Часть V. Святой Юэлл от дикорастущей пищи

 

Святой Юэлл от дикорастущей пищи

 

Год двенадцатый

 

О ДАРАХ СВЯТОГО ЮЭЛЛА

Говорит Адам Первый

 

Друзья, собратья‑создания, дорогие мои дети!

Этот день отмечает начало Недели святого Юэлла, в течение которой мы будем собирать дикорастущие дары, приуготованные нам Богом через посредство Природы. Пилар, наша Ева Шестая, поведет нас в Парк Наследия на охоту за Грибами, а Бэрт, наш Адам Тринадцатый, поможет искать Съедобные сорняки. Помните: в сомнении – выплевывай! Но если это грызла мышь, то, скорее всего, оно съедобно и для вас. Хотя бывают исключения.

Старшим детям Зеб, наш высокочтимый Адам Седьмой, продемонстрирует поимку мелких Животных и поедание их с целью выживания в ситуации, когда нет другого выхода. Помните: нет ничего нечистого, если мы ощущаем должную благодарность и испросили прощения и если мы сами готовы в свою очередь влиться в великую цепь питания. Ибо в чем, как не в этом, состоит глубокий смысл жертвоприношения?

Ивона, достойная жена Бэрта, все еще находится «под паром», хотя мы надеемся вскоре увидеть ее вновь. Давайте все вместе мысленно окутаем ее Светом.

 

Сегодня мы с молитвой размышляем о святом Юэлле Гиббонсе, процветшем на этой земле с 1911 по 1975 год – так давно, но так близко к нам в сердцах наших. Святой Юэлл еще мальчиком, когда его отец покидал дом в поисках работы, кормил семью благодаря своим глубоким познаниям Природы. Он не посещал никаких университетов, кроме Твоих, Господи.

В лице Твоих Видов он нашел себе учителей – зачастую строгих, но всегда справедливых. А затем поделился их учением с нами.

Он научил нас использованию Твоих Дождевиков и других полезных Грибов; он рассказал об опасных ядовитых грибах и травах, которые, однако, могут принести Духовную пользу, будучи принимаемы в разумных количествах.

Он воспел добродетели дикого Лука, дикой Спаржи, дикого Чеснока, что не трудятся, не прядут и не опыляются пестицидами, если, по счастью, растут далеко от агропромышленных посевов. Он знал и о лекарствах, растущих при дороге: о коре Ивы, помогающей при болях и лихорадках, о корне Одуванчика, мочегонном, способствующем избавлению от излишней жидкости. Он учил нас бережливости: ведь и скромная Крапива, кою столь часто вырывают и бросают, служит источником многих витаминов. Он учил находчивости: ибо где нет Щавеля, можно найти Рогоз; где нет Черники, там, быть может, изобилует Клюква.

О святой Юэлл, да воссядем мы в Духе за твой стол, сей смиренный брезент, расстеленный на земле; и да трапезуем с тобой дикой земляникой, вайями папоротника и молодыми стручками ваточника, припущенными с небольшим добавлением маргарина, если таковой оказался под рукой.

А в час величайшей нужды – помоги нам принять то, что принесет Судьба; нашептывай нам во внутренние и Духовные уши имена растений, сезоны их сбора и места, где их можно найти.

Ибо приближается Безводный потоп, и уже нельзя будет ни покупать, ни продавать, и мы окажемся предоставлены самим себе посреди изобильного Сада Господня. И твоего, святой Юэлл.

Воспоем же.

 

Хвала святому Сорняку

 

 

Хвала святому Сорняку!

Растет себе в грязи –

Сгодится в пищу бедняку,

Помилуй и спаси.

 

Пусть богатеи морщат нос

Плебейская еда!

Тех, кто на воле произрос,

Не купишь никогда!

 

Вот Одуванчик золотой,

Весенняя стрела, –

Он вырастает сам собой,

Пока земля гола.

 

В июне вырастет Лопух,

Нас корнем одарит –

В себе таит здоровый дух,

Цветущий бодрый вид.

 

Нам Осень щедрая сулит

Избыток урожая –

Орехи, Желуди с земли

Мы дружно собираем.

 

Вот трав целебных семена,

Кора Березы, Ели –

Любая травка рождена

Для благородной цели.

 

Вот Марь, Кислица, Портулак,

Еще Крапива тож –

Сгодится нам любой сорняк.

Любой цветок хорош.

 

Боярышник плоды дает,

Шиповник, Бузина –

Любая ягода сойдет,

Коль добрая она.

 

Святому Сорняку хвала,

Хвала Траве любой –

Хвала Тому, кто травы дал

Нам щедрою рукой!

 

Из «Книги гимнов вертоградаря».

 

Глава 24

 

 

Рен

 

Год двадцать пятый

Я помню, что в тот вечер было на обед в «липкой зоне»: крокеты из пухлокур. Я как‑то перестала любить мясо с тех пор, как пожила у вертоградарей, но Мордис говорил, что пухлокуры на самом деле овощи, потому что растут на стеблях и у них нет лица. Так что я съела полпорции.

Еще я потанцевала, чтобы держать себя в форме. У меня была «ушная конфетка», и я ей подпевала. Адам Первый говорил, что музыка встроена в нас Богом; когда мы поем, мы уподобляемся птицам, но также и ангелам, потому что пение – форма хвалы, исходящая из больших глубин души, оно лучше слышно Богу, чем простая речь. Я стараюсь об этом не забывать.

 

Потом я снова заглянула в «Яму со змеями». Там были три больболиста – только что выпущенные. Это всегда заметно по свежевыбритым лицам, только что подстриженным волосам и новой одежде и еще по ошарашенному виду, как будто они долго сидели в темном чулане и только что вышли наружу. И еще у них у каждого была маленькая татуировка у основания большого пальца – маленький кружок, красный или ярко‑желтый, обозначающий команду, – «Золотые» или «Красные». Другие посетители их сторонились, старались оказаться подальше, но уважительно – словно те были инет‑звезды или известные спортсмены, а не преступники, отсидевшие в больболе. Богачи любили воображать себя больболистами. Они и деньги ставили на команды: красные против золотых. Вокруг больбола крутилась куча денег.

За ветеранами больбола всегда присматривали несколько человек из ККБ, потому что те могли взбеситься и переломать все вокруг. Нас, «чешуек», никогда не оставляли наедине с больболистами: они не понимали, что такое «понарошку», не умели вовремя остановиться и могли поломать не только мебель. Лучше всего было их накачать спиртным или колесами до отключки, но только быстро, потому что иначе они начинали буйствовать по полной программе.

– Я бы их вообще сюда не пускал, – говорил Мордис. – Под этими рубцами уже ничего человеческого не осталось. Но «Сексторг» нам хорошо доплачивает за них сверху.

Мы подсовывали им выпивку и таблетки в слоновьих дозах. Сразу после того, как я попала в «липкую зону», появилась новая таблетка – «НегаПлюс». Секс без проблем, абсолютное удовлетворение, полный улет, да еще и стопроцентная защита – вот что про нее говорили. Девушкам из «Хвоста‑чешуи» не позволяли принимать колеса на работе – как говорил Мордис, нам не за то платят, чтобы мы удовольствие получали, – но это было совсем другое, потому что с «НегойПлюс» не нужна была биопленка‑скафандр, а за такое куча посетителей готова была доплачивать. «НегаПлюс» в «Чешуйках» тестировали для корпорации «Омоложизнь», так что эти таблетки не раздавали как конфеты – они предназначались в основном для самой важной клиентуры. Но мне не терпелось их попробовать.

В те ночи, когда к нам приходили ветераны больбола, мы получали большие чаевые, хотя никто из постоянных сотрудниц «Чешуек» не должен был ложиться в койку с новыми ветеранами – мы были высококвалифицированным персоналом, и нанесенный нам ущерб дорого обошелся бы заведению. Для «мясной» работы к нам привозили временных: нелегалок‑еврорвань или малолеток, наловленных на улице, – текс‑мексиканок, «косых» и «сомов». Потому что больболисты предпочитали секс «тело к телу», и потом девушка автоматически считалась зараженной, пока не выяснялось, что она здорова, а «Чешуйки» не хотели зря держать девушек в «липкой зоне», платить за анализы, а потом еще и за лечение. Так что я ни одну из них не видела дважды. Они входили в клуб и, судя по всему, уже не выходили. В менее респектабельном клубе их могли бы отдавать клиентам с вампирскими фантазиями, но это означало открытый контакт рта с кровью, а, как я уже сказала, Мордис был повернут на гигиене.

В ту ночь на коленях у одного больболиста сидела Старлетт, исполняя свой коронный подвыподверт. Она была в костюме из перьев журавлина, с головным убором; может, спереди это и классно смотрелось, но с моей стороны казалось, что на мужике вертится большая сине‑зеленая метелка, словно в сухой автомойке.

Второй мужик пялился на Савону – рот у него был открыт, а голова так запрокинута, что шея изогнулась едва ли не под прямым углом. Если Савона вдруг соскользнет, у него позвоночник сломается. Я подумала: если это случится, он будет не первым, кого вывезут на тачке в заднюю дверь клуба и бросят голым на пустыре. Мужик был немолодой, лысеющий с темечка, волосы забраны в конский хвост, на руках куча татуировок. Я его, кажется, и раньше где‑то видела – может, постоянный клиент, но я его толком не разглядела.

Третий явно собирался упиться в сиську. Может, хотел забыть, что делал на больбольной арене. Я сама никогда не смотрела их сайт. Слишком противно было. Так что я знала про больбол только по разговорам мужчин. Удивительно, чего только нам не рассказывают, особенно если мы с ног до головы покрыты зелеными чешуйками и лица не видно. Должно быть, для мужиков это все равно что разговаривать с рыбой.

 

Пока больше ничего не происходило, так что я позвонила Аманде на мобильник. Но она не ответила. Может, спит – лежит там у себя, в пустыне Висконсин, завернувшись в спальный мешок. А может, сидит у костра, и два текс‑мекса играют ей на гитаре и поют, и Аманда тоже поет, потому что она ведь знает ихний язык. Может, над ними висит полная луна, а вдали воют койоты, совсем как в старом фильме. Во всяком случае, я на это надеялась.

 

Глава 25

 

Когда Аманда поселилась у меня, многое в моей жизни изменилось. А потом изменилось еще раз в Неделю святого Юэлла, когда мне было почти тринадцать лет. Аманда была старше: у нее уже выросли настоящие сиськи. Ужасно странно, когда так меряешь время.

В тот год мы с Амандой – и Бернис тоже – должны были присоединиться к старшим детям и пойти на урок Зеба: он должен был рассказать нам про отношения хищника и жертвы, а мы потом – съесть мясо настоящей жертвы. Я смутно помнила, как ела мясо – давным‑давно, когда мы жили в охраняемом поселке «Здравайзера». Но вертоградари не терпели мясоедения, кроме исключительных ситуаций, и меня тошнило при мысли о том, чтобы сунуть в рот кусок чьей‑то мышцы с сухожилиями и кровью, а потом пропихнуть его в желудок. Но я поклялась, что меня не стошнит на уроке, чтобы не опозориться и не поставить Зеба в неловкое положение.

За Аманду я не беспокоилась. Она привыкла есть мясо, она его тыщу раз ела. Она при любой возможности воровала секрет‑бургеры. Так что она и прожует, и проглотит как ни в чем не бывало.

 

В понедельник на Неделе святого Юэлла мы оделись в чистое – точнее, во вчерашнее чистое, – и я заплела Аманде косы, а она заплела мои. Зеб называл это «характерным для приматов исканием друг у друга в голове».

Мы слышали, как Зеб поет в д у ше:

 

Всем начхать,

Всем начхать –

Ничего и не сказать –

Так как всем начхать!

 

Теперь его утренние распевы действовали на меня успокоительно. Они означали, что все идет как обычно – во всяком случае, сегодня.

Люцерна, как правило, вставала только после нашего ухода – отчасти для того, чтобы не пересекаться с Амандой. Но в то утро она была на кухне, в темном платье, какие носили все женщины вертоградарей, и, более того, готовила завтрак. В последнее время она стала чаще совершать такие подвиги. И поддерживать в квартире чуть больший порядок. Она даже вырастила на подоконнике в горшке чахлый помидорный куст. Наверное, старалась навести уют для Зеба, хотя они стали чаще ссориться. Они нас выгоняли, когда ссорились, но мы все равно подслушивали.

Ссорились они из‑за того, где находится Зеб, когда он не с Люцерной. Он говорил, что работает. И еще он говорил: «Не напирай». И: «Тебе незачем это знать, для твоего же блага».

– У тебя кто‑то есть! – кричала Люцерна. – От тебя разит чужой сукой!

– Ух ты, – шепотом замечала Аманда, – ну твоя мать и ругается.

И я не знала, то ли мне гордиться, то ли стыдиться.

– Ничего подобного, – устало отвечал Зеб. – У меня есть ты, зачем мне другие женщины?

– Врешь!

– О Господи Исусе на вертолете! Отвяжись наконец.

 

Зеб, капая на пол, вышел из душевого отсека. Я увидела шрам, где Зеба порезали – давно, когда мне было десять лет. У меня мурашки пробежали по спине.

– Как вы, мои маленькие плебокрыски? – спросил он, ухмыляясь, как тролль.

– Большие плебокрыски, – мило улыбнулась Аманда.

На завтрак была каша из жареных черных бобов и голубиные яйца всмятку.

– Очень вкусно, дорогая, – сказал Зеб Люцерне.

Я не могла не признать, что завтрак действительно неплохой, хотя готовила его Люцерна.

Она улыбнулась – слащаво, как обычно.

– Я хотела накормить тебя как следует, – сказала она. – Учитывая, что ты будешь есть всю остальную неделю. Старые корни и мышей, надо полагать.

– Кролика на вертеле, – ответил Зеб. – Я их десять штук могу съесть, с гарниром из мышей, а на десерт – слизняков, жаренных во фритюре.

Он взглянул на нас с Амандой и ухмыльнулся: нарочно хотел, чтобы нас затошнило.

– Звучит неплохо, – отозвалась Аманда.

– Ты чудовище! – воскликнула Люцерна, сделав большие круглые глаза.

– Жаль только, что к этому пива не дадут, – сказал Зеб. – Пойдем с нами, девочка, ты украсишь наше общество.

– Нет, спасибо, я лучше дома посижу.

– Ты с нами не идешь? – спросила я.

Обычно на Неделе святого Юэлла Люцерна увязывалась за всеми в лес – набирала для виду пучок сорняков, жаловалась на комаров и следила за Зебом. Сегодня я не хотела, чтобы она шла с нами, но в то же время хотелось, чтобы все было как всегда, потому что у меня было предчувствие, что скоро снова все изменится. Как тогда, когда меня выдернули из охраняемого поселка «Здравайзера». Это было просто ощущение, но оно мне не нравилось. Я привыкла к вертоградарям, мой дом теперь был здесь.

– Не могу. У меня мигрень. – У нее и вчера тоже была мигрень. – Я сейчас опять лягу.

– Я попрошу Тоби заглянуть, – сказал Зеб. – Или Пилар. Чтобы у моей девочки головка не бо‑бо.

– Правда? – Страдальческая улыбка.

– Не проблема, – сказал Зеб.

Люцерна не съела свое голубиное яйцо, так что Зеб его доел. Все равно они мелкие, размером со сливу.

Бобы росли в саду, а вот голубиные яйца мы брали на собственной крыше. Там ничего не росло – Адам Первый сказал, что поверхность неподходящая, – но там жили голуби. Зеб приманивал их крошками, двигаясь так тихо, что голуби не боялись. Потом они откладывали яйца, а Зеб собирал. Он сказал, что голуби – не вымирающий вид, так что все в порядке.

Адам Первый говорил, что яйца – потенциальные Создания, но еще не Создания; как желудь – еще не дерево. Есть ли у яиц души? Нет, у них только потенциалы душ. Так что вертоградари в основном не ели яиц, но и не осуждали тех, кто ел. Перед яйцом не надо было извиняться, прежде чем присоединить его белок к собственному телу, но нужно было извиниться перед матерью‑голубкой и поблагодарить ее. Зеб наверняка не заморачивался благодарностями. Может, он и самих голубей ел тайком.

Аманда съела одно голубиное яйцо. Я тоже. Зеб съел три и еще одно Люцернино. Люцерна говорила, что ему нужно больше еды, чем нам, потому что он и сам больше; а если мы будем есть столько же, то растолстеем.

– Пока, девы‑воительницы; смотрите не убейте кого, – сказал Зеб, когда мы уходили.

Он слыхал про Амандины приемы – колено в пах и большие пальцы в глаза и про кусок стекла, замотанный изолентой, – и шутил на эту тему.

 

Глава 26

 

До школы нам надо было зайти за Бернис в «Буэнависту». Нам давно надоело за ней заходить, но мы боялись получить нахлобучку от Адама Первого за невертоградарский дух, если перестанем. Бернис все так же не любила Аманду, но и не то чтобы ненавидела. Она держалась поодаль, как избегают хищной птицы с очень острым клювом. Бернис была вредная, Аманда – несгибаемая, это совсем другое.

Главный факт уже ничто не могло изменить: когда‑то мы с Бернис были лучшими подругами, а теперь уже нет. Поэтому мне было неловко рядом с ней: меня не покидало смутное чувство вины. Бернис о нем знала и по‑всякому старалась извратить его и направить против Аманды.

Но со стороны все выглядело мирно. Мы ходили втроем в школу, из школы, на изыскания юных бионеров. Все такое. Бернис никогда не ходила к нам в «Сыроварню», а мы никогда не болтались с ней после школы.

 

В то утро, на пути к Бернис, Аманда сказала:

– Я кое‑что разнюхала.

– Что? – спросила я.

– Я знаю, куда ходит Бэрт между пятью и шестью часами два раза в неделю.

– Бэрт Шишка? Кого это волнует! – отозвалась я.

Мы обе презирали его как жалкого хватателя за подмышки.

– Нет. Слушай. Он ходит туда же, куда и Нуэла.

– Ты шутишь! Куда?

Да, Нуэла кокетничала, но со всеми. Просто у нее была такая манера общения, как у Тоби – каменный взгляд.

– Они ходят в уксусную, когда там никого не бывает.

– Да ну! – воскликнула я. – Правда?

Я знала, что речь идет о сексе – почти все наши шутливые разговоры были о сексе. Вертоградари называли секс «репродуктивным актом» и говорили, что это не предмет для шуток, но Аманда все равно его высмеивала. Над сексом можно было хихикать, его можно было обменивать на что‑нибудь, но относиться к нему с уважением было невозможно.

– Неудивительно, что у нее так трясется жопа, – продолжала Аманда. – Это оттого, что ее заездили. Она, как старый диван Ивоны, совсем провисла.

– Врешь! – воскликнула я. – Не будет она этим заниматься! С Бэртом!

– Зуб даю, – сказала Аманда. И сплюнула сквозь зубы: она отлично умела плеваться. – Зачем еще они стали бы туда ходить?

Мы, дети вертоградарей, часто сочиняли неприличные истории о половой жизни Адамов и Ев. Воображая их голыми, друг с другом, с бродячими собаками или даже с зелеными чешуйчатыми девушками из ночного клуба, мы словно уменьшали их власть над нами. Но все равно мне сложно было представить себе, как Нуэла стонет и кувыркается с Бэртом Шишкой.

– Ну, как бы там ни было, Бернис мы об этом не скажем! – заявила я. И мы еще немного посмеялись.

Войдя в «Буэнависту», мы поздоровались с невзрачной вертоградаршей‑консьержкой, которая что‑то вязала из веревочек и даже головы не подняла. И полезли вверх по лестнице, стараясь не наступать на использованные презервативы и шприцы. Аманда говорила вместо «кондоминиум» – «гондоминимум», и я тоже стала так говорить. Пряный грибной запах «Буэнависты» сегодня был особенно силен.

– Кто‑то травку растит, – сказала Аманда. – Тут прямо разит шмалью.

Аманда разбиралась в этих делах: она ведь раньше жила в Греховном мире и даже наркотики принимала. Правда, совсем чуть‑чуть, говорила она, потому что это повышает уязвимость. Наркотики можно покупать только у людей, которым доверяешь, а она мало кому доверяла. Я ныла, чтобы она дала мне попробовать, но она не соглашалась. «Ты еще ребенок», – говорила она. Или отвечала, что, живя с вертоградарями, растеряла все связи.

– Не могут тут растить травку, – сказала я. – Это же дом вертоградарей. А травку растит только плебмафия. Просто… тут курят по ночам. Плебратва.

– Да, я знаю, – ответила Аманда. – Но это не запах от курева. Так пахнет там, где растят.

На четвертом этаже до нас донеслись голоса, мужские. Два человека говорили за дверью, ведущей к квартирам. Голоса были враждебные.

– У меня больше нет, – говорил один. – Остальное я завтра достану.

– Сволочь! – ответил другой. – Буду я еще бегать туда‑сюда!

Раздался грохот, словно чем‑то ударили по стене, потом опять; и бессловесный вопль гнева или боли.

Аманда пихнула меня в бок.

– Бежим! – шепнула она. – Быстро!

Мы помчались вверх, стараясь не шуметь.

– Это было серьезно, – сказала Аманда, когда мы оказались на шестом этаже.

– Ты о чем?

– Один что‑то продавал, а другой покупал, и это плохо кончилось, – ответила она. – Мы ничего не слышали. А теперь веди себя как обычно.

У нее был испуганный вид, так что я тоже испугалась, ведь вообще‑то Аманда была не робкого десятка.

Мы постучали в дверь к Бернис.

– Тук‑тук, – сказала Аманда.

– Кто там? – спросила Бернис.

Она, должно быть, ждала нас, стоя прямо у двери, как будто боялась, что мы не придем. Жалкая манера, с моей точки зрения.

– Ганг, – ответила Аманда.

– А дальше?

– Рена, – сказала Аманда.

Она переняла пароль у Шекки, и теперь мы трое им тоже пользовались.

Когда Бернис открыла дверь, я мельком увидела Ивону Овощ. Та, как обычно, сидела на коричневом диване, но смотрела на нас, как будто и вправду видела.

– Не опаздывай, – сказала она дочери.

– Она с тобой разговаривает! – воскликнула я, как только Бернис вышла из квартиры и закрыла дверь.

Я хотела завязать дружескую беседу, но Бернис пригвоздила меня взглядом.

– Ну и что? Она же не дебил какой‑нибудь.

– Я ничего такого и не говорила, – холодно ответила я.

Бернис сверкнула на меня глазами. Но ее убийственные взгляды утратили свою силу, с тех пор как появилась Аманда.

 

Глава 27

 

Когда мы добрались до пустыря за «Чешуйками», где должен был проходить открытый урок об отношениях хищника и жертвы, Зеб сидел там на складной походной табуретке. У его ног лежал тряпочный мешок, не пустой. Я старалась не смотреть туда.

– Все собрались? Хорошо, – сказал Зеб. – Начнем. Отношения хищника и жертвы. Охота, выслеживание. Кто знает правила?

– Видеть так, чтобы тебя не видели, – принялись хором скандировать мы. – Слышать так, чтобы тебя не слышали. Чуять так, чтобы тебя не учуяли. Есть так, чтобы тебя не съели!

– Одно забыли, – сказал Зеб.

– Разить так, чтобы тебя не поразили, – сказал кто‑то из ребят постарше.

– Верно! Хищник не может допустить, чтобы его ранили. Если он не сможет охотиться, то умрет с голоду. Он должен нападать внезапно и убивать быстро. Он должен выбирать жертву послабее – слишком молодую, старую, покалеченную, которая не может ни убежать, ни отбиться. А как нам самим не стать жертвой?

– Нужно не выглядеть как жертва, – хором произнесли мы.

– Нужно не выглядеть как жертва этого хищника, – поправил Зеб. – Из‑под воды серфингист выглядит для акулы как тюлень. Попробуйте представить себе, как вы смотритесь с точки зрения хищника.

– Нельзя показывать страх, – сказала Аманда.

– Верно. Нельзя показывать, что боишься. Нельзя вести себя как больное животное. Постарайтесь выглядеть как можно крупнее. Это отпугнет крупных хищников. Но ведь человек и без того один из самых крупных хищников. Зачем мы охотимся?

– Чтобы есть, – ответила Аманда. – Другой уважительной причины не существует.

Зеб ухмыльнулся в ответ, словно это была тайна, которую знали только они двое.

– Совершенно верно, – сказал он.

Он взял мешок, развязал его и сунул туда руку. Мне показалось, что он очень долго ее не вынимал. Он вытащил из мешка мертвого зеленого кролика.

– Я его поймал в Парке Наследия. В кроличий силок. Это такая петля. На скунотов тоже годится. Сейчас мы его обдерем и выпотрошим.

Меня до сих пор мутит, когда я это вспоминаю. Старшие мальчики помогали Зебу не дрогнув, хотя даже Шекки и Крозу, кажется, было немного не по себе. Они всегда слушались Зеба. Смотрели ему в рот. Не только потому, что он был больше. У него были знания и мудрость, а это они уважали.

– А если кролик, типа, не мертвый? – спросил Кроз. – В силке.

– Тогда его надо убить, – сказал Зеб. – Разбить голову камнем. Или взять за задние ноги и треснуть об землю.

Он стал рассказывать дальше: овцу так убить нельзя, потому что у нее твердый череп; ей нужно перерезать горло. Для каждой твари есть самый удобный способ, которым ее можно убить.

Зеб продолжал обдирать кролика. Аманда помогла ему, когда кожу, покрытую зеленым мехом, нужно было вывернуть наизнанку, как перчатку. Я старалась не глядеть на жилы. Они были слишком синими. И мышцы прямо блестели.

Зеб нарезал мясо на очень маленькие кусочки, чтобы каждому хватило попробовать и еще чтобы мы не испугались необходимости глотать большие куски. Потом мы поджарили мясо на костре из каких‑то старых досок.

– Вот это вы должны будете делать, если окажетесь в безвыходной ситуации, – сказал Зеб.

Он протянул мне кусок мяса. Я сунула его в рот. Оказалось, что я могу жевать и глотать, если буду не переставая повторять про себя: «Это бобовый фарш, это бобовый фарш…» Я досчитала до ста, и мясо оказалось у меня в желудке.

Но во рту остался вкус кролика. Словно у меня пошла носом кровь и я ее проглотила.

 

В тот же день после обеда работал рынок натуральных продуктов «Древо жизни». Рынок устраивали в сквере на северном краю Парка Наследия, через дорогу от бутиков Места‑под‑солнцем. Там была песочница и качели для малышей. Еще там был саманный домик, слепленный из глины, песка и соломы. В нем было шесть комнат, закругленные дверные проемы и окна, но ни стекол в окнах, ни дверей. Адам Первый говорил, что дом построили древние «зеленые», не меньше тридцати лет назад. Дом пестрел знаками и посланиями плебратвы: «Я люблю письки (жареные!)», «Отсоси у меня, это экологический продукт», «Смерть зелененьким!»

На рынке «Древо жизни» торговали не только вертоградари. В нем участвовали все, кто входил в сеть распространения натуральных продуктов, – кооператив Папоротникового Холма, «Огородники Большого Ящика», «зеленые» из Гольф‑клуба. Мы смотрели на всех остальных свысока, потому что их одежда была красивее нашей. Адам Первый говорил, что их товары сомнительны с моральной точки зрения, хоть и не излучают тлетворной ауры рабского труда, как пестрый мусор из торгового центра. «Папоротники» продавали глазурованную посуду собственного производства и бижутерию, сделанную из скрепок для бумаги; «Большие Ящики» – вязаных зверей; «Гольфы» делали навороченные сумочки из страниц старинных журналов, а также растили капусту по краям своего поля для гольфа. «Подумаешь! – сказала Бернис. – Они опрыскивают траву пестицидами, так что пары жалких кочанов капусты им для спасения души все равно не хватит». Бернис становилась все более верующей. Может быть, это заменяло ей настоящих друзей, которых у нее не было.

Еще на «Древо жизни» приходили разные люди в погоне за модой. Богатенькие из Места‑под‑солнцем, показушники из Папоротникового Холма. Даже люди из охраняемых поселков. Они приходили за безопасными приключениями в плебсвилле. Они утверждали, что овощи вертоградарей лучше, чем из супермаркета, и даже лучше овощей с так называемых фермерских рынков. – Аманда утверждала, что там люди, переодетые фермерами, продают те же овощи с оптовых складов, только в рукодельных корзинках и по завышенным ценам.

Так что, даже если на товаре написано «экологически чистый», верить этому нельзя. Но в продукции вертоградарей никто не сомневался. От нее прямо‑таки разило подлинностью: пускай вертоградари – фанатики, смешные и странные, но, по крайней мере, с ними можно не волноваться насчет этичности продукта. Об этом говорили покупатели, пока я заворачивала их покупки в повторно используемый пластик.

Когда мы помогали на «Древе жизни», противнее всего было надевать галстуки юных бионеров. Это было унизительно, потому что модники из охраняемых поселков часто приводили с собой детей. Дети носили на головах бейсболки с написанными на них словами и пялились на нас, на наши галстуки и унылую одежду, как на парад уродов, перешептываясь и хихикая. Я старалась не обращать на них внимания.

Бернис подходила к ним вплотную и спрашивала: «Чего уставился?» Аманда обходилась с ними ловчее. Она улыбалась им, потом доставала свой кусок стекла, резала себе руку и слизывала кровь. Обводила губы окровавленным языком и протягивала руку перед собой. Зеваки мгновенно исчезали. Аманда говорила: если хочешь, чтобы к тебе не лезли, коси под шизу.

Нам троим велели помогать в ларьке, где продавали грибы. Обычно там управлялись Тоби и Пилар, но Пилар приболела, так что сегодня торговала одна Тоби. Она была очень строгая: велела нам стоять прямо и вести себя чрезвычайно вежливо.

Я разглядывала богатеньких, проходивших мимо. Кое‑кто из них был в джинсах пастельных цветов и сандалиях, но большинство блистало изобилием дорогих кож и шкур: босоножки из аллигатора, мини‑юбки из леопарда, сумочки из шкуры орикса. Владельцы шкур обычно смотрели, словно оправдываясь. Они как бы говорили: «Я не убивала этого зверя, но зачем же шкуре пропадать?» Я задумалась, каково это – носить такие вещи – и что чувствует человек, когда с его кожей так близко соприкасается чужая.

У некоторых богатеньких были новые волосы от париковец – серебристые, розовые, голубые. Аманда рассказывала, что в Отстойнике есть париковецкие лавочки, куда специально заманивают девушек – зайдешь в комнату для пересадки скальпа, а тебя раз – и по башке. Просыпаешься, а у тебя уже не только волосы, но и отпечатки пальцев другие, а потом тебя запирают в бордель и подкладывают под мужиков, и даже если сбежишь, все равно ничего не докажешь, потому что твою личность уже украли. Это было, пожалуй, слишком. Я знала, что Аманда иногда привирает. Но мы с ней заключили договор – никогда не врать друг другу. Так что я подумала: может, это и на самом деле правда.

 

Где‑то с час мы помогали Тоби продавать грибы, а потом нам велели пойти в ларек к Нуэле и помочь ей с уксусом. К этому времени мы уже одурели от скуки, и каждый раз, когда Нуэла наклонялась под прилавок за уксусом, мы с Амандой виляли задом и хихикали вполголоса. Бернис все сильнее краснела, потому что мы ее не посвятили в свой секрет. Я знала, что это нехорошо, но почему‑то не могла остановиться.

Потом Аманда пошла в портативный фиолет‑биолет, а Нуэла сказала, что ей нужно поговорить с Бэртом, который за соседним прилавком торговал мылом, завернутым в листья. Стоило Нуэле отвернуться, как Бернис ухватила меня за руку и вывернула ее в двух местах сразу.

– А ну говори! – зашипела она.

– Пусти! – сказала я. – Чего я тебе должна сказать?

– Сама знаешь чего! Над чем вы с Амандой смеетесь?

– Ни над чем!

Она заломила мне руку еще сильнее.

– Ладно, – сказала я, – но тебе это не понравится.

И я рассказала ей про Нуэлу с Бэртом и про то, чем они занимаются в уксусной. Наверное, мне и так очень хотелось ей рассказать, потому что у меня это как будто само вырвалось.

– Это отвратительная ложь! – сказала она.

– Что отвратительная ложь? – спросила Аманда, которая как раз вернулась из биолета.

– Мой отец не трахает Мокрую ведьму! – прошипела Бернис.

– Я ничего не могла поделать, – объяснила я. – Она выкрутила мне руку.

Глаза у Бернис покраснели и были на мокром месте, и она бы ударила меня, если бы Аманды здесь не было.

– Рен немного увлеклась, – сказала Аманда. – По правде говоря, мы точно не знаем. Мы только подозреваем, что твой отец трахает Мокрую ведьму. Может быть, это не так. Но в любом случае его можно понять, ведь твоя мать так давно находится «под паром». Должно быть, твой отец сильно неудовлетворен, потому и хватает все время девочек за подмышки.

Она говорила наставительным, добродетельным голосом, подражая Евам. Это было жестоко.

– Неправда, – сказала Бернис. – Неправда!

Она чуть не плакала.

– Но если это все же правда, – спокойно продолжала Аманда, – то ты должна об этом знать. Во всяком случае, если бы речь шла о моем отце, я бы не хотела, чтобы он трахал чей‑либо репродуктивный орган, за исключением органа моей матери. Это очень грязная привычка, ужасно антисанитарная. Тогда у него были бы микробы на руках, которыми он потом тебя трогает. Хотя я уверена, что он ничего такого…

– Я тебя ненавижу! – сказала Бернис. – Чтоб ты сгорела и подохла!

– Это совсем не в духе братской любви, Бернис, – укоризненно произнесла Аманда.

Тут к нам, суетясь, подбежала Нуэла.

– Ну что, девочки? Покупатели были? Бернис, почему у тебя глаза красные?

– У меня аллергия на что‑то, – ответила Бернис.

– Да, это так, – серьезно подтвердила Аманда. – Ей нехорошо. Может, ей лучше пойти домой. А может быть, это из‑за воздуха. Тогда ей нужен респиратор. Правда, Бернис?

– Аманда, ты такая заботливая, – сказала Нуэла. – Да, Бернис, дорогая, я тоже думаю, что тебе лучше прямо сейчас пойти домой. А завтра мы подыщем тебе респиратор, чтобы у тебя не было аллергии. Я тебя провожу немножко.

Она обняла Бернис за плечи и увела ее.

У меня в голове не укладывалось, что мы натворили. В животе все оборвалось – так бывает, когда уронишь что‑нибудь тяжелое и знаешь, что оно сейчас упадет тебе на ногу. Мы слишком далеко зашли, но я не знала, как сказать об этом Аманде, чтобы она не сочла меня проповедницей. В любом случае сказанного уже не вернуть.

 

Глава 28

 

Тут к нашему прилавку подошел мальчик, которого я никогда раньше не видела, – подросток, старше нас. Он был худой, высокий, темноволосый и одет не так, как все богатенькие. В обычную одежду черного цвета.

– Что желаете? – спросила Аманда. Иногда в разговорах с покупателями мы подражали эксплуатируемым трудящимся из «Секрет‑бургера».

– Мне нужна Пилар, – сказал он. Не улыбнулся, ничего. – Вот с этим что‑то не так.

Он вытащил из рюкзака баночку меда производства вертоградарей. Странно: что может быть не так с медом? Пилар говорила, что мед никогда не портится, если не добавлять в него воды.

– Пилар болеет, – ответила я. – Поговорите с Тоби – вон она, за прилавком, где грибы.

Он стал озираться, словно нервничал. Он, кажется, пришел один – ни друзей, ни родителей.

– Нет, – сказал он. – Мне нужна именно Пилар.

Подошел Зеб – от ларька с овощами, где торговал корнями лопуха и марью.

– Что‑то не так? – спросил он.

– Он хочет говорить с Пилар, – ответила Аманда. – Что‑то насчет меда.

Зеб с мальчиком посмотрели друг на друга, и мне показалось, что мальчик чуть заметно кивнул.

– А я не подойду? – спросил Зеб.

– Я думаю, что нужна она, – ответил мальчик.

– Аманда и Рен тебя отведут, – сказал Зеб.

– А кто же будет уксус продавать? – спросила я. – Нуэле пришлось уйти.

– Я буду поглядывать, – ответил Зеб. – Знакомьтесь, это Гленн. Позаботьтесь о нем как следует.

А Гленну он сказал:

– Не давай им волю, а то они тебя заживо съедят.

Мы шли по улицам плебсвилля в сторону «Райского утеса».

– Откуда ты знаешь Зеба? – спросила Аманда.

– Я с ним давно знаком, – ответил мальчик.

Он был неразговорчив. Он даже не хотел идти рядом с нами: к следующему кварталу приотстал немного.

Мы дошли до здания, где жили вертоградари, и вскарабкались по пожарной лестнице. Там были Фило Туман и Катуро Гаечный Ключ: мы никогда не оставляли здание пустым, чтобы туда не залезла плебратва.

Катуро чинил поливальный шланг; Фило просто так сидел и улыбался.

– Кто это? – спросил Катуро, увидев мальчика.

– Зеб велел его привести, – ответила Аманда. – Он ищет Пилар.

Катуро кивнул через плечо.

– Она в хижине для тех, кто «под паром».

Пилар лежала в шезлонге. Перед ней стояла шахматная доска с расставленными фигурами, но все они были на месте: она не играла. Она плохо выглядела: вся как‑то осунулась. Она лежала с закрытыми глазами, но открыла их, когда услышала, что мы идем.

– Здравствуй, дорогой Гленн, – сказала она, словно ждала его. – Надеюсь, все прошло благополучно.

– Никаких проблем, – ответил мальчик. Он достал банку. – Качество плохое.

– Все хорошо, – ответила Пилар. – Если рассматривать картину в целом. Аманда, Рен, будьте добры, принесите мне стакан воды.

– Я схожу, – сказала я.

– Обе, –