Письмо в журнале «Форум», выпуск 2, номер 3

Постепенные изменения в базовых представлениях скрыли следы развития мифа о влюблённости, ведущей к браку; демографическую информацию о первых его стадиях тяжело получить. Признавая эти неточности с соответствующим смирением, мы можем вступить в умозрительные исследования.

Обычным явлением в настоящее время являются ремарки о том, что любовь в феодальные времена была антисоциальна и супружески не верна. Дискуссии Дэни де Ружмона и иже с ним хорошо известны, во всяком случае, в их сути.¹ Термин «куртуазная любовь» стал клише исторического критицизма. Истории о Гвиневре и Изольде были продуктом культуры меньшинства и правящего класса, которая, вероятно, изумляла крепостных и мелких землевладельцев, когда они слышали изложения их в народной сказке или песне. Они были продуктом феодальной обстановки, в которой замужняя женщина благородного происхождения была женой, только когда её воинственный муж был дома (что случалось в лучшем случае достаточно редко), в остальное время она управляла обществом мужчин, многие из которых были молоды и похотливы, и в результате они развлекали себя фантазиями о той недостижимой, к которой они бы не смогли даже обратить свои ухаживания. Она эксплуатировала их раболепство, которое лежало в истоках галантности, и имела или не имела возможность удовлетворить собственную похоть с их помощью. Она всегда была подчинена своему мужу и предоставляла свое тело ему в качестве феода. Викторианские исследователи восклицали в ужасе от описаний плотской любви, данных таких в трактатах, какHail Maidenhad², и радостно приветствовали Протестантских реформаторов за то, что те привнесли «глоток свежего воздуха в хлев» брачной теории.³ Монах-автор трактата Hail Maidenhad из четырнадцатого века обращался к девам и писал, что если они по–настоящему любят читать на латинском, проливать свет на манускрипты, вышивать (не кружевные салфетки и гостевые полотенца, но ценнейшие облачения и околдовывающие гобелены, висящие нынче среди самых прекрасных сокровищ европейских музеев) и писать стихи и музыку, то им было бы лучше в полностью женском сообществе монастыря, где они не были бы окружены суматохой и зверствами браков, подвергнуты опасностям родов и грубых ласок их мужей, слишком привыкших к времяпровождению со своими неверными пленницами и военными шлюхами, для того, чтобы быть осведомленным об эмоциональных и сексуальных нуждах своих жён. Он не говорил, но мог подразумевать, что любовь клерков и монахинь была с большей вероятностью удовлетворяющей, чем увлечения молодых сквайров и бесконечное усиление неосуществленного желания, которое было всем мотивом провансальского искусства менестрелей. Рабле соединил элементы средневековой гуманистической фантазии о сексуальных и интеллектуальных соглашенияхв его веселом светском монастыре, Телемском аббатстве.⁴ Гордон Раттрей Тейлор отнёс этот период к предпочтению матери перед отцом, и какой бы сомнительной ни была его классификация в конечном счёте, было правдой то, что влияние женщин на характер средневековой цивилизации было велико,⁵ и оно представляется большим, если мы примем к сведению, что вся культура, не являющаяся эфемерной, была культурой крошечного меньшинства. Возможно, это важно, что большинство тех женщин, кто внесли ценный вклад в средневековую культуру, были либо религиозны, либо жили в целибате без или после замужества, как Хильда, Королева Эдит, причисленная к святым Маргарет и её дочери Матильда и Мэри, а также Леди Маргарет Бофорт. Влюблённым персонажем в феодальном замке был сквайр, не подходящий для рыцарской службы до достижения двадцати одного года. Его безбородая юность и красота были зачастую описаны как женоподобные, поскольку он был длинноволос, одет в расшитое, искусен в исполнении музыкального представления и голосом, и музыкальным инструментом, как и в танцах, и в написании поэзии. Неизбежно то, что паренёк, оторванный от материнской груди, чтобы стать сначала пажом, а затем сквайром, должен жаждать расположения жены своего лорда-сеньора. Потребности подростковой плоти гарантировали то, что он будет страдать от сексуальных жажд и быть естественно привязанным к его возлюбленному образу леди. Это было покорное, полное слёз, раболепное положение; как только он достигал совершеннолетия и узнавал позволяющее общество ратного поля, это компульсивное чувство становилось более интеллектуальным и менее непосредственным, так как он становился более мужественным, менее женоподобным и вынужденно менее сексуально обуреваемым. Это положение было полным опасностей. Жена лорда была зачастую ближе к её вассалу в годах и в темпераменте; он был точно более физически привлекательным для неё, чем её угрюмый муж–чужак. Если она сбивалась с пути истинного и компрометировала законность рождения наследников, то результаты были бедственными. Развод был невозможен, измена была наказуема смертью, будь это от руки мужа или законным приговором. Общество пыталось высвободить этот глубинный страх воплощением в конкретную форму. Истории о губительной страсти были предостерегающими рассказами. Любовь была отравой, проклятием, раной, смертью, чумой. Секс сам по себе был незаконен, за исключением при желании потомства. Пояс верности и ему сопутствующие страхи – напоминания о значительном давлении, накопившемся в такой ситуации. Дихотомия тело-душа, характеризовавшая средневековую мысль, действовала в защиту статуса-кво. Девушки-служанки и деревенщины были развращены без меры, пока страсть к леди поместья возносилась в квази-религиозном пылу.

Литература неверной страсти была, как и современные истории об одержимости, по сути фетишизмом и извращением, чередой чужих подглядываний в место настолько полное опасностей, что только безумец рискнет заглянуть туда. Каждый молодой клерк узнавал у своих преподавателей, что любовь:

Предстает пред твоими очами нечестива, как она есть, в сути своей безумная вещь; любить, бледнеть как воск, тощать, проливать слёзы, льстить и стыдливо покорять себя зловонной блуднице, прегрязной и премерзкой, страстно вожделеть её и петь под окном её комнаты всю ночь напролет, быть заманенным и повиноваться по кивку, не сметь ничего делать, пока не кивнет или не покачает она своею головою; страдать от воцарения глупой женщины над собой, её упреков, её недоброжелательности, которую она возлагает на тебя, оставлять себя снова в одиночестве, отдавать себя по своей воле на милость королевы, чтобы она могла насмехаться, придираться, мучать и баловать тебя. Я умоляю, где имя мужчины среди всех этих вещей? Где тот благородный ум, что создал прекрасные и благородные вещи?⁶

Но чем больше он прилагал усилий к тому, чтобы его учениям вняли и презрели любовь, тем более вероятно то, что он будет неожиданно сражен ярким взглядом чьей–то благочестивойжены, что случилось в один судьбоносный день с Франческо Петраркой. Эффект, произведённый на европейскую литературу, продлился пять сотен лет. Петрарка, помимо бытия гением, был очень проницательным и ясно понимал натуру своей страсти. Ему удалось включить её в состав своей философской системы, возвышая её в основательно сознательном и скрупулезном процессе. Лаура стала посредницей между всем познанием и всей любовью, в которой сам Бог был единственным Вдохновителем. Её смерть облегчила этот процесс. Любовь к Лауре, леди лавра, топаза и горностая, белого оленя, Мадонне, была его величайшим крестом и его величайшим благословением. Перенося её с собой через всю свою жизнь, он сделал её своим спасением. Почти в каждом сонете Петрарка достигает примирения его радости и боли, его тела и души, но мириады его последователей не были ни настолько умны, ни настолько удачливы.

Возможно, только Данте смог достичь похожего динамического равновесия с его Беатриче, осознанно демонстрируя это в Чистилище и в Раю, когда она уводит его от Вергилия и ведёт его к блаженному видению. Для меньших мужей Петрарка стал утонченностью неверной страсти. Одним из факторов выживания петраркизма было то, что он не жил в феодальном положении. Лаура не была женой его сира, но равного, гражданина города-государства, которое было бюрократичным, не иерархичным в своей структуре. Он смог легким движением руки переместить куртуазную любовь из замка в общество горожан в форме, позволяющей ей выжить в среде купеческой общины и централизованного государства.

С крахом феодальной системы пришло разрушение иерархической, догматической религии. Средневековый католицизм основывал свою власть на преданном положении безбрачных клириков. Целибат неустанно продвигался с помощью церковных указов во благо сексуального воздержания не только среди духовенства, но и в браке. Было бы утомительно, если не шокирующе, связывать запреты, которые церковь налагала на половые акты в браке перед причастием, рождественским и великим постами, в дни молебнов и голоданий с похотливыми допросами, которые священники выполняли согласно инструкциям. Брак был в положении более низком, нежели обетованный целибат, юная чистота и воздержание вдов. Второй брак не был достоин благословления в католических ритуалах. Считалось, что у священника лучше будет сотня блудниц, чем одна жена. Мистики и святые, вынужденные по статусу вступать в брак, как Эдуард Исповедник, давали обет целибата в браке. Второсортность брака стала одной из главных проблем Реформации. Мартин Лютер, монах-августинец, едва вывесил свои девяноста пять тезисов на двери церкви в Виттенберге, когда он женился.

Возможно, лучшим способом понимания Реформации будет связь её с разрушением феодальной системы в тех северных странах, в которой она произошла.

В Англии ход реформации кажется связанным с влиянием низшего класса на высший. Бедняки не вступают в брак по династическим соображениям, они не вступают в брак вне своей общины и содружества со своей ровней. Происходящее в замках никогда не основывалось на обычаях деревни, за исключением того, когда лорд изъявлял желание вступить в мезальянс, как в истории Терпеливой Гризельды, рассказанной Боккаччо в тринадцатом веке и очень популярной во время Возрождения;⁷ возможно, восхищение историей, в которой лорд женился на крестьянке, было для Европейского Возрождения знаком происходящего незаметного и неофициального переосмысления брака. Гризельда, забранная из своей лачуги, становится скромной и безропотной женой лорда. Даже когда лорд берёт новую, молодую и знатную жену, она не умаляет своего подобострастия и встречает её [невесту] и одевает её для свадьбы, в итоге возвращая любовь своего мужа. Он, конечно же, заявляет, что проверял её. Эта история в целом отражает результат воздействия нравов низшего класса на истощённую и невротичную сексуальность правящего класса, хотя и в искажённом зеркале. Когда Адам пахал, а Ева пряла, не было смысла в поклонении Даме. Ностальгические и, возможно, мифические описания браков и дарений в Славной Англии единогласны в своей хвале молодежи, выросшей в работе плечом к плечу в дружном земледельческом сообществе. Мальчик, с любовью направляемый его и её родителями, выбирал из подходящих девочек в его деревне, терпеливо высматривая во время дозволенных празднований Первого Мая и сбора орехов, следуя по долгому пути ухаживаний: подаче знаков и мимолётных поцелуев, пока в доме не появится место для его невесты и нужда в дополнительных рукахв сбивании масла и сыра, в дойке и варке [напитков], в уходе за овцами и курами, во вращении прялки и ткацкого станка. Книги о хлебопашестве перечисляли качества, которые жене следует искать: здоровье, сила, плодородие, добрый нрав и юмор, а также подходящее дополнение к её собственным умениям в хозяйстве.⁸ Он уважал её как товарку и обеспечивал то, что они оба будут здоровыми и сильно желать друг друга.

Исступление романтической любви было попросту неуместно. При условии, что они соответствовали друг другу в возрасте и социальном положении (условие, обеспеченное приданым и вдовьей частью), не было никаких препятствий, за исключением капризов церковного закона против родства, которое необходимо было выкупать разрешение ввиду того, что к шестнадцатому веку они [церковники] признавали негодными практически все браки между членами деревень либо по причине кровного родства, либо из-за воображаемых связей кумовства, духовных отношений, связывающих людей при крещении.

К шестнадцатому веку эта безмятежная картина, которая напоминает условия ухаживаний, всё ещё относящаяся к расширенной родственной системе феодальных Калабрии и Сицилии, была разрушена под влиянием ограждений, увеличившимися вымогательствами со стороны церкви и восхождением городских центров. Возросшая мобильность, в особенности молодых мужчин, увеличила вероятность вступление в брак вне своего сообщества. Изменения во владении землей означали, что молодой мужчина не может жениться до того, как его родители умрут и оставят его во владении его небольшой собственностью. К семнадцатому веку в Англии появилась новая тенденция; поздние браки были совмещены с помолвками, сопровождёнными сожительством. Питер Ласлетт обнаружил, что приходские регистры отражали, что крещения строго следовали за свадьбами, в то время как брак в тридцать толковался как возрастной в контексте средней продолжительности жизни.⁹ Церковь с тех пор потеряла контроль над паствой, и её собственные суды были неэффективны в разбирательствах с результатами нереалистичных законов о близости и родстве. Слишком много приходов были лишены компетентных священнослужителей и потому возросло число гражданских браков. Религиозные реформаторы начали разрабатывать новую идеологию брака, как общественного и святого, настолько священного, что он сначала был почтён богом в раю. Это было превознесено как высшее состояние жизни и условия достижения статуса гражданства и зрелости. Рост грамотности и распространение книгопечатания дал новый масштаб теории и литературным примерам.

Первые истории ухаживаний и брака нашли свой путь в письменность и были напечатаны для новых, полуграмотных читателей. Большинство из них были поучительными и излагали пути и причины брака; некоторые были предостерегающими, иные – эскапистскими, а другие – дискуссионными. Появились баллады, содержащие примеры девушек на выданье, возможно, основанные на старинных песнях об ухаживаниях, как песня «Jack and Jone».

Любая девушка, которая была привлекательной, здоровой и доброжелательной,¹⁰ вероятно, была с любовью сосватанной, но любовь всегда была предметом, укрепляющим соображения пригодности и благоприятности. Её муж не должен был быть старым, уродливым или распутным. Она не была подло выдана замуж за деньги, поскольку герои баллад и их почитатели строго осуждали практику распоряжения знати своими детьми как племенным скотом; с другой стороны, девушка не могла уйти замуж из отцовского дома, пока подходящий жених не представит себя в должном виде. Она соглашалась хорошо к нему относиться, уважать его и радостно исполнять его волю в постели, но не было никаких указаний на то, что она ожидала, что её жизнь преобразится любовью. Она имела представления о себе такие же, как те, кто считали её сексуальным животным, готовым к спариванию, и её муж был избран таким же способом. В день её свадьбы она была пробуждена друзьями и подругами невесты, одета в её лучшее платье, увешанная розмарином и увенчанная венком из колосьев пшеницы и участвующая в шествии в деревенскую церковь, где она будет заверена в защите своего мужа и доле его состояния. Благословение посулит детей и свободу от безымянного ужаса, и зависти. Празднование будет длиться весь день, а молодые будут с нетерпением ожидать, когда их оставят наедине, поскольку свадьбы проводились в середине лета, когда солнце не садилось до одиннадцати; затем их сопровождали в постель и оставляли одних.

Согласно фольклористам шестнадцатого века, это происходило так. Слишком часто это было не так, но это поддерживает суждение о том, что в похвальбу деревни перед двором, в ней одной знали секреты «настоящей любви», основанной на знакомстве и родительском контроле.¹¹ Но наследие страсти Петрарки с изобретением печати стали всё более и более доступными как идея и реагировали на восприимчивость молодёжи, чьи мозги уже были воспалены сексуальным воздержанием, вызванным поздними браками. Учителя, проповедники и реформаторы гневались и рыдали из-за преобладания развратных книг и спектаклей; проза происходила из длинных сказаниях о рыцарстве, униженнном в приключение; поэмы воспевали измены и наслаждения от сексуальных утех, обыгрывали темы юношеской влюбленности и незаконных браков. Молодые мужчины искали незаражённых женщин, поскольку в начале шестнадцатого века появились венерические заболевания, осложнив много вещей, колеся по всей стране, ухаживая за деревенскими девушками, выхватывая [суть из] Серафино, Марино и Анакреона, оправдывая это именем великого Петрарки, которого прочло мало англичан(ок).¹² Елизаветинская пресса бушевала в обличении развратных совратителей деревенских девушек. Елизавета и Мэри обе привнеслисуровые указы пртив молодых мужчин, которые очаровывали деревенских девок, заманивали их в брак, растрачивали их приданое и затем бросали их.¹³ Церковные главы настаивали на оглашении имен брачующихся, но слишком часто они были зачитаны не в тех местах, а зачастую и не зачитаны вовсе. Религиозные волнения добавляли неразберихи. Приходы оставались без сотрудников, зависевших от сященников, способных признавать законными детей; абсурдно разветвленные законы, способные обнулировать брак, были неизвестны, пока не были применены более заинтересованной или более информированной стороной. Возможно, мы никогда не узнаем сколько людей пострадали из-за путаницы с духовным законом, который имел дело со всеми вопросами брака и наследования, и смены официальной религии в шестнадцатом веке. Может быть, только клерки-реформаторы, преследуемые Мэри и разочарованные отказом Елизаветы признать церковный брак, кто создал миф об идеальном браке, но меньшинства меняют культуру большинства, и несомненно происходили перемены.

К концу шестнадцатого века любовь и брак уже были установлены как важная тема в литературе. Нуклеарное домохозяйство было определенно типичным для городского быта, и большая часть населения теперь жила в городах, но даже большинство сельских жителей также следовали тренду триадических семей. Но это всё ещё было развиваущимся спором, а не эскапистской темой. Город перенял у деревни то, что брак был взаимным сосуществовованием и терпением в паре комнат, гле зима была длиннее лета и смерть была более вероятна, чем изобилие. Разрушительная ступень к браку была концом истории, в которой дальше они жили долго и счастливо, еще не наступила. Один из самых главных сторонников брака как жизненного пути и дороги к спасению был Шекспир. Нам только предстоит выяснить, насколько мы обязаны Шекспиру тем, что есть хорошего в идеале эксклюзивной любви и сосуществования, но одно [из этого] ясно: помимо этого идеала, он был [слишком] озабочен своими новомодными комедиями, для того чтобы расчистить дебри романтики, ритуальности, извращения и одержимости, поскольку он хотел достичь счастливых концов [в своих историях], и многие из проблем в его пьесах разрешаются когда мы распознаем этот принцип за работой. Трансвестизм – мотив, часто обсуждаемый в работах Шекспира, но редко считающийся средством разоблачения или условностью производства редкой дрожи. Джулия («Два джентльмена из Вероны») и Виола («Двенадцатая ночь») обе героини-трансвеститки в близких отношениях с аудиторией, явно контрастирующие с петраркинскими идолами, живущими в другом измерении ритуальности и образности, Сильвии и Оливии. Эти богини были унижены по ходу пьесы своими излишне человеческими методами, а в случае с Сильвией даже попыткой изнасилования. Девушки в мужской одежде получают мужчин, которых любят, более искусными способами, поскольку они не могут использовать вуали и кокетство; они должны предлагать и не требовать служения, и как пажи они должны видеть своих любовников как мимимум, героичными.

В «Как вам это понравится» Розалинд нахоит способ отучить Орландо от его бесполезного итальянского позерства, уродования деревьев плохой поэзией; любовь с первого взгляда к незнакомке, которая обратилась с добрым словом к нему в день победы стала настоящей любовью с первого взгляда для бесполого мальчика, который поучает его о женщинах и о времени, открывая ее собственную роль в процессе обучения, избегая таким образом границ женственности и наставничества. В Ромео и Джульетте такой же эффект достигнут, когда он подслушивает ее признание в любви, потому что она не может поступить как следует, впрочем, с радостью. Поскольку их любовь не санкционирована их больным обществом, они уничтожены, поскольку шекспирская любовь всегда социальна и никогда не романтична в том смысле, что она не пытается изолировать себя от общества, семьи и существующей власти. Во «Сне в летнюю ночь» одержимость показана как галюцинация и безумие, изгоняемое общественными порядками. Порше в «Венецианском купце» удаетсся только показать Бассанио ценность того, что он нашел в его свинцовом гробу,когда она щеголяет в одеяниях адвоката чтобы ходатайствовать за антонио, друга и покровителя ее мужа, и ее любовь сзязывает общество мужчин вместе, не разделяет их.

Когда выбор лежит между гиперфемининными и мужеподобными (женщинами), то симпатии шекспира лежат к бой-бабе. Все женщины трагедий фемининны, даже леди Макбет (которую часто неправильно интерпретируют как мегеру), в особенности Гертруда, морально несознательная, беспомощная, пышная и ее юная версия, инфантильная Офелия, развратные сестры Гонерил и Реган противопоставляемы воинственной принцессой Корделией, которая отказывается жеманничать и потакать нерациональному желанию ее отца. Дездемона смертельно женственна,но понимает это и умирает со знанием того, как она подвела отелло. Только клеопатра имеет достаточно инициативы и желания чтобы считаться женщиной героиней.

Противостояние между женщинами, являющимися людьми и теми, кто были чем–то меньшим, не только лежат в неясном контрасте между женщинами комедий и женщинами трагедий. Есть более явные примеры женщин, которые могут заслужить любовь, как Елена в «Всё хорошо, что хорошо кончается», которая следовала за ее мужем через военные бордели к браку и чести в, и женщин, которые должны утратить честь пу тём пассивности и бесполезности, как Крессида. В «укрощении строптивой» шекспир противопоставил эти два типа, чтобы представить теорию брака, которая демонстрирована явной оченкой обоих типов ухаживаний в последней сцене. Кейт – женщина, стремящаяся к собственному существованию в мире, где она залежалый товар, подсадная утка в ставке против более высокой пыночной стоимости её сестры, потому она выходит из игры, становясь неуправляемой, мегерой. Бьянка обнаружила, что женский путь коварной и притворной кротости лучше оправдывает себя: она сватается под ложной личиной, манипулируя своим отцом и кавалерами в опасной игре, которая может окончиться ее провалом. Ухаживания за Кейт терпят крах по другой причине, но она обладает редкой удачей и находит Петтруччо, который достаточно мужественен, чтобы знать, что ему нужно и как это получить. Он желает ее дух и её энергию, потому что ему нужна жена, стоящая содержания. Он укрощает её, как он приручал бы сокола или ретивую лошадь, и она вознаграждает его сильной сексуальной любовью и яростной преданностью. Люченцио обнаруживает себя обременённым холодной, неверной женщиной, которая не находит ничего дурного в том, чтобы выставить его на посмешище. Подчинение женщины, как Кейт искренне и волнующе, у нее есть, что терять: ее девственнную гордость и индивидуальность. Бианка же двойственная душа, выданная замуж без серьёзности или доброжелательности. Речь Кейт в завершение пьесы – величайшее оправдание христианской моногамии, когда-либо написанное. Оно основано на роли мужа как защитника и друга и оно допустимо, потому что Кейт обладает мужчиной, являющимся и тем, и другим, поскольку Петруччо и мягок, и силен(если он хоть раз её ударит, это будет подлым искажением пьесы). Посыл возможно двуедин: только такие, как Кейт, могут стать хорошими жёнами, и только для таких мужей, как Петруччо; для остальных же дело не выгорит.

Нет романтизма в шекспировсом видении брака. Он признавал его трудным состоянием в жизни, требующим дисциплины, сексуальной энергии, взаимного уважения и великого терпеения; он знал, что нет простого ответа на супружеские проблемы, и что влюблённость – не основа для для длительного сосуществолвания. На его веку прересеклись угасание древнего государства и развитие нового, крах католицизма и установление английского протестантизма, и прермена в понятиях сотворения мира, этики и искусств, которые мы называем английским ренессансом. Большинство его произведений непостедственно взаимодействуют с этими изменениями и их значением, согласовывая понятия законности и сотрудничества, непосредственности и морального долга, природы и милосердия против авторитета и мести.

Новая идеология брака нуждалась в своей мифологии, и Шекспир питал ее. Протестантские моралисты искали способы искупления брака из статуса средства от прелюбодеяния, преуменьшая важность сексуального компонента и обращаясь к мужу как к другу жены.¹⁴ Для них был немыслим брак детей без согласия их родителей, но таким же непозволительным казалось и препятствование родителей браку, который был подходящим в контексте одинакового социального положения, богатства и возраста обоих партий, и не дисквалифицированном попричине болезни или преступности. Сейчас, после разделения имущества на части, прередача их в браке стала более мобильной, девушки обрели большую свободу в выборе, но при тех же знаках, гарантии которых перестали действовать. Родители требовали права на знание прошлого жениха и боялись брака с незнакомцем, который мог бы оказаться двоежёнцем или нищим. Деревня всё еще насмехалась над гогодом в разнице между их браками, но с ростом горордского населения в ущерб сельскому хозяйству деревенское сообщество теряло свою целостность.

Где жена была активно занята в производстве, помогала с посадками с сбором урожая, а также помнила о женской работе, она не была самой главной потребительницей в условиях косвенного досуга. Она не была изначально выбрана из-за её простого очарования, которое она не привыкла использовать в своих целях, она не имела возможности слоняться, носить хорошую одежду и промышлять озорством. Жертвами популярных фарсов о браке и изменах были гогодские жёны, которые не были вовлечены в управление мужниным бизнесом с супругом, которые целыми днями просиживали сплетничая, флиртуя, выпивая и блистая в новых модах и которые проказничали, перенося ассигнации, назначая тайные встречи и сплетни, развлекая священников.

Очень косвенный отчет Антуана де ла Саля, «Пятнадцать радостей брака», наслаждался несколькиим столетиями популярности, и даже был переведён и адаптирован Деккером а конце шестнадцатого века.¹⁵ Это был не просто рассказ мизогина,но искренний плач мужчины, посчитавшего, что его всю жизнь эксплуатировали женщины. В большем сообществе города, в котором было больше сексуальной борьбы, и девочки рано научались увеличивать собственную крачоту с помощью косметики и других форм сексуальной экспозиции, выпячивая свою грудь и подкладывая ягодицы. Их матери обозревали процесс и обучали своих дочерей искусствам сексуальной торговли; если прозошло худшее из худшего и интрижка с похотливым молодым жеребцом угрожала выгодному браку несвоевременной репррдукцией, то мать организовывала аборт или организовывала поспешную свадьбу с более-менее богатым простаком. Трения в этой ситуации повышались и законами, запрещающими подмастерьям, не закончившим своёдлительноеобучение, жениться; многие, кто достигли масерства ремесленничества и становились своюодными, выбирая себе в жёны молодую сочную штучку, только для того, чтобы узнать, что он остался с объедками какого–то солдата или подмастерья. Многие городские жёны были праздны, но в сравнении с другиим странами, где гоордские поселения сложились в предыдущую эпоху, не были спровождаемы и не удерживались дома; напротив, им позволялось свободно разгуливать и приветствовать своих знакомых. Основой английских и французских фарсов были неразумные подкаблучники и работяги, рогоносцы-мужья, чьи жёны не желали следить за домами и готовить им.¹⁶ Жалкий муж замечал, что ее страсть разгоралась под взглядом любого мужа кроме него, что она пилила его, подлизывалась к нему за красивую одежду, чтобы привлекать незнакомцев, что ее первая беременность могла означать угасание её здоровья и вступление в вечную мнительнось. Очевидно, что такая гнетущая картина была преувеличением, но признаки брака среднего класса уже присутствовали: жена это главная потребительница и витрина для богатства её мужа, праздная, непродуктивная, нарциссичная и попустительствующая. Она была выбрана как сексуальный объект, в предпочтение другим и образ одержимости стал более уместным в её случае.