Тоби. День святой Карен Силквуд

 

Год двадцать пятый

Тоби просыпается внезапно. Кровь стучит в голове: «та‑дыш, та‑дыш, та‑дыш». Тоби мгновенно ощущает перемену в своем пространстве. Кто‑то ворует у нее кислород.

«Дыши, – говорит она себе. – Двигайся так, словно плывешь. Нельзя, чтобы от тебя пахло страхом».

Она приподнимает с тела розовую простыню – как можно медленнее. Садится, осторожно оглядывается. Ничего крупного, во всяком случае в этом закутке: тут просто места нет. И тут она видит. Это всего лишь пчела. Медоносная пчела ползет вдоль подоконника.

Пчела в доме – к гостям, говорила Пилар. А если пчела умрет, то гости будут недобрые. Нельзя убивать эту пчелу, думает Тоби. Она осторожно заворачивает ее в розовое полотенчико.

– Донеси мою весть, – говорит она пчеле. – Скажи тем, кто в мире духов: пожалуйста, пришлите помощь поскорее.

Тоби знает, что это суеверие; но ритуал ее странно приободряет. Впрочем, может быть, эта пчела – из трансгенных, которых выпустили, когда вирус уничтожил обычных пчел. А может, это даже блуждающий киборг‑шпион, которым больше некому управлять. В этом случае вестника из него не выйдет.

Тоби сует свернутое полотенце в карман накидки: она возьмет пчелу на крышу, выпустит и посмотрит, как пчела понесет послание мертвым. Но должно быть, надевая на плечо ремень карабина, Тоби нечаянно раздавила пчелу: развернув полотенце, она обнаруживает, что пчела какая‑то неживая. Тоби вытряхивает полотенце с края крыши, надеясь, что пчела полетит. Та летит, но это больше похоже на полет семечка, чем на полет насекомого. Визит будет не к добру.

Тоби подходит к краю крыши с видом на огород и смотрит вниз. И точно: недобрые гости уже приходили. Свиньи вернулись. Они подкопали забор и разорили весь огород. Это даже больше похоже на месть, чем на разнузданное обжорство. Вся земля изрыта и распахана: что не съели, то втоптали в землю.

Если бы Тоби была склонна плакать, она бы сейчас расплакалась. Она подносит к глазам бинокль, обводит взглядом газоны. Сначала она их не видит, но потом замечает две розовато‑серые головы – нет, три… нет, пять: они поднимаются над зарослями цветов и сорняков. Тоби видит маленькие блестящие глазки, по одному на свинью: они стоят в профиль и смотрят на нее искоса. Они наблюдают за ней: как будто хотят полюбоваться ее отчаянием. Более того, они в недосягаемости: если в них стрелять, только зря пули потратишь. Очень может быть, что они это знают – с них станется.

– Грязные свиньи! – кричит она. – Скоты! Свиные морды!

Конечно, для них ни одно из этих слов не оскорбительно.

 

Что теперь? У Тоби осталось совсем чуть‑чуть сушеной зелени, ягоды годжи и семена чиа почти кончились, растительного белка больше нет. Тоби рассчитывала вырастить все это на огороде. Хуже всего, что у нее кончились жиры. Она уже подъела все «Масло для тела на основе ши и авокадо». В энергетических батончиках есть жиры – батончиков еще осталось немного, – но надолго этого не хватит. Если не употреблять липиды, тело начинает перерабатывать собственный жир, а потом мышцы. Мозг – это чистый жир, а сердце – это мышца. Тело жрет само себя, по замкнутому кругу, а потом откидывает копыта.

Придется жить на подножном корму. Выходить в луга, в лес: искать там белки и жиры. Кабан уже протух окончательно, его есть нельзя. Может быть, удастся застрелить зеленого кролика. Но нет. Он – собрат‑млекопитающий, и Тоби пока не готова к такому убийству. Для начала сгодятся муравьиные личинки и яйца, да и любые личинки.

Может, свиньи этого и ждут? Чтобы она вышла за пределы своей крепости, на открытое пространство, чтобы они могли на нее броситься, сбить с ног, вспороть и выпотрошить? Устроить себе завтрак на траве. Обожраться, как свиньи. Тоби прекрасно представляет себе, как это будет выглядеть. Вертоградари не брезговали описывать застольные манеры самых разных Божьих тварей; морщиться, осуждая их, было бы ханжеством. Зеб любил говорить: «Никто не приходит в мир с вилкой, ножом и сковородкой в руках. Или с салфеткой». А если мы едим свиней, почему бы свиньям не есть нас? Если уж мы им подвернемся.

Восстанавливать огород бессмысленно. Свиньи только дождутся, пока там вырастет что‑нибудь достойное уничтожения, и уничтожат. Не попробовать ли устроить сад на крыше, как когда‑то был у вертоградарей, – тогда можно будет вообще не выходить за пределы здания. Но придется таскать землю вверх по лестнице, ведрами. А еще поливать в жаркое время года и организовать сток воды в дождливое. Без сложных систем, какие были у вертоградарей, это безнадежная затея.

Вон они, свиньи, выглядывают из маргариток, смотрят на Тоби. У них торжествующий вид. Может, они презрительно фыркают. Во всяком случае, слышится хрюканье и какое‑то подростковое подвизгиванье – примерно такие звуки слышались в Отстойнике, когда топлесс‑бары закрывались на ночь.

– Сволочи! – кричит она свиньям.

От крика ей становится легче. По крайней мере, удалось поговорить с кем‑то, кроме себя.

 

Глава 58

 

 

Рен

 

Год двадцать пятый

Хуже всего, рассказывала Аманда, были грозы: пару раз она решала, что уже покойница, так близко ударяла молния. Но потом она сперла в хозяйственном магазине резиновый коврик, чтобы подложить под себя, и стала меньше бояться.

Она избегала людей как могла. Она бросила солнцекар в штате Нью‑Йорк, потому что федеральное шоссе было забито металлоломом. Она видела несколько внушительных катастроф: должно быть, водители начали разлагаться прямо на ходу.

– Похоже на кровавый лосьон для рук, – сказала она.

Вокруг этого дела вился примерно миллион грифов. Кого‑то они, может, и испугали бы, но не Аманду – она работала с грифами в своих биоинсталляциях.

– Это шоссе – самая большая в мире инсталляция с участием грифов, – сказала она. – Жаль, у меня не было видеокамеры.

Бросив солнцекар, она какое‑то время шла пешком, а потом сперла другое средство передвижения – на этот раз солнцикл. На нем было легче пробираться через горы железа. Если Аманде казалось, что шоссе непроходимо, она шла по окраинам городов или по лесам. Пару раз она чуть не влипла, потому что других людей осенила та же идея. Несколько раз она чуть не споткнулась о мертвые тела. Хорошо, что она до них все же не дотронулась.

Она видела и живых. Кое‑кто из этих живых ее тоже увидел, но к этому времени все уже знали, что новый микроб чудовищно заразен, так что они не стали подходить близко. Иные из этих людей были в последней стадии болезни и брели куда придется, как зомби. А некоторые уже упали – сложились сами в себя, словно тряпки.

Когда получалось, Аманда спала на крышах гаражей или в брошенных зданиях, но никогда – на первом этаже. А еще на деревьях: на тех, у которых крепкие развилки. Неудобно, но привыкаешь, а наверху было спокойнее, потому что появились новые странные животные. Огромные свиньи, гибрид льва с ягненком, стаи диких собак – одна такая стая чуть не загнала Аманду. В общем, ночлег на деревьях защищал и от зомби: как‑то неприятно думать, что в темноте об тебя может споткнуться ходячий сгусток крови.

Она рассказывала ужасные вещи, но в тот вечер мы много смеялись. Может, нам следовало вместо этого скорбеть и рыдать, но я уже отплакала свое, да и что толку плакать? Адам Первый говорил, что всегда нужно видеть положительную сторону. А положительная сторона заключалась в том, что мы еще живы. Мы не стали говорить о людях, которых знали.

Я не хотела спать в своей комнате в «липкой зоне», потому что я там уже и так насиделась, и мы не могли использовать мою старую комнату, потому что там еще лежала высохшая оболочка Старлетт. В конце концов мы выбрали одну из комнат для приема клиентов – с гигантской кроватью под зеленым атласным покрывалом и потолком в перышках. Комната выглядела элегантно, если не слишком задумываться о том, что в ней делали.

В этой комнате я в последний раз видела Джимми. Но присутствие Аманды было как ластик: смазывало более ранние воспоминания. Мне становилось спокойнее.

 

На следующий день мы спали до упора. Потом встали, надели зеленые халаты и пошли на кухню «Чешуек», где когда‑то готовили закуски для бара. Мы разогрели в микроволновке замороженный соевый хлеб из главного холодильника, позавтракали им и запили растворимой благочашкой.

– А тебе не приходило в голову, что, может быть, я уже умерла? – спросила я у Аманды. – И что, может быть, тебе нет смысла сюда тащиться?

– Я знала, что ты жива, – ответила Аманда. – Когда человек умирает, это чувствуешь. По‑настоящему близкий человек. Как ты думаешь?

Я не знала, что сказать. Поэтому сказала:

– Ну, в любом случае спасибо.

Когда Аманду благодарили за что‑нибудь, она либо делала вид, что не слышит, либо отвечала: «Будешь мне должна». Она и сейчас сказала то же самое. Она хотела, чтобы все делалось на обмен, потому что давать что‑то в обмен ни на что – это для слабаков.

– А что мы теперь будем делать? – спросила я.

– Останемся тут. Пока еда не кончится. Или пока солнечные батареи не сдохнут и продукты в морозильниках не начнут гнить. Это может быть неприятно.

– А тогда что?

– Пойдем куда‑нибудь в другое место.

– Куда?

– Давай подумаем об этом завтра, – ответила она.

 

Время растянулось и замедлилось. Мы спали сколько хотели, вставали и принимали душ – вода еще была, потому что солнечные батареи работали. Потом мы доставали что‑нибудь из морозильника и ели. Потом вспоминали жизнь у вертоградарей – старые добрые времена. Снова спали, чтобы переждать жару. Потом заходили в «липкую зону», включали кондиционер и смотрели старые фильмы на DVD. Выходить на улицу нам не хотелось.

Вечерами мы понемногу выпивали – за баром нашлось несколько уцелевших бутылок – и совершали налеты на дорогие консервы, которые Мордис держал для VIP‑гостей и своих любимых сотрудниц. Он называл это «пищевой премией» и выставлял угощение, когда кто‑нибудь из девушек особенно старался и достигал особых успехов. Хотя заранее неизвестно было, за что удостоишься. Так я впервые в жизни попробовала икру. Она была похожа на соленые пузырьки.

Правда, для нас с Амандой икры в «Чешуйках» уже не осталось.

 

Глава 59