм осуществлялся на основе ограниченного консенсуса. Авторитаризм на основе широкого консенсуса характерен для проектов авторитарной модернизации Тайваня, Малайзии и Мексики [Ворожейкина, 2010].

 Общепринято признание структурной сложности модернизации, которая предстает как комплексный феномен, подразумевающий перемены в экономике и политической жизни, социальные трансформации, изменение типа государства и др. [Ворожейкина, 2010]. В этом контексте проект авторитарной модернизации является стратегией, ориентированной на ускорение темпов экономического роста и переход социально‑экономического развития на качественно иной уровень в отсутствие модернизации политической [Гельман, 2017; Балезина, 2013]. В условиях, когда игра рыночных сил только консервирует отсталость национальной экономики, ее прогресс требует широкомасштабного «подстегивания» со стороны государства [Торкунов, Денисов, Ли, 2008].

 Итак, авторитарная модернизация – это сложный социально‑экономический процесс, осуществляемый «сверху» и направленный, с одной стороны, на обеспечение стабильности политического режима, а с другой – на осуществление перемен, особенно в экономической сфере. Авторитарная модернизация существует как устойчивое историческое явление и иногда оказывается успешной.[246]

 

 § 2. Модернизация России как цель «путинизма»

 

Насколько исторические реалии «путинизма» позволяют характеризовать его как проект «авторитарной модернизации»? Сопровождается авторитаризм «путинизма» модернизацией или нет? Б. Ло и Л. Шевцова применительно к России и Китаю пишут, что одновременно два условия – и модернизация, и авторитаризм – в данных странах не соблюдаются, конкретно в России «наблюдается значительный рост авторитаризма, но очень мало модернизации» [Lo, Shevtsova, 2012: 6]. Рассмотрим вопрос о модернизирующем воздействии «путинизма» подробнее.

 В функциональном плане выделяют несколько типов модернизации, обладающих своими особенностями. С. Гавров определяет модернизацию первого типа как «естественное внутреннее развитие стран Западной Европы и Северной Америки, проходящее в Новое время» [Гавров, 2012]. Второй разновидностью модернизации выступает догоняющая модернизация, осуществляемая странами, стремящимися в социоэкономическом плане перейти в первую группу стран, прошедших путь модернизации раньше и демонстрирующих высокий уровень жизни. Третий тип модернизации характеризует эволюционное развитие наиболее модернизированных обществ, стремящихся улучшить свое положение и проводящих различные реформы и инновации, позволяющие впоследствии перейти к постиндустриальному обществу.

 Происходящее в России очевидно не относится к первому типу и, вероятнее всего, комбинирует второй с преимущественным преобладанием третьего типа.[247] Как могут быть оценены успехи «путинизма» на этом поприще? Следует учесть, что классические задачи модернизации (переход от аграрного к индустриальному обществу) в России были решены еще в советский период, и теперь перед страной стоит задача «выравнивающей» модернизации, эффективного заимствования более совершенных моделей у более преуспевающих модернизированных обществ.

 Более полувека назад американский экономист, советник президента[248] Л. Джонсона А. Оукен предложил достаточно информативный показатель, в обобщенном виде отражающий степень здоровья всей экономики. Этот показатель получил название Индекс Оукена, или индекс неблагополучия (Misery Index). Он рассчитывается через анализ показателей инфляции и безработицы [Lovell, 2000]. В здоровой экономике эти показатели тесно связаны: при росте безработицы население начинает меньше тратить, у предприятий возникают проблемы со сбытом – падают цены, снижается инфляция. Во время экономического бума цепочка «раскручивается» в обратную сторону, а сам индекс не изменяется. Если же он начинает расти, значит, экономика «заболевает» – ее механизмы «самонастройки» не функционируют так, как надо. Чем выше значение индекса, тем менее благополучны условия в стране и наоборот.

 Поясним сущность взаимосвязи инфляции и безработицы графически. Тенденции к росту безработицы и инфляции обычно находятся в противофазе, как показано на рисунке 1. Соответствующие показатели как бы связаны невидимой нитью: движение вверх одного показателя («кончика нити») приводит к тому, что другой устремляется вниз. Несколько огрубляя, можно сказать, что чем короче эта нить, тем лучше. В идеальной гомеостатической экономике при нулевой инфляции и полном отсутствии безработицы длина нити и, соответственно, индекс Оукена, будут равны нулю.[249] Если же нить растягивается, это сигнализирует об ухудшении состояния экономики и возникновении рисков стагфляции.

 Может ли индекс Оукена рассматриваться в качестве индикатора успешности модернизации? «Физическая сущность» его заключатся в том, что он говорит не о благополучном или неблагополучном состоянии дел в экономике, а о состоянии ее адаптивных механизмов. Экономика с низкими значениями индекса фундаментально «здорова» в том смысле, что обладает высоким запасом прочности, который позволит справиться с неблагоприятными факторами, если обнаружится их воздействие.

 В силу своей простоты (затрудняющей манипуляции) и высокой информативности индекс стал популярным инструментом оценки президентов США и, в частности, широко используется в президентских кампаниях. Во время президентской кампании 1976 г. претендент Джимми Картер популяризировал индекс Оукена как средство критики инкумбента – президента Дж. Форда. В период президентской кампании 1980 г. претендент Р. Рейган использовал данный индекс уже против Картера.[250] В 2016 г. индекс использовали для оценки эффективности деятельности президента Б. Обамы.[251]

 

Рисунок 1. Фазы экономического цикла

 

В России за период 2000–2017 гг. индекс Оукена претерпел ряд колебаний, в итоге снизившись с 30,7 до 8,4, то есть более чем в три с половиной раза (см. рис. 2). Особое внимание необходимо уделить кризисным периодам. Во время посткризисного 2000 г., кри<