Тоби. День святого Анила Агарвала

 

Год двадцать пятый

Тоби думает: «Мне грозит голод. Святой Юэлл, молись за меня и за всех, кто голодает посреди изобилия. Помоги мне отыскать это изобилие. Пошли мне животного белка, и быстро».

Дохлый кабан на лужайке переходит в жизнь после смерти. Из тела поднимаются газы, в почву впитываются жидкости. По трупу прошлись грифы; вороны горбятся по периметру, словно карлики в уличной драке, хватая все, до чего могут дотянуться. Что бы ни творилось с телом, в этом обязательно участвуют опарыши.

Оказавшись в крайней нужде, говорил Адам Первый, начинайте с самого низа пищевой пирамиды. Создания, у которых нет центральной нервной системы, конечно, страдают меньше.

Она собирает все необходимое – розовую накидку, шляпу от солнца, темные очки, фляжку с водой, хирургические перчатки. Бинокль и карабин. Ручку от щетки – чтобы на нее опираться. Находит пластиковый контейнер с защелкивающейся крышкой и проделывает в ней несколько дырок. Добавляет ложку и кладет все вместе в пластиковую подарочную сумку с подмигивающим логотипом «НоваТы». Рюкзак был бы лучше – он не занимает рук. В салоне были рюкзачки – дамы брали их на прогулки, пикники с сэндвичами, – но Тоби не может вспомнить, куда их засунула.

У нее осталось еще немного крема от солнца «НоваТы – Полностью натуральный СолнцуНет». Срок годности крема уже прошел, и он пахнет прогорклым жиром, но Тоби все равно мажет им лицо, а потом опрыскивает щиколотки и запястья «СуперД» от насекомых. Она выпивает большой стакан воды, а потом навещает фиолет‑биолет. Если случится что‑нибудь страшное, она хотя бы не обмочится. Бежать в мокрой накидке – хуже не придумаешь. Она вешает бинокль на шею и поднимается на крышу для последней рекогносцировки. На лужайке не видно ни ушей, ни пятачков. Ни кудрявых золотых хвостов.

Хватит тянуть время, говорит она себе. Нужно выходить сейчас же, чтобы вернуться до послеполуденной грозы. Очень глупо умереть от удара молнии. Правда, Адам Первый говорил: «Любая смерть глупа с точки зрения того, кто умирает. Потому что, как бы тебя ни предупреждали, смерть всегда приходит без стука. «Почему сейчас? – кричим мы. – Почему так рано?» Это крик ребенка, которого зовут домой в сумерках. Это всеобщий протест против времени. Помните, дорогие друзья: «зачем я живу?» и «ради чего я умираю?» – это один и тот же вопрос».

«Но сейчас я не буду задаваться этим вопросом», – очень твердо говорит себе Тоби.

 

Тоби надевает хирургические перчатки, вешает на плечо сумку «НоваТы» и выбирается наружу. Сначала – в погубленный огород, где Тоби спасает одну луковицу и две редиски, а также набирает ложкой сырую землю в контейнер с крышкой. Затем она пересекает парковку и идет к умолкшим фонтанам.

Она давно не удалялась настолько от зданий салона красоты. Она выходит на луг: он очень просторный. Свет ослепляет, несмотря на широкополую шляпу и темные очки.

Без паники, говорит она себе. Так чувствует себя мышь, которая рискнула выбежать на середину комнаты, но ты ведь не мышь. Сорняки цепляются за накидку и спутывают ноги, словно хотят удержать Тоби при себе. У сорняков есть тайные крохотные шипы, коготки и ловушки. Словно пробиваешься сквозь вязание: вязание из колючей проволоки.

Что это? Женская туфля.

Не думай о туфлях. Не думай о заплесневелой сумочке из красной искожи, только что замеченной рядом. Модная. Красная искожа. Обрывок прошлого, еще не ушедший в землю. Тоби не хочет наступать на останки, но ей плохо видно сквозь сети и силки сплетенных сорняков.

Она движется дальше. Ноги покалывает – так чувствует себя плоть, когда знает, что до нее сейчас дотронутся. Неужели Тоби действительно думает, что сейчас из клевера и чертополоха высунется рука и схватит ее за щиколотку?

– Нет, – говорит она вслух.

Останавливается, чтобы успокоить бьющееся сердце и оглядеться. Широкие поля шляпы загораживают обзор: Тоби поворачивается всем телом, как сова крутит головой – направо, налево, назад, снова вперед. Все вокруг пропитано благоуханием – высокий цветущий клевер, сныть, лаванда, майоран и лимонная мята, всё самосевки. Все поле вибрирует от жужжания опылителей: шмели, цветочные осы, блестящие металлические жуки. Жужжание убаюкивает. Остаться здесь. Кануть. Уснуть.

Природа в полный рост – не под силу человеку, говорил Адам Первый. Она – мощнейший галлюциноген, снотворное для неподготовленной Души. Мы в ней больше не дома. Ее приходится разбавлять. Неразбавленная, она опьяняет. С Богом – то же самое. Слишком много Бога – и возникает передозировка. Бога нужно фильтровать.

 

Впереди, не слишком далеко, – линия темных деревьев, отмечающая опушку леса. Тоби чувствует, как ее тянет туда, манит, как, по слухам, манят людей глубины океана и горные высоты, выше и выше или глубже и глубже, пока не растворишься в экстазе, уже не человеческом.

Постарайся увидеть себя глазами хищника, учил когда‑то Зеб. Тоби мысленно помещает себя за деревьями и глядит сквозь узорный покров листьев и ветвей. Она видит огромную дикую саванну, а посредине – крохотную, мягкотелую розовую фигурку, эмбриона или инопланетянина, с большими темными глазами: одинокую, ничем не защищенную, уязвимую. Рядом с фигуркой – ее жилище, нелепая коробка из соломы, только с виду похожей на кирпич. Дунь, и рассыплется.

Тоби улавливает запах страха. Он исходит от нее самой.

Она подносит к глазам бинокль. Листья чуть движутся, но это ветерок. Медленно иди вперед, говорит она себе. Помни, зачем пришла.

 

Тоби кажется, что она идет уже очень долго, и наконец она оказывается у трупа кабана. В воздухе над трупом мерцает летучая орда сверкающих бронзово‑зеленых мух. Завидев Тоби, грифы поднимают красные лысые головы и розовые, словно ошпаренные, шеи. Тоби машет палкой, и грифы неуклюже взлетают, негодующе шипя. Одни поднимаются по спирали вверх, не сводя с Тоби глаз; другие, хлопая крыльями, перемещаются в лес, садятся на ветки, расправляют перья, похожие на метелки для пыли, и ждут.

Тоби видит разбросанные ветки: на трупе кабана и вокруг. Это папоротник. На лугу такой не растет. Одни ветки старые, сухие, а другие – совсем свежие. И цветы. Это ведь, кажется, розовые лепестки – от роз, растущих у подъездной дорожки? Тоби что‑то такое слышала; нет, читала в детстве, в детской книжке про слонов. Слоны окружают своих мертвых и стоят скорбно, словно медитируя. Потом бросают на тело ветки и землю.

Но свиньи? Они обычно съедают мертвую свинью, как вообще все, что им попадется. Но эту они не съели.

Неужели свиньи устроили похороны? Принесли венки? Эта мысль по‑настоящему пугает Тоби.

«Но почему бы и нет? – говорит добрый голос Адама Первого. – Мы ведь верим, что у Животных есть Души. Почему бы им тогда не устраивать похороны?»

– Ты с ума сошла, – говорит она вслух.

Смердит разлагающаяся плоть; Тоби едва сдерживает тошноту. Она поднимает полу накидки и одной рукой зажимает ее на носу. В другой руке у Тоби палка, которой она тычет в кабана; волны опарышей выплывают наружу. Словно гигантские серые рисовые зерна.

Слышится голос Зеба: «Представь себе, что это сухопутные креветки. Такое же строение тела». Тоби говорит себе: «Давай, у тебя получится». Для следующего действия ей приходится положить на землю карабин и палку от щетки. Она подбирает ложкой кишащих белых опарышей и перекладывает в контейнер. У нее трясутся руки; она роняет нескольких опарышей. В голове что‑то жужжит, словно крохотные дрели, или это всего лишь мухи? Тоби заставляет себя двигаться медленнее.

Вдали слышны раскаты грома.

Тоби поворачивается спиной к лесу и идет по лугу обратно к дому. Она не бежит.

Она уверена, что деревья придвинулись ближе.

 

Глава 60

 

 

Рен

 

Год двадцать пятый

Как‑то мы пили шампанское, и я сказала: «Давай сделаем себе маникюр». Я думала, что, может, это поднимет нам настроение. Аманда засмеялась и сказала: «Да, глобальная катастрофа – это очень вредно для ногтей». Но мы все равно сделали маникюр. Аманда выбрала розовато‑оранжевый цвет под названием «мандариновое парфе», а я – «гладкую малину». Мы радовались ярким краскам и веселились, как дети на празднике. Я обожаю запах лака для ногтей. Да, я знаю, что он ядовитый, но он пахнет так чисто. Хрустящий запах, как у накрахмаленного белья. У нас в самом деле поднялось настроение.

Потом мы выпили еще шампанского, мне пришла в голову новая затея, и я пошла наверх. Там была только одна комната, в которой оставался человек – Старлетт лежала в нашей с ней бывшей спальне. Мне было ужасно жалко Старлетт, но я забила щели вокруг двери простынями, чтобы запах не выходил. Я надеялась, что микробы займутся своим делом, и Старлетт преобразится во что‑нибудь другое. И поскорее. Я взяла из пустых комнат Савоны и Алого Лепестка биопленки‑скафандры и костюмы, притащила их огромной охапкой вниз, и мы принялись их мерить.

Биопленки совсем высохли, так что пришлось смочить их водой и увлажняюще‑питательной смесью. Но после этого они сразу скользнули на тело, как обычно, и я почувствовала приятное посасывание – это слой живых клеток костюма сливался воедино с моей кожей. А потом теплое щекотание – это пленка начала дышать. Как обещали этикетки, биопленка не пропускала «внутрь – ничего, кроме воздуха; наружу – ничего, кроме естественных выделений». На лицевой части даже обрисовывались ноздри. Многие посетители «Чешуек» предпочли бы голую кожу и шерсть, если бы это было совершенно безопасно. Но с биопленками они хотя бы могли не беспокоиться, что трахают какое‑нибудь гноище.

– До чего классно, – сказала Аманда. – Вроде как массаж.

– Незаменимы для цвета лица, – сказала я, и мы еще посмеялись.

Потом Аманда надела костюм фламинго с розовыми перьями, а я – костюм журавлина, мы включили музыку и разноцветные прожектора, забрались на сцену и принялись танцевать. Аманда все так же отлично танцевала, она очень лихо трясла перьями. Но я к тому времени стала танцевать лучше ее, потому что меня специально учили, и еще я все время практиковалась на трапеции; и Аманда это знала. И мне это было приятно.

Конечно, эти танцы были совершенно дурацкой затеей; мы врубили музыку на полную громкость, и она разносилась по округе через открытую дверь, так что, если по соседству хоть кто‑нибудь был, они не могли не услышать. Но я об этом не подумала. «Рен, ты не единственный человек на земле», – говорила иногда Тоби, когда я была маленькая. Она хотела сказать, что нужно считаться с другими. Но сейчас я действительно думала, что я последний человек на земле. Точнее, мы с Амандой. И вот мы в розовом фламинговом и голубом журавлиновом костюмах, со свежим маникюром плясали на сцене «Чешуек» под грохот музыки, бумц‑бумц‑бабадедумц, бам‑бам‑табам, и подпевали, словно у нас не было ни единой заботы на всем белом свете.

Музыкальный номер кончился, и послышались аплодисменты. Мы застыли как вкопанные. Я похолодела: мне вспомнилась Алый Лепесток, висящая на веревке от трапеции, с засунутой бутылкой, и у меня словно кончился воздух.

В зале оказалось трое мужчин – они, должно быть, незаметно пробрались в клуб. «Не убегай», – тихо сказала мне Аманда. Потом вслух, с улыбкой:

– Эй, вы живые или мертвые? Потому что если живые, то, может, хотите выпить?

– Красиво танцуете, – сказал самый высокий. – Как это получилось, что вы не заразились?

– А может, и заразились, – сказала Аманда. – Может, мы заразные и сами еще не знаем. А сейчас я выключу подсветку сцены, чтобы нам было вас видно.

– Тут еще кто‑нибудь есть? – спросил самый высокий. – В смысле, мужчины?

– Насколько мне известно, нет, – ответила Аманда.

Она привернула подсветку сцены. «Сними лицо», – сказала она мне. Она имела в виду зеленые блестки, биопленку. Аманда спустилась со сцены.

– У нас осталось немного виски, или хотите, я сделаю вам кофе.

Говоря это, она сдирала собственную головную часть биопленки, и я знала, что она думает: нужен прямой зрительный контакт, как учил Зеб. Отворачиваться нельзя, потому что со спины на тебя набросятся скорее. Чем меньше мы будем похожи на блестящих птиц и чем больше на людей, тем меньше вероятность, что нас изувечат.

Теперь мне было лучше видно этих троих. Высокий, пониже и еще один высокий. Они были в камуфляжных костюмах, очень грязных, и, похоже, в последнее время слишком много бывали на солнце. На солнце, на ветру, под дождем.

И вдруг я их узнала.

– Шекки? – сказала я. – Шекки! Аманда, это Шекки и Кроз!

Высокий повернулся ко мне:

– А ты еще кто такая?

Он был не зол, а вроде как ужасно удивлен.

– Это я, Рен, – сказала я. – А это маленький Оутс?

Я расплакалась.

Мы все пятеро побежали навстречу друг другу, словно в замедленном повторе футбольной свалки по телевизору, и принялись обниматься. Мы все обнимались и обнимались и никак не хотели разжать рук.

 

В морозильнике нашелся какой‑то сок оранжевого цвета, и Аманда намешала нам «мимозу» с оставшимся шампанским. Мы открыли несколько пакетиков соленых соевых орешков, разогрели в микроволновке пачку фальшивой рыбы и все впятером уселись у стойки бара. Мальчишки – я все еще мысленно называла их мальчишками – прямо‑таки вдохнули еду. Аманда заставила их выпить воды не торопясь. Они не голодали – вламывались в супермаркеты и даже в дома, и ели восторгнутое, и даже поймали в силок пару кроликов и поджарили кусками на костре, как мы делали у вертоградарей в Неделю святого Юэлла. Но все равно они были очень худые.

Потом мы стали рассказывать друг другу, где были, когда нахлынул Безводный потоп. Я рассказала про «липкую зону», Аманда – про коровьи кости и пустыню Висконсин. Я сказала: удача слепа и нам обеим просто повезло, что мы были в одиночестве, когда все началось. Хотя Адам Первый любил говорить, что слепой удачи не бывает, потому что удача – лишь другое название чуда.

Шекки, Кроз и Оутс действительно могли и не выжить. Их посадили в больбол. Красная команда, сказал Оутс и показал мне татуировку у основания большого пальца: кажется, он ею гордился.

– Нас туда посадили за то, что мы делали, – сказал Шекки. – С Беззумным Аддамом.

– С Беззумным Аддамом? Это с Зебом, из вертоградарей? – переспросила я.

– Не только с Зебом. Там была куча народу – и он, и мы, и другие, – объяснил Шекки. – Лучшие ученые – генные инженеры, которые сбежали из корпораций и ушли в подполье, потому что были против того, что делали корпорации. Ребекка и Катуро тоже участвовали – они были распространителями.

– У нас был веб‑сайт, – сказал Кроз. – Так мы делились информацией, в потайном чате.

– Распространителями? – переспросила Аманда. – Вы толкали супершмаль? Круто!

Она засмеялась.

– Да нет же. Мы были в Биоформ‑сопротивлении, – важно сказал Кроз. – Генные инженеры делали биоформы, а у нас – у Шекки, у меня, у Ребекки и Катуро – были очень удобные личности: страховые агенты, агенты по недвижимости – в общем, то, что позволяло путешествовать. Мы брали биоформы, доставляли на место и выпускали.

– Мы их подкладывали, – вставил Оутс. – Типа как бомбы замедленного действия.

– Там были очень крутые штуки, – сказал Шекки. – Микробы, которые ели асфальт, мыши, которые нападали на машины…

– Зеб решил, что, если уничтожить инфраструктуру, планета сможет исцелить сама себя, – объяснил Кроз. – Пока не поздно, пока еще не все вымерли.

– Значит, эпидемия – тоже работа Беззумного Аддама?

– Ни в коем случае, – сказал Шекки. – Зеб не верил в пользу убийства как такового. Он только хотел, чтобы люди перестали все расходовать и загаживать.

– Он хотел заставить их думать, – сказал Оутс. – Хотя некоторые мыши вышли из‑под контроля. Растерялись. Стали нападать на обувь. Повредили ноги кое‑кому.

– Где он сейчас? – спросила я.

Как было бы хорошо, если бы Зеб оказался рядом; он точно знал бы, что делать дальше.

– Мы только по Интернету общались, – ответил Шекки. – Он работал в одиночку.

– Хотя ККБ поймала наших генетиков из Беззумного Аддама, – сказал Кроз. – Выследили нас. Я так думаю, в чате оказался стукач.

– Их расстреляли? – спросила Аманда. – Ученых?

– Не знаю, – сказал Шекки. – Во всяком случае, с нами в больболе их не было.

– Мы там пробыли только пару дней, – сказал Оутс. – В больболе.

– Нас трое и их трое. Золотая команда – они были жутко свирепые. Один из них – помните Бланко, из Отстойника? Который мог оторвать человеку голову и сожрать? Он слегка похудел, но это точно был он, – сказал Кроз.

– Ты шутишь, – ответила Аманда.

Эта новость ее не то чтобы испугала, но явно озаботила.

– Его посадили за то, что он разгромил «Чешуйки» – убил несколько человек и очень этим гордился. Он говорил, что больбол для него как дом родной, столько времени он там чалился.

– А он знал, кто вы такие? – спросила Аманда.

– Без сомнения, – ответил Шекки. – Он на нас орал. Говорил, что пришла пора поквитаться за ту стычку на крыше. Что он выпотрошит нас, как рыбу.

– Какую стычку на крыше? – спросила я.

– Это уже после тебя было, – ответила Аманда. – А как вам удалось выйти?

– Ногами, – ответил Шекки. – Мы пытались сообразить, как убить ту команду раньше, чем они нас убьют, – там дают три дня на планирование, до стартового гонга. Но вдруг все охранники куда‑то исчезли. Были, и нету.

– Я ужасно устал, – сказал Оутс. – Мне нужно поспать.

Он положил голову на стойку бара.

– Оказалось, что охранники на месте, – сказал Шекки. – В караульном помещении. Только они вроде как расплавились.

– Так что мы пошли в Интернет, – сказал Кроз. – Новости еще работали. Много рассказывали про эпидемию, и мы сообразили, что сейчас не стоит выходить и брататься с народом. Мы заперлись в караульном помещении – там была еда.

– К сожалению, «золотые» оказались в будке охраны по другую сторону ворот. Мы все время боялись, что они нас пристукнут ночью, во сне.

– Мы спали по очереди, но ждать и ничего не делать было очень тяжело. Так что мы заставили их уйти, – сказал Кроз. – Шекки ночью залез через окно и перерезал подачу воды.

– Твою мать! – восхитилась Аманда. – Правда?

– И тогда им пришлось уйти, – сказал Оутс. – Потому что у них не было воды.

– Потом у нас кончилась еда, и нам тоже пришлось уйти, – сказал Шекки. – Мы боялись, что они устроят засаду, но оказалось, что нет. Ну и все.

Он пожал плечами.

– А почему вы сюда пришли? В «Чешуйки»? – спросила я.

Шекки ухмыльнулся.

– Это очень знаменитый клуб, – сказал он.

– Легендарный, – подхватил Кроз. – Хотя мы знали, что девочек тут уже не будет. Мы думали, хоть посмотрим, какой он из себя.

– Одна из трех вещей, которые обязан сделать каждый мужчина, – сказал Оутс. И зевнул.

– Пойдем, Оутик, – сказала Аманда. – Мы тебя уложим в постельку.

Мы отвели их наверх и засунули под душ в «липкой зоне», и они вышли оттуда гораздо чище, чем вошли. Мы дали им полотенца, чтобы вытереться, а потом уложили в постель – каждого в своей комнате.

Мне достался Оутс – я дала ему мыло и полотенце, а потом показала кровать. Я его ужасно давно не видела. Когда я ушла от вертоградарей, он был еще совсем маленький. Маленький паршивец, вечно бедокурил. Таким я его помнила. Но он и тогда был очень милый.

– Ты здорово вырос, – сказала я.

Он почти догнал Шекки по росту. Светлые волосы были мокрыми, как шерсть у собаки, которая только что плавала.

– Я всегда думал, что ты самая лучшая, – сказал он. – Я был в тебя ужасно влюблен, когда мне было восемь лет.

– Я не знала.

– Можно, я тебя поцелую? Не в сексуальном смысле.

– Ладно, – сказала я.

И он меня поцеловал, ужасно мило, возле носа.

– Ты такая хорошенькая, – сказал он. – Не снимай этот птичий костюм.

Он потрогал мои перышки – на попе. Потом смущенно улыбнулся. Эта улыбка напомнила мне Джимми – каким он был в самом начале, и у меня екнуло сердце. Но я осторожно вышла из комнаты.

В коридоре я шепнула Аманде:

– Можно их запереть.

– Это еще зачем?

– Они были в больболе.

– Ну и что?

– А то, что все больболисты чокнутые. Никогда заранее не скажешь, в какой момент они съедут с катушек. Кроме того, может быть, они заразные. Может, у них эта эпидемия.

– Мы их обнимали, – сказала Аманда. – Все, что было у них, теперь есть и у нас. И вообще они же из вертоградарей.

– И это значит?..

– Это значит, что они – друзья.

– Тогда они не были нам друзьями. Во всяком случае, не всегда.

– Расслабься, – сказала Аманда. – Мы с этими парнями кучу дел провернули вместе. С какой стати они будут делать нам плохо?

– Я не хочу быть мясной дыркой на общаке, – сказала я.

– Фу, как грубо. Мы не их должны бояться. А тех трех больболистов, которые были там с ними. Бланко – это не шуточки. Они наверняка где‑то рядом. Я переодеваюсь в нормальную одежду.

Она уже сдирала костюм фламинго и натягивала хаки.

– Надо запереть парадный вход, – сказала я.

– Замок сломан.

 

Тут с улицы донеслись голоса. Люди пели и орали, как орали клиенты в «Чешуйках», когда были уже не просто пьяны. Пьяны в хлам и агрессивны. Послышался звон разбитого стекла.

Мы побежали в спальни и разбудили ребят. Они очень быстро оделись, и мы повели их к окну второго этажа, выходившему на улицу. Шекки прислушался, осторожно выглянул.

– О черт! – сказал он.

– Тут есть другая дверь? – шепотом спросил Кроз. Он весь побелел, несмотря на загар. – Смываемся. Быстро.

Мы спустились по задней лестнице и выскользнули из черного хода на задний двор, где стояли контейнеры углеводородного сырья для мусорнефти и другие для пустых бутылок. Мы слышали, как «золотые» громят «Чешуйки», уничтожая то, что еще не было уничтожено. Раздался оглушительный грохот и звон: должно быть, они опрокинули полки за баром.

Мы протиснулись через дырку в заборе, пробежали по пустырю до дальнего угла и свернули в проулок. Больболисты не могли нас видеть, но мне казалось, что могут: словно они умеют видеть сквозь кирпичные стены, как мутанты из телевизора.

Пробежав пару кварталов, мы перешли на шаг.

– Может, они не догадаются, – сказала я. – Что мы там были.

– Они узнают, – сказала Аманда. – По грязным тарелкам. По мокрым полотенцам. По кроватям. Если в кровати только что спали, это всегда видно.

– Они пойдут за нами, – сказал Кроз. – Даже не сомневайтесь.

 

Глава 61

 

Мы сворачивали и петляли по проулкам, чтобы запутать следы. Со следами была проблема – на улицах лежал слой пепельной грязи, – но Шекки сказал, что дождь смоет наши следы и вообще «золотые» – не собаки, они нас не учуют.

Это точно были они – трое больболистов, разгромивших «Чешуйки» в первую ночь Безводного потопа. Те, кто убил Мордиса. Они видели меня по интеркому. Потому и вернулись в «Чешуйки» – чтобы вскрыть «липкую зону», как устрицу, и достать меня. Они, должно быть, нашли инструменты. Может, и не сразу, но в конце концов у них получилось бы.

От этой мысли мне стало очень холодно, но я ничего не сказала остальным. У них и так забот хватало.

 

На улицах были кучи мусора – сгоревших и сломанных вещей. Не только машин и грузовиков. Много стекла. Шекки сказал, что в здания нужно заходить с оглядкой: они как раз были рядом с одним домом, когда он обрушился. Нужно держаться подальше от высотных зданий, потому что они, может быть, подточены пожаром, а если на тебя упадет стекло из окна, прощайся с головой. В лесу сейчас безопаснее, чем в городе. Хотя люди обычно считают наоборот.

Меня больше всего убивали повседневные мелочи. Чей‑то старый дневник, слова на страницах полуразмыты. Шляпы. Туфли – это было хуже, чем шляпы, и еще хуже было, если туфли оказывались парными. Детские игрушки. Пустые коляски.

Город был похож на перевернутый и растоптанный кукольный домик. Из одного магазина длинным пестрым хвостом тянулись футболки. Они, как огромные тряпочные отпечатки ног, шли вдоль тротуара. Должно быть, кто‑то разбил витрину и вломился в магазин, хотя совершенно непонятно, что он собирался делать с этими футболками. Из мебельного магазина выплеснулись на тротуар ножки стульев, подлокотники кресел и кожаные подушки. Потом был магазин оптики с серебряными и золотыми модными оправами – его не тронули, оправы никому не понадобились. Аптека – ее разорили полностью, видно, искали колеса для веселья. Кругом валялись пузырьки от «НегиПлюс». Я думала, «НегуПлюс» еще только испытывают, но, должно быть, в этой аптеке ею торговали по‑черному.

Все время попадались узлы тряпья и костей. «Бывшие люди», – объяснил Кроз. Они были сухие и обгрызанные, но глазницы мне очень не нравились. И зубы – рот без губ выглядит гораздо хуже. А волосы были ужасные, как какие‑то веревки, и отделялись от черепа. На разложение волос требуется много лет: мы это проходили по компостированию, у вертоградарей.

Мы не успели взять никакой еды из «Чешуек», так что зашли в супермаркет. Весь пол был завален мусором, но мы нашли пару упаковок «зиззи‑фрут», несколько энергетических батончиков, а в другом месте оказался морозильник на солнечных батареях, который еще работал. В нем лежали соевые бобы, ягоды – их мы съели сразу – и мороженые секрет‑бургеры, по шесть штук в коробке.

– Как мы их будем готовить? – спросил Оутс.

– Зажигалки, – ответил Шекки. – Видишь?

На прилавке стояла коробка с зажигалками в форме лягушек. Шекки попробовал одну: лягушка квакнула, и изо рта у нее вырвалось пламя.

– Возьми несколько штук, – сказала Аманда.

 

Мы уже были совсем рядом с Отстойником, а потому направились в старую «Велнесс‑клинику», потому что это было знакомое место. Я надеялась, что там еще остались какие‑нибудь вертоградари, но никого не оказалось. Мы устроили пикник в нашей бывшей классной комнате: развели костер из сломанных парт, но небольшой, потому что не хотели посылать дымовые сигналы больболистам. Все равно нам пришлось открыть окна, потому что мы ужасно кашляли. Мы поджарили секрет‑бургеры и съели их и половину соевых бобов – эти мы не стали готовить. И выпили «зиззи‑фрут». Оутс все время квакал зажигалкой‑лягушкой, пока Аманда не велела ему перестать, потому что он зря тратит горючее.

Адреналин бегства к этому времени уже выветрился. Возвращение туда, где мы жили детьми, было грустным: не вся тогдашняя жизнь была приятна, но сейчас я ужасно тосковала по ней.

Я подумала: наверное, так я теперь и буду жить до самой смерти. Убегать, рыться в мусоре в поисках остатков еды, спать скрюченной на полу, становиться все грязнее и грязнее. Я пожалела, что у меня нет нормальной одежды: я по‑прежнему была в костюме журавлина. Я хотела вернуться в тот магазин с футболками – может, там найдется что‑нибудь не мокрое и не заплесневелое, но Шекки сказал, что это слишком опасно.

Я подумала, не заняться ли нам сексом: это было бы добрым и щедрым поступком. Но все ужасно устали и к тому же стеснялись друг друга. Все из‑за помещения: хотя вертоградарей здесь больше не было, их дух еще витал в этих стенах, и очень трудно было отважиться на что‑нибудь такое, чего они не одобрили бы, когда нам было по десять лет.

Мы уснули кучей, друг на друге, как щенята.

 

Наутро, когда мы проснулись, оказалось, что в дверном проеме стоит огромная свинья, смотрит на нас и нюхает воздух мокрым блестящим пятачком. Значит, она забрела в дверь и прошла коридор по всей длине. Увидев, что мы на нее смотрим, свинья повернулась и ушла. Может, она учуяла запах жарящихся бургеров, сказал Шекки. Он объяснил, что это особая генная модификация – Беззумные Аддамы о ней знали – и что у этой свиньи мозговые ткани человека.

– Ну да, – сказала Аманда. – И еще она разбирается в атомной физике. Не вешай нам лапшу на уши.

– Честно, – слегка обиделся Шекки.

– Жалко, у нас нет пистолета‑распылителя, – сказал Кроз. – Давненько я не ел бекона.

– Ну‑ка прекрати ругаться, – сказала я голосом Тоби, и все засмеялись.

Прежде чем уйти из «Велнесс‑клиники», мы зашли в уксусную, чтобы посмотреть на нее в последний раз. Большие бочки стояли все там же, хотя кто‑то порубил их топором. Пахло уксусом и еще туалетом: кто‑то использовал в качестве туалета угол комнаты, причем не так давно. Дверца шкафа, где когда‑то держали бутылки для уксуса, была приоткрыта. Бутылок там больше не было; остались только полки. Они висели под странным углом, и Аманда подошла к шкафу, взялась за край и потянула. Полки отъехали наружу.

– Глядите, – сказала она. – Тут еще целая комната!

Мы вошли. Большую часть комнаты занимал стол, окруженный стульями. Но интереснее всего, что в комнате был тюфяк, наподобие старых вертоградарских, и куча пустых контейнеров из‑под еды: сойдин, кургороха, сушеных ягод годжи. В одном углу комнаты лежал сломанный ноутбук.

– Кто‑то еще выжил, – сказал Шекки.

– Только не вертоградарь, – сказала я. – Раз у него был ноутбук.

– У Зеба был ноутбук, – сказал Кроз. – Но он ушел из вертоградарей.

 

Мы вышли из «Велнесс‑клиники», не очень хорошо представляя себе, что делать дальше. Я сказала, что можно пойти в «НоваТы»: может быть, в Арарате, сделанном Тоби, еще осталась еда; Тоби сказала мне код от двери склада. И может быть, в огороде еще что‑нибудь растет. Я даже надеялась, что, может быть, сама Тоби до сих пор прячется в «НоваТы», но не хотела возбуждать лишних надежд и про это ничего не сказала.

Мы думали, что ведем себя очень осторожно. Мы никого нигде не видели. Мы вошли в Парк Наследия и двинулись к западным воротам «НоваТы» по лесной тропе, под деревьями – нам казалось, что так нас меньше видно.

Мы шли цепочкой. Сначала Шекки, потом Кроз, потом Аманда, потом я; Оутс замыкал шествие. Потом у меня как‑то похолодело внутри, я обернулась: Оутса там не было. Я сказала:

– Шекки!

И тут Аманда рванулась вбок, прочь с тропинки.

Потом все стало темно, словно пробиваешься через колючие заросли – все перепутано и болит. На земле валялись тела, и одно из них было мое, и, должно быть, именно в этот момент меня ударили.

Когда я очнулась, Шекки и Кроза и Оутса рядом не было. Но Аманда была.

Я не хочу думать о том, что было дальше.

Аманде пришлось хуже, чем мне.

 

 

Часть XI. День Хищника

 

День Хищника

 

Год двадцать пятый

 

О БОГЕ КАК АЛЬФА‑ХИЩНИКЕ

Говорит Адам Первый

 

Дорогие друзья, дорогие собратья‑создания, дорогие собратья‑смертные!

Когда‑то давно мы праздновали День Хищника в нашем прекрасном саду на крыше «Райский утес». Наши Дети нацепляли уши и хвосты Хищников, сшитые из искусственного меха, а на закате мы зажигали свечи внутри Львов, Тигров и Медведей, сделанных из продырявленных жестяных банок, и горящие глаза этих Хищников освещали наш пир в честь Дня Хищника.

Но сегодня нам придется праздновать во внутренних Садах своих Душ. Нам повезло, что у нас есть хотя бы это, ибо Безводный потоп прокатился по нашему городу и даже по всей нашей планете. Большинство людей были застигнуты врасплох, но мы полагались на Духовное руководство. Или, выражаясь языком материалистов, мы смогли, увидев глобальную пандемию, понять, что это именно она.

Вознесем же хвалы за Арарат, который укрывал нас в последние месяцы. Будь у нас выбор, мы, быть может, выбрали бы какой‑нибудь другой Арарат, а не этот, расположенный в погребах кондоминиума «Буэнависта», чрезмерно сырых еще во времена, когда здесь располагались грибные плантации Пилар, а ныне ставших еще сырее. Вознесем также хвалы за то, что множество наших собратьев‑крыс пожертвовало нам свой белок, позволив нам еще некоторое время оставаться в сей земной юдоли. Нам повезло также, что Пилар построила Арарат именно в этом погребе, спрятав его за бетонным блоком, помеченным крохотной пчелкой. Провидение позаботилось о том, чтобы многие припасы сохранили свежесть. Но к сожалению, не все.

Однако ныне эти ресурсы истощены, и мы вынуждены уйти отсюда либо голодать. Будем же молиться о том, что Греховный мир отныне перестал быть таковым – что прокатившийся по нему Безводный потоп не только опустошил его, но и очистил и что мир ныне стал новым Эдемом. Или – если не стал – что вскорости станет. Во всяком случае, мы должны на это надеяться.

 

В День Хищника мы празднуем Бога не как любящего и нежного Отца или Мать, но Бога‑Тигра. Или Бога‑Льва. Или Бога‑Медведя. Или Бога‑Кабана. Или Бога‑Волка. Или даже Бога‑Акулу. Какой бы символ мы ни выбрали, День Хищника посвящен устрашающей внешности и непреодолимой силе, которые, ибо они нам по временам желанны, должны также принадлежать Богу, ибо всяк совершенный дар исходит свыше.

Бог как Создатель вложил часть Себя в каждое из Своих Созданий – да и могло ли быть иначе? – а посему Тигр, Лев, Волк, Медведь, Кабан и Акула – или, в более мелком масштабе, Куница и Богомол – по‑своему отражают Божество. Человечество на протяжении своей истории это знало. На флагах и гербах оно изображало не безобидных жертв наподобие Кроликов и Мышей, но Животных, способных причинить смерть, и, когда люди призывают Бога на защиту, разве не к этим Его качествам они взывают?

Итак, в День Хищника мы должны сосредоточиться на тех аспектах Бога, которые делают его Главным Хищником. Это – внезапность и свирепость Божественного гнева, которого мы страшимся; это наша малость и боязливость – Мышеподобие, если можно так выразиться – перед лицом таковой Силы; это то, что мы испытываем, когда растворяемся как личности в ярком великолепии Его Света. Бог ходит в нежном рассветном Саду нашей Души, но также рыщет в ее ночных Лесах. Он не ручной Зверь, друзья мои; Он дикое Существо, и мы не можем подзывать Его к себе и командовать Им, как собакой.

И пускай человеческие существа убили последнего Тигра и последнего Льва; но мы бережно храним Их имена; и, произнося эти имена, мы слышим голос Бога, гремевший в момент их Творения. Должно быть, Господь сказал им: «О мои Плотоядные, я посылаю вас выполнять назначенное вам дело – сокращать численность ваших жертв, дабы не преумножились они чрез меру, не истощили свои пищевые ресурсы и не начали чахнуть и вымирать. Идите же! Скачите! Бросайтесь! Рычите! Рыскайте! Хватайте! Ибо Мне радостны ваши свирепые сердца, изумруды и опалы ваших глаз, ваши дивно сплетенные мышцы, ваши острые клыки и ятаганы когтей, коими Я Сам вас одарил. И Я даю вам Свое благословение, и объявляю, что вы хороши». Ибо они «просят у Бога пищу себе», как столь радостно повествует нам псалом 103.

 

Мы же, готовясь покинуть укрывший нас Арарат, зададим себе вопрос: кто более блажен, едомый или едящий? Бегущий или преследующий? Дающий или получающий? Ибо это, по сути своей, один и тот же вопрос. Возможно, вскоре этот вопрос перестанет быть для нас гипотетическим: мы не знаем, какие альфа‑хищники рыщут за пределами нашего убежища. Помолимся же о том, что если нам и придется пожертвовать свой белок, вливаясь в круговорот, идущий от одного Создания к другому, чтобы мы осознавали священную природу происходящего. Мы не были бы людьми, если бы не предпочитали быть пожирающими, а не пожираемыми, но и то и другое – святая участь. Если вам придется отдать жизнь, будьте уверены – она потребуется для продолжения Жизни.

Воспоем же.

 

Куница, что добычу рвет

 

 

Куница, что добычу рвет,

От жалости не плачет –

Она охотою живет

В надежде на удачу.

 

За дичью мчится Леопард,

Родня домашней Киске,

Добыче всякой будет рад,

Как Кошка – корму в миске.

 

К охоте страсть у них в крови,

Им запах крови сладок:

Беги, хватай, кусай и рви –

Такой у них порядок.

 

Мы – уподобимся ли им

И станем убивать ли

Четвероногих и других,

Всех меньших наших братьев?

 

Покуда не настанет Глад,

Мы не нарушим наших клятв,

Но, коли Глад нас принудит

 

Созданье Божие убить,

Пускай