О дурачестве, лежащем в основе всех религий

Говорит Адам Первый

 

Дорогие друзья, дорогие собратья‑создания, собратья‑смертные!

Как весело мы встретили апрельский праздник Рыбы в нашем саду на крыше «Райский утес»! Рыбы‑фонари этого года, двойники светящихся Рыб, украшающих океанские глубины, получились лучше, чем когда‑либо, а пирожки в форме рыб выглядят чрезвычайно соблазнительно! За эти изумительные лакомства надо поблагодарить Ребекку и двух ее старательных помощниц, Аманду и Рен.

Наши дети любят этот праздник, так как сегодня им позволено смеяться над старшими, в разумных пределах конечно: и мы, взрослые, приветствуем этот смех, ибо он напоминает нам о нашем собственном детстве. Никогда не вредно вспомнить то детское ощущение беспомощности и зависимости от силы, знаний и мудрости взрослых, которые нас берегли и охраняли. Будем же учить наших детей терпимости, любви, доброте, не забудем установить разумные пределы и оставим также место для радостного смеха. Так как Бог есть средоточие всевозможного добра, в Нем есть и способность к игре – этим даром Он поделился не только с нами, но и с другими Созданиями, чему свидетельством трюки Ворон, игры Белок, прыжки резвящихся Котят.

 

В День Апрельской рыбы, в праздник, ведущий свое происхождение из Франции, мы разыгрываем друг друга, вешая бумажную рыбу – или, в нашем случае, рыбу из переработанной ткани – на спину другому человеку, а затем восклицая: «Апрельская рыба!» Или, как изначально говорили по‑французски, «Poisson d’Avril!». В англоязычных странах этот день известен как День дурака. Но я не сомневаюсь, что День Апрельской рыбы первоначально был христианским праздником, ведь образ Рыбы первые христиане использовали как тайный знак своей веры во времена гонений.

Рыба – весьма уместный символ, ибо Иисус первыми призвал к себе в апостолы двух рыбаков. Несомненно, для того, чтобы сохранить популяцию Рыб. Он повелел им стать ловцами человеков, вместо того чтобы быть ловцами Рыб, и таким образом нейтрализовал двух человек, уничтожавших Рыб! Мы знаем, что Иисус заботился о Птицах, Зверях и Растениях; об этом, вне всяких сомнений, свидетельствуют Его упоминания о птицах небесных, о наседке, собирающей птенцов под крылья, об агнцах и лилиях; но Он понимал, что большая часть Божьего Сада находится под водой, и ее также нужно возделывать. Святой Франциск Ассизский проповедовал Рыбам, не догадываясь, что они говорят непосредственно с Богом. Но все же он оказал им должное почтение. Сколь пророческим выглядит это деяние ныне, когда мировые океаны опустошены!

И пусть кто‑то, превозносясь над другим Видом, утверждает, что мы, Люди, умнее Рыб, и сим клеймит Апрельскую рыбу как немую и несмысленную. Но жизнь в Духе всегда кажется бессмысленной тем, кто ее не разделяет; так примем же и будем с радостью носить ярлык Божьих дурачков, ибо в сравнении с Богом мы все глупы, сколь бы мудрыми ни мнили себя. Быть Апрельской рыбой – значит смиренно принять собственную глупость и радостно признать абсурдность – с точки зрения материалиста – всех провозглашаемых нами духовных истин.

 

А теперь прошу вас присоединиться ко мне в медитации, посвященной нашим собратьям – Рыбам.

Господь наш. Создатель бескрайнего Моря с его бесчисленными Созданиями! Созерцающий жителей Твоего подводного Сада, в коем зародилась жизнь! Да не исчезнет больше с Земли никакая жизнь через посредство человека. Окажи любовь и подай помощь Морским Тварям, терпящим бедствия и великие страдания, кои пришли к ним через потепление морской воды, и через траление морского дна сетями и крюками, и через убийство всех, кто в нем, от жителей мелей до жителей глубин, вплоть до гигантского Спрута; воспомяни же Твоих Китов, что Ты на пятый день сотворил играть в нем;[191] и особую помощь подай Акулам, сему непонятому и много преследуемому виду.

Мы помним в сердцах своих Великую мертвую зону в Мексиканском заливе; и Великую мертвую зону в озере Эри; и Великую мертвую зону в Черном море; и Большую Ньюфаундлендскую банку, где некогда изобиловала Треска; и Большой Барьерный риф, ныне умирающий, белеющий смертной белизной и крошащийся на куски.

Да оживут они снова; да воссияет на них Любовь и восстановит их; да будет нам даровано прощение за убийство океанов; и за нашу глупость, если это неправильная, губительная глупость и самоуверенность. И помоги нам снова принять во всем смирении наше родство с Рыбами, кои видятся нам немыми и неразумными; ибо пред очами Твоими мы все немы и неразумны.

Воспоем же.

 

О, как мы, Господи, глупы

 

 

О, как мы, Господи, глупы,

Злобны, недальновидны,

Как на метания толпы

Тебе смотреть обидно.

 

Мы забываем, что лишь Ты

Есть вся Любовь земная,

И Небо сгустком пустоты

В Унынии считаем.

 

Мы час Рожденья своего

Во Гневе проклинаем:

Нас Бог забыл? – И мы его

За сказку посчитаем.

 

Прости нам глупые слова.

Что выскажем в запале –

Да, мы глупы и без Тебя

Мы выживем едва ли.

 

Мы без Тебя слабы, малы.

Во все невзгоды наши

Должны лишь возвышать хвалы –

По вере нам воздашь Ты.

 

И вот в апрельский первый день,

Как дети – простодушны.

Отринем Жадность, Зависть, Лень,

Тебе откроем души.

 

Открой, Господь, нам дивный Мир,

Где чудесам нет меры.

Пусть мы ничтожны и малы –

Ты научи нас верить.

 

Из «Книги гимнов вертоградаря».

 

Глава 37

 

 

Рен

 

Год двадцать пятый

Должно быть, я задремала – сидя в «липкой зоне», всегда устаешь, – потому что мне приснилась Аманда. Она шла ко мне, одетая в хаки, по большому полю, заросшему сухой травой и усеянному белыми костями. Над головой у нее летали грифы. Но она увидела, что снится мне, улыбнулась и помахала рукой, и я проснулась.

Было еще слишком рано, чтобы по правде спать, поэтому я сделала себе педикюр. Старлетт предпочитает «когти» на основе паутины, но я никогда такое не делаю, потому что Мордис сказал, что это будет отвал башки, все равно как зайчонок с огромными колючками. Поэтому я только покрываю ногти пастельным лаком. Когда у тебя на ногах блестящие, как новенькие, пальчики, то и сама чувствуешь себя новенькой и блестящей; если вдруг кто захочет их пососать, они должны быть этого достойны. Пока лак высыхал, я переключилась на камеру‑интерком в нашей со Старлетт комнате. Я посмотрела на свои вещи – тумбочку, робо‑собачку, костюмы на вешалках, – и мне стало легче. Мне ужасно не терпелось вернуться в нормальную жизнь. Конечно, такую жизнь трудно назвать нормальной. Но я к ней привыкла.

Я полазила по Сети и заглянула на сайты с гороскопами, чтобы понять, что за неделя меня ждет, потому что я очень скоро выйду из «липкой зоны», если анализы окажутся чистыми. Я больше всего любила сайт «Дикие звезды», потому что на нем гороскопы были всегда оптимистичные.

 

Луна в Скорпионе означает, что на этой неделе у тебя гормоны так и бушуют! Ты становишься реально горячей штучкой! Наслаждайся, но не принимай эту вспышку страсти всерьез – она пройдет.

Ты трудишься, не жалея сил, превращая свой дом во дворец наслаждений. Пора купить новые атласные простыни и скользнуть меж них! На этой неделе тебе нужно побаловать своего внутреннего Тельца, усладить все свои органы чувств!

 

Я надеялась, что и мне перепадет хоть сколько‑нибудь романтики и приключений. Лишь бы только выбраться из «липкой зоны». И может быть, путешествие или духовный поиск – иногда в гороскопах бывало и такое. Но мой собственный гороскоп оказался менее приятным:

 

Вестник‑Меркурий в твоем знаке, Рыбы, означает, что в следующие несколько недель тебя удивят своим появлением люди и вещи из прошлого. Готовься к стремительным превращениям! Романтические связи могут принять странные формы. Иллюзия и реальность тесно сплелись в танце, так что ступай осторожно!

 

Мне не понравились слова насчет романтических связей, принимающих странную форму. Этого мне и на работе хватает.

 

Я снова заглянула в «Яму со змеями». Там была куча народу. Савона еще работала на трапеции. К ней присоединилась Алый Лепесток в биопленке‑скафандре с таким количеством рюшечек в промежности, что она была похожа на гигантскую орхидею. Старлетт все еще обрабатывала своего больболиста. Она могла и мертвого поднять, но этот был, кажется, почти без сознания, так что вряд ли она его разведет на большие чаевые.

Надзиратели из ККБ болтались поблизости, но вдруг все повернулись ко входу, так что я перешла к другой камере и сама посмотрела, что там. Там был Мордис, который разговаривал с двумя другими какабэшниками. С ними был еще один больболист – кажется, в еще худшем состоянии, чем первые три. Еще взрывоопаснее. Мордис был явно недоволен. Четыре больболиста – попробуй управься с ними. А если окажется, что они из разных команд и только вчера пытались вырвать друг другу кишки?

Мордис повел нового больболиста в дальний угол. Вот он что‑то отрывисто командует в телефон; вот к нему спешат три свободные танцовщицы – Вилья, Кренола и Солнышко. Должно быть, он им велел загородить обзор. «Работайте сиськами, черт возьми, а то зачем они вам?» Вокруг больболиста все замерцало, его окутало облачко перьев, над ним запорхали шесть извивающихся рук. Я будто слышала, как Вилья шепчет ему на ухо: «Бери обе, лапочка, это недорого».

По сигналу Мордиса и музыка стала громче: громкая музыка отвлекает клиентов. Когда у них в ушах грохочет, они реже начинают все громить. Танцовщицы уже обвились вокруг того мужика, словно анаконды. Рядом на всякий случай дежурили двое вышибал.

Мордис ухмылялся: проблема решена. Этого больболиста уведут в комнаты с перистыми потолками, накачают спиртным, насадят на него пару девушек и доведут до кондиции, как выражается Мордис, упорото‑укуренно‑до‑капли‑выжато‑счастливого зомби. К тому же теперь, когда у нас есть «НегаПлюс», он получит несколько оргазмов, общее ощущение теплого счастья и никакой смертельной заразы в придачу. С тех пор как в «Чешуйках» стали использовать «НегуПлюс», количество сломанной мебели резко пошло на убыль. «НегуПлюс» клали в полиягоды в шоколаде и в оливки «Сойликатес». Главное, знать меру, говорила Старлетт, а то у клиента член лопнет.

 

Глава 38

 

На четырнадцатом году у нас, как обычно, был День Апрельской рыбы. В этот день полагается делать всякие глупости и много смеяться. Я нацепила рыбу на Шекки, Кроз – на меня, а Шекки – на Аманду. Многие дети нацепили рыб на Нуэлу, а на Тоби – никто, потому что к ней никак нельзя было подойти сзади, чтобы она не заметила. Адам Первый нацепил рыбу на себя, объясняя что‑то там такое про Бога. Оутс, озорник, бегал и вопил: «Рыбные палочки!» – тыкая пальцами людям в спину, пока Ребекка не велела ему перестать. Тогда он расстроился, и я отвела его в угол и рассказала ему сказку про самого маленького грифа. Оутс был ужасно милый, когда не вредничал.

Зеб опять был в отлучке – в последнее время он стал чаще уходить по делам. Люцерна сидела дома. Она сказала, что лично ей нечему радоваться и вообще это дурацкий праздник.

Это был мой первый День Апрельской рыбы без Бернис. Когда мы были маленькие, мы с ней всегда делали пирог в форме рыбы. Пока не появилась Аманда. Однажды мы сделали рыбу зеленой с помощью шпината, а глаза – из кружочков моркови. Рыба с виду получилась ужасно ядовитой. Я вспомнила про этот пирог, и мне захотелось плакать. Где сейчас Бернис? Мне было стыдно, что я с ней так плохо обращалась. А если она умерла, как Бэрт? Если да, то в этом частично и моя вина. В основном моя вина. Моя вина.

 

Мы с Амандой пошли обратно в «Сыроварню», а Шекки и Кроз увязались за нами – чтобы нас охранять, как они сказали. Аманду это рассмешило, но она разрешила им идти, раз уж они так хотят. Мы с ними более или менее помирились, хотя время от времени Кроз говорил Аманде: «Вы нам все еще должны», а она советовала ему завязать узлом.

Пока мы дошли до «Сыроварни», уже стемнело. Мы думали, нам попадет за опоздание – Люцерна вечно говорила, что на улице опасно, – но оказалось, что Зеб вернулся и они уже начали скандалить. Так что мы вышли на площадку и стали ждать, потому что скандалили они в нашей квартире.

Этот скандал был громче обычного. Они уронили или бросили что‑то из мебели: должно быть, это Люцерна, потому что Зеб обычно не кидался мебелью.

– Что у них там? – спросила я Аманду.

Она прижала ухо к двери. Она никогда не стеснялась подслушивать.

– Не знаю. Она слишком громко орет. А, погоди. Она говорит, что он трахается с Нуэлой.

– Только не с Нуэлой! Неправда!

Теперь я знала, каково было Бернис, когда мы сказали такое про ее отца.

– Мужики кого угодно трахнут, им только волю дай, – сказала Аманда. – Теперь она говорит, что он в душе альфонс. И что он ее презирает и обращается с ней по‑свински. По‑моему, она плачет.

– Давай не будем больше слушать, – сказала я.

– Ладно.

Мы прислонились спиной к стене и стали ждать, пока Люцерна зарыдает. Как обычно. Тогда Зеб выбежит из квартиры и хлопнет дверью и вернется только через несколько дней.

Вышел Зеб.

– Пока, царицы ночи, – сказал он. – Будьте осторожны.

Он шутил с нами как обычно, только веселья в этих шутках не было. Он был мрачен.

 

Обычно после ссор Люцерна падала на постель и рыдала, но в эту ночь она стала укладывать вещи. Она укладывала их в розовый рюкзак, который когда‑то восторгли мы с Амандой. Места в нем было мало, так что скоро Люцерна перестала собираться и зашла к нам в отсек.

Мы с Амандой притворялись, что спим – на тюфяках, набитых мякиной, под лоскутными одеялами из джинсовой ткани.

– Рен, вставай, – сказала Люцерна. – Мы уходим.

– Куда? – спросила я.

– Домой. В поселок «Здравайзера».

– Прямо сейчас?

– Да. Что ты смотришь? Ты этого всегда хотела.

Это правда, что я раньше тосковала по охраняемому поселку «Здравайзера». Но давно. С тех пор как появилась Аманда, я про него почти не думала.

– А Аманда тоже с нами пойдет? – спросила я.

– Аманда останется здесь.

Мне стало очень холодно.

– Я хочу, чтобы Аманда пошла с нами.

– Не обсуждается, – сказала Люцерна.

Похоже, снова случилось что‑то из ряда вон выходящее: Люцерна переборола парализующее заклятие, наложенное на нее Зебом. Она переступила через секс, как переступают через сброшенное платье. Стала решительной, резкой, деловитой. Может, она и раньше такой была, когда‑нибудь давно? Я не помнила.

– Но почему? Почему Аманде нельзя?

– Потому что ее не пустят в «Здравайзер». Мы там получим обратно свои личности, а у нее нет никакой, и у меня уж точно нет денег, чтобы ей купить. Ничего, о ней тут позаботятся, – добавила она, словно Аманда – котенок, которого я вынуждена бросить.

– Нет! – сказала я. – Если она не идет, я тоже не пойду!

– И где же вы будете жить? – презрительно спросила Люцерна.

– Останемся у Зеба, – сказала я.

– Его и дома‑то не бывает. Никто не позволит двум маленьким девочкам болтаться без присмотра!

– Тогда мы поселимся у Адама Первого. Или у Нуэлы. Или у Катуро.

– Или у Стюарта Шурупа, – с надеждой сказала Аманда. От полного отчаяния – Стюарт жил одиночкой и был нелюдим.

Но я уцепилась за эту идею.

– Да, мы будем помогать ему делать мебель, – сказала я. Представила себе всю нашу жизнь – мы с Амандой собираем обломки материала, пилим, заколачиваем гвозди, поем за работой, варим травяной чай…

– Вас там никто не ждет, – сказала Люцерна. – Стюарт – мизантроп. Он вас терпит только из‑за Зеба, и все остальные тоже.

– Мы пойдем к Тоби, – сказала я.

– У Тоби и без вас куча дел. Все, хватит. Если Аманду никто не подберет, она всегда может вернуться к плебратве. Так или иначе – ее место там. Давай, быстро.

– Мне надо одеться, – сказала я.

– Хорошо. Десять минут.

Она вышла.

– Что делать? – прошипела я, одеваясь.

– Не знаю, – шепнула в ответ Аманда. – Если ты окажешься там, она тебя никогда не выпустит. Эти охраняемые поселки – как крепости, как тюрьмы. Она не позволит нам встречаться. Она меня ненавидит.

– Мне плевать, что она думает, – прошептала я. – Как‑нибудь да выберусь.

– Мой телефон, – шепнула Аманда. – Возьми с собой. Будешь мне звонить.

– Я придумаю, как тебя туда протащить, – сказала я и беззвучно заплакала. Я сунула фиолетовый телефон в карман.

– Рен, поторопись, – сказала Люцерна.

– Я тебе позвоню! – шепнула я. – Мой папа купит тебе личность!

– Не сомневаюсь, – тихо сказала она. – Держись, ладно?

 

Люцерна металась по большой комнате. Она выдернула из горшка на подоконнике чахлый помидорный куст. На дне горшка оказался пластиковый пакет с деньгами. Видно, она прикарманивала выручку с «Древа жизни» – от продажи мыла, уксуса, макраме, лоскутных одеял. Настоящие деньги вышли из моды, но все еще использовались для разных мелких покупок, а вертоградари не принимали электронных денег, потому что не пользовались компьютерами. Значит, Люцерна откладывала деньги на побег. Все‑таки она не такая тряпка, какой я ее считала.

Она схватила кухонные ножницы и отчекрыжила свои длинные волосы прямо у шеи. Звук был, как будто открывают застежку‑«липучку», – сухой, царапающий. Волосы она бросила на столе посреди комнаты.

Потом взяла меня за руку, выволокла из квартиры и потащила вниз по лестнице. Люцерна никогда не выглядывала из дому после захода солнца из‑за пьяных и нариков на улицах, грабителей и плебратвы. Но сейчас она словно раскалилась добела от гнева: тронь ее – и тебя долбанет током. Прохожие расступались, словно мы были заразные, и даже «косые» и «черные сомы» нас не тронули.

Мы несколько часов шли через Сточную Яму, потом через Отстойник, потом через плебсвилли побогаче. Мы шли, и дома вокруг становились новее и лучше, а толпы на улицах редели. В Большом Ящике мы взяли солнцетакси. Проехали Гольф‑клуб, потом большой пустырь и наконец остановились у ворот охраняемого поселка «Здравайзера». Я так давно его не видела, что была как во сне, когда оказываешься в незнакомом и все же знакомом месте. Меня вроде как подташнивало – может быть, от возбуждения.

Прежде чем мы сели в такси, Люцерна растрепала мне волосы, размазала грязь по своему лицу и разорвала себе платье.

– Зачем это? – спросила я.

Но она не ответила.

 

У ворот «Здравайзера» за окошечком сидели два охранника.

– Документы? – спросили они.

– У нас нет документов, – ответила Люцерна. – Их украли. Нас похитили силой.

Она оглянулась, словно боялась, что за нами кто‑то следит.

– Пожалуйста… впустите нас, скорее! Мой муж… работает в отделе нанобиоформ. Он вам скажет, кто я.

Она заплакала.

Один охранник потянулся к телефону, нажал кнопку.

– Фрэнк, – сказал он, – с главных ворот беспокоят. Тут у нас женщина – говорит, она ваша жена.

– Нам понадобятся мазки с внутренней стороны щеки, для коммуникабелей, – сказал второй охранник. – Тогда вы сможете побыть в комнате ожидания, пока вас проверят на биоформы и подтвердят личность. К вам скоро подойдут.

В комнате ожидания мы уселись на черный виниловый диван. Было пять утра. Люцерна взяла журнал. «НоваКожа, – было написано на обложке. – Зачем мириться с дефектами?»

Люцерна принялась его листать.

– А нас похитили силой? – спросила я.

– Деточка моя! – воскликнула она. – Ты не помнишь! Ты была еще маленькая! Я не стала тебе говорить – не хотела пугать! Они могли сделать с тобой что‑нибудь ужасное!

Тут она опять заплакала, еще сильнее. Когда пришел какабэшник в биоскафандре, у нее все лицо было в потеках.

 

Глава 39

 

Старая Пилар говорила: «Осторожнее с желаниями, они сбываются». Я вернулась в охраняемый поселок «Здравайзера» и снова увидела отца, как мечтала когда‑то. Но все кругом было как‑то не так. Вся обстановка нашего дома – поддельный мрамор, мебель под старину, ковры – казалась какой‑то нереальной. И пахло непривычно – словно дезинфекцией. Мне не хватало лиственного запаха вертоградарей, запаха готовящейся еды, даже острого уксусного душка; даже фиолет‑биолетов.

Фрэнк – мой отец – ничего не менял в моей комнате. Но кровать с балдахином и розовые занавески словно съежились. И еще мне теперь казалось, что все это – для маленьких. И у плюшевых зверей, которых я когда‑то так любила, были мертвые стеклянные глаза. Я запихала зверей поглубже в стенной шкаф, чтобы они не смотрели сквозь меня, как будто я тень.

В первую ночь Люцерна наполнила для меня ванну с пеной, которая пахла искусственными цветами. Рядом с большой белой ванной и белыми пушистыми полотенцами я почувствовала себя грязной и еще вонючей. От меня кисло воняло землей – неперепревшим компостом.

И кожа у меня была синяя: из‑за красителя, которым вертоградари красили одежду. Я никогда раньше этого не замечала, потому что у вертоградарей душ принимали очень быстро, а зеркал там не было. Еще я не замечала, какая я, оказывается, стала волосатая, и это меня поразило даже больше, чем синяя кожа. Я терла и терла эту синеву; но она не сходила. Я посмотрела на пальцы ног, торчащие из воды. Ногти на них были как когти.

– Давай‑ка сделаем тебе педикюр, – сказала Люцерна через пару дней, увидев мои ноги в шлепанцах.

Она вела себя так, словно ничего не было – ни вертоградарей, ни Аманды, ни, особенно, Зеба. Она ходила в хрустящих льняных костюмах, в прическе от парикмахера, с «перышками». У нее уже был педикюр – она времени не теряла.

– Посмотри, какую красоту я тебе купила! Зеленый лак, фиолетовый, матовый оранжевый, а этот вот с блестками…

Но я все еще сердилась на нее и потому отвернулась. Она была такая обманщица.

 

Все эти годы я держала в голове образ отца, словно очертания силуэта, нарисованные мелом на асфальте. Когда я была маленькая, я любила мысленно раскрашивать этот силуэт разными цветами. Но цвета были слишком яркие, а силуэт слишком большой: Фрэнк оказался ниже ростом, седее, лысее и растеряннее, чем тот человек, которого я помнила.

Пока он не пришел к будке охранников на входе в «Здравайзер», я думала, что он будет вне себя от радости, узнав, что мы живы‑здоровы и вовсе не умерли. Но при виде меня у него вытянулось лицо. Теперь‑то я понимаю, что в последний раз он видел меня маленькой девочкой, так что я оказалась больше, чем он ожидал, и, наверное, больше, чем ему хотелось бы. И потрепаннее – несмотря на одежду вертоградарей, я, должно быть, выглядела как девчонка из плебратвы, каких он видел на улицах, если хоть раз выбирался в Сточную Яму или Отстойник. Может быть, он боялся, что я залезу к нему в карман или украду его ботинки. Он подошел неуверенно, словно я могла укусить, и неловко обнял меня. От него пахло сложной химией – чем‑то вроде растворителя, который используют для снятия липких веществ. Такой запах прожигает легкие насквозь.

В первую ночь я проспала двенадцать часов, а когда проснулась, оказалось, что Люцерна забрала мою вертоградарскую одежду и сожгла ее. Хорошо, что я спрятала фиолетовый телефон Аманды в плюшевого тигра, которого засунула в шкаф. Распорола тигру живот и запихала телефон внутрь. Так что его не сожгли.

Я скучала по запаху собственной кожи, которая потеряла соленый аромат и теперь пахла мылом и духами. Я вспомнила, что Зеб рассказывал про мышей: если забрать мышь из гнезда и потом положить обратно, другие мыши разрывают ее на куски. Если я вернусь к вертоградарям с этим фальшивым цветочным запахом, они меня тоже разорвут?

 

Люцерна повела меня во внутреннюю поликлинику «Здравайзера», чтобы меня проверили на вшей и глистов и посмотрели, не насиловал ли меня кто‑нибудь. Поэтому доктора совали в меня пальцы – и спереди, и сзади.

– Ох! – воскликнул врач, увидев мою синюю кожу. – Это синяки?

– Нет, краска.

– Ох, – сказал он. – Они заставили тебя покраситься?

– Это от одежды.

– Понятно, – сказал он.

И записал меня на прием к психиатру, имеющему опыт работы с людьми, похищенными сектой. Моя мать должна была ходить вместе со мной.

Так я узнала, что рассказывает им Люцерна. Мы пошли за покупками в бутики Места‑под‑солнцем, и нас схватили на улице. Люцерна точно не знает, куда нас отвезли, потому что от нас это скрывали. Она сказала, что это не вина всей секты – просто один из членов секты в нее влюбился и хотел сделать ее своей единоличной секс‑рабыней и забрал у нее обувь, чтобы она не могла сбежать. Имелся в виду Зеб, но она сказала, что не знает, как его звали. Я, по ее словам, была еще слишком маленькая и не понимала, что происходит, но была заложницей – Люцерне приходилось повиноваться этому безумцу, выполнять все его извращенные прихоти, отвратительные вещи, которые приходили ему в голову, – иначе меня могли убить. Наконец Люцерна смогла рассказать о своей беде другому человеку из секты – женщине, которая была чем‑то вроде монахини. Это она имела в виду Тоби. Та помогла ей бежать – принесла обувь, дала денег и отвлекла маньяка, чтобы Люцерна могла вырваться на свободу.

Люцерна сказала им, что меня бесполезно о чем‑либо спрашивать. Со мной члены секты обращались хорошо, да их и самих обманывают. Она единственная, кто знал правду; это бремя ей приходилось нести в одиночку. Любая женщина, любящая свое дитя так, как Люцерна – меня, на ее месте поступила бы так же.

Перед сеансами у психиатра Люцерна сжимала мне плечо и говорила:

– Аманда еще там. Не забывай об этом.

Это значило, что, если я обвиню ее во вранье, она вдруг вспомнит, где ее держали, и ККБ нагрянет туда с пистолетами‑распылителями, и тогда может случиться все, что угодно. Случайные прохожие часто погибали при атаках с распылителями. ККБ говорила, что тут ничего не поделаешь. Это все в интересах общественного порядка.

 

Несколько недель Люцерна следила за мной, чтобы я не пыталась убежать или настучать на нее. Наконец мне удалось вытащить фиолетовый телефон и позвонить Аманде. Она еще раньше прислала эсэмэску с номером нового украденного ею телефона, так что я знала, куда звонить, – она все предусмотрела. Чтобы позвонить, я залезла в стенной шкаф в своей комнате. Там, как у всех шкафов в доме, внутри была подсветка. Сам шкаф был размером с закуток, в котором я спала у вертоградарей.

Аманда ответила сразу. Вот она, во весь экран, совсем не изменилась. Мне страшно хотелось опять к вертоградарям.

– Я по тебе ужасно скучаю, – сказала я. – Я убегу при первой возможности.

Но добавила, что не знаю, когда это будет, потому что Люцерна заперла мое удостоверение личности в ящик, а без него меня не выпустят за территорию.

– А ты не можешь поменяться? – спросила Аманда. – С охранниками?

– Нет, – сказала я. – Вряд ли. Здесь все по‑другому.

– A‑а. Что у тебя с волосами?

– Люцерна меня заставила подстричься.

– Тебе идет, – сказала Аманда. – Бэрта нашли на пустыре за «Чешуйками». Со следами заморозки.

– Он был в морозильнике?

– То, что от него осталось. У него не хватало частей – печени, почек, сердца. Зеб говорит, что мафия продает органы, а остальное придерживает до случая, когда надо кого‑нибудь предупредить.

– Рен! Где ты?

Люцерна! В моей комнате!

– Мне надо идти, – шепнула я. И запихала телефон обратно в тигра. – Я здесь, – сказала я вслух. У меня стучали зубы. В морозильниках так холодно.

– Что ты делаешь в шкафу, девочка моя? – спросила Люцерна. – Пойди покушай! Тебе сразу станет легче!

Она говорила очень весело. Если я вела себя странно, как будто у меня не все дома, это было хорошо для нее: даже если я расскажу про нее правду, меньше вероятность, что мне поверят.

Она всем говорила, что мою психику травмировало пребывание среди чокнутых сектантов с промытыми мозгами. Я не могла доказать, что она врет. А может, меня и правда травмировало: мне не с чем было сравнивать.

 

Глава 40

 

Как только я поправилась – они все говорили «мы тебя поправим», как будто я бретелька от лифчика, – Люцерна сказала, что я должна ходить в школу, потому что мне вредно болтаться дома и хандрить. Я должна брать пример с нее: бывать на людях, строить себе новую жизнь. Это было опасно для самой Люцерны: я была все равно что ходячая бомба, потому что в любую минуту могла проболтаться и рассказать всю правду. Но Люцерна знала, что я ее молча осуждаю, и это ее раздражало, так что она по правде хотела меня куда‑нибудь сплавить.

Фрэнк вроде бы поверил ее рассказу, хотя ему явно было наплевать, что с ней случилось на самом деле. Теперь я поняла, почему Люцерна сбежала с Зебом: тот хотя бы замечал ее. И меня замечал, а Фрэнк обращался со мной как с окном: никогда не смотрел на меня, а только сквозь.

Иногда мне снился Зеб. Он был в медвежьем костюме, а потом молния расстегивалась по всей длине, как в чехле для пижамы, и Зеб вылезал наружу. Во сне от него пахло успокаивающе – травой, политой дождем, и корицей, и запахом вертоградарей – соленым, уксусным, с примесью горелых листьев.

 

Школа называлась «Здравайзеровская средняя». В первый день я надела что‑то из обновок, купленных для меня Люцерной. Оно было розовое и лимонно‑желтое – вертоградари не признавали таких цветов, потому что маркая одежда означает лишний расход мыла.

В новой одежде я чувствовала себя как на маскараде. Она сильно обтягивала по сравнению с просторными платьями, голые руки торчали из рукавов, голые ноги – из‑под плиссированной юбки длиной до колена. Я никак не могла ко всему этому привыкнуть. Но, если верить Люцерне, так ходили все девочки в Здравайзеровской средней школе.

– Бренда, не забудь крем от солнца, – сказала она, когда я выходила. Теперь она звала меня Брендой, утверждая, что это мое настоящее имя.

Школа назначила мне одну ученицу в сопровождающие. Она должна была доводить меня до школы и помогать мне ориентироваться. Ее звали Вакулла Прайс. Она была худая, с блестящей кожей цвета сливочных тянучек. В пастельно‑желтой майке вроде моей, но не в юбке, а в брюках. Она круглыми глазами посмотрела на мою плиссированную юбку.

– Красивая у тебя юбка, – сказала она.

– Это мне мама купила.

– Ой! – Голос у нее был сочувственный. – Мне мать такую купила два года назад.

Я поняла, что Вакулла мне нравится.

По дороге в школу она задавала разные вопросы вроде: «Чем занимается твой папа?», «Ты давно приехала?» – но ничего не говорила про секты. А я спрашивала: «Тебе нравится в школе?», «Кто ваши учителя?» – и так мы благополучно добрались до школы.

Дома, мимо которых мы шли, были в разных стилях, но все покрыты солнечнокожей. В охраняемом поселке использовали новейшие технологии, и Люцерна мне все время на это указывала: «Видишь, Бренда, они гораздо лучше берегут природу, чем эти пуристы‑вертоградари, так что тебе не нужно беспокоиться насчет расхода горячей воды, и, кстати, не пора ли тебе снова принять душ?»

Здание школы было чистым, аж блестело – ни граффити, ни отваливающихся кусков, ни разбитых окон. Перед школой был темно‑зеленый газон и кусты, обстриженные в форме шара, и еще статуя. На табличке было написано: «Флоренс Найтингейл, «Дама с лампой»». Но букву «м» кто‑то замазал, и получилось «Дама с лапой».

– Это Джимми сделал, – сказала Вакулла. – Мы с ним сидим вместе на «Биотех‑наноформах». Он вечно придумает какую‑нибудь глупость.

Она улыбнулась. У нее были очень белые зубы. Люцерна все время говорила, что у меня зубы очень плохие и что меня нужно отвести к косметическому дантисту. Она собиралась полностью поменять интерьеры нашего дома, но и во мне тоже запланировала кое‑какие переделки.

По крайней мере, дырок в зубах у меня не было. Вертоградари не признавали очищенного сахара и насаждали регулярную чистку зубов, хотя вместо щеток приходилось использовать размочаленные палочки, потому что вертоградари не желали совать в рот ни пластик, ни животную щетину.

 

Первое утро в школе прошло очень странно. Мне казалось, что уроки ведутся на иностранном языке. Все предметы были другие, все слова другие, и еще все пользовались компьютерами и бумажными тетрадями. А я их боялась, этот страх был как будто вживлен в меня. Казалось, что пользоваться ими опасно, ведь это вечные письмена, их не сотрешь, как написанное мелом на доске, ими могут воспользоваться враги. Когда я дотрагивалась до клавиатуры или страниц, мне хотелось побежать в туалет и вымыть руки: ведь опасность наверняка перешла на меня.

Люцерна сказала, что власти охраняемого поселка «Здравайзера» засекретят нашу так называемую личную историю – насильственное похищение и все прочее. Но кто‑то, видимо, проболтался, потому что в школе все знали. Хорошо хоть, что Люцернина история про секс‑рабыню и маньяка не выплыла наружу. Но я знала, что совру при необходимости, чтобы защитить Аманду, Зеба и Адама Первого и даже рядовых вертоградарей. Мы все друг у друга в руках, говорил Адам Первый. Я начала понимать, что это значит.

В обеденный перерыв вокруг меня собралась небольшая толпа. Они были не злые, просто любопытные. «Так ты жила в секте? С маньяками! Они правда были чокнутые?» Они все спрашивали и спрашивали. И при этом ели свой обед, и всюду пахло мясом. Бекон. Рыбные палочки, двадцать процентов настоящей рыбы. Гамбургеры – тут они назывались здравбургеры и делались из мяса, которое растили на раздвижных каркасах. Так что это не была убоина. Но все равно оно пахло как мясо. Аманда съела бы бекону, чтобы доказать, что травоеды не промыли ей мозги. Но я так не могла. Я отлепила булку от своего здравбургера и попыталась ее съесть, но от нее воняло мертвым животным.

– Что, там правда было так ужасно? – спросила Вакулла.

– Нет, просто секта «зеленых», – сказала я.

– Как исаиане‑волкисты, – влез какой‑то мальчик. – Они были террористами?

Все подались вперед: хотели услышать что‑нибудь ужасное.

– Нет. Они пацифисты. У них есть сад на крыше, мы в нем работали.

И я рассказала им про переселение улиток и слизняков. Мне самой было ужасно странно себя слушать.

– Хорошо хоть вы их не ели, – сказала одна девочка. – В некоторых сектах едят зверей, сбитых на дороге.

– Исаиане‑волкисты точно едят. Я читал в Инете.

– Ты, значит, жила в плебсвилле. Круто.

Я начала понимать, что у меня есть преимущество. Я жила в плебсвилле, где никто из этих ребят не бывал – разве что ездил на экскурсию со школой или ходил вместе с родителями – любителями экзотики на рынок «Древо жизни». Так что я могла врать сколько душе угодно.

– Тебя эксплуатировали, как детский труд, – сказал один мальчик. – Девочка‑рабыня в секте «зеленых». Секси!

Все засмеялись.

– Джимми, не идиотничай, – сказала Вакулла и подбодрила меня: – Не обращай внимания, он всегда что‑нибудь такое ляпнет.

Джимми ухмыльнулся.

– Вы поклонялись капусте? – продолжал он. – О великая капуста, я лобызаю твою капустную капустность!

Он опустился на одно колено и схватил в горсть мою плиссированную юбку.

– Какие милые листочки, а можно их оторвать?

– Не будь мясоедом, – сказала я.

– Чем? – расхохотался он. – Мясоедом?

Мне пришлось объяснять, что среди «зеленых» это очень плохое ругательство. Как «свиноед». Как «слизняковая морда». Это рассмешило Джимми еще больше.

Я поняла, какое передо мной стоит искушение. Ясно увидела. Я могла рассказывать о причудливых подробностях жизни в секте, притворяясь, что считаю их извращениями, какими они кажутся моим одноклассникам. Тогда я стану популярной. Но тут же увидела себя глазами Адамов и Ев: они смотрели на меня печально, разочарованно. Адам Первый, Тоби, Ребекка. И Пилар, хоть она и умерла. И даже Зеб.

Предательство – это так легко. В него соскальзываешь. Но это я уже знала, из‑за Бернис.

 

Вакулла пошла провожать меня домой, и Джимми тоже пошел. Он все время дурачился – шутил и ждал, что мы будем смеяться, – и Вакулла дейс<