Как kamo симулировал помешательство

Камо, — правда, не с полной уверенностью, — считал виновником своего ареста провокатора Житомирского. Камо был препровожден в сыскное отделение. С точки зрения немецкой полиции он был международным политическим преступником. Камо безошибочно определил свое положение; и в дальнейшем вся игра его с врагами преследовала одну цель: замаскироваться, сбить преследователей с толку, напустить побольше тумана и, главное, добиться оставления в Германии. В России его слишком хорошо знали, он был слишком отчетливой и крупной фигурой.

В эту пору, пожалуй, ярче, чем когда бы то ни было, выявилась одна из характернейших черт Камо-революционера, именно его отношение к гибели и смерти. Бывали герои революционного подполья, притом люди далеко не дюжинные и не заслуживающие ни малейшего упрека в малодушии, но и они испытывали трепет перед гибелью. Бывали другие, которые, перегорев в борьбе, ускоряли эту гибель, стремились к ней, торопились ею запечатлеть подвиг своей жизни. Камо резко отличался и от первых и от вторых. Основной страстью его жизни была борьба во имя победы пролетариата. Камо был абсолютно бесстрашен, гибели он не боялся. Гибель, по его представлению, — это поражение, это радость врагу, это убыль количественная и качественная в рядах революционеров, это отдаление, хоть на некоторый срок, конечной победы. Вот почему он всем своим существом не хотел гибели, хотя никогда не цеплялся за жизнь и хотя никогда страх не останавливал его на пути к осуществлению заданий текущего дня. И еще одна черта, связанная с тем же устремлением к конечной цели: Камо, не щадя в момент совершения акта ни себя, ни соратников своих, ненавидел ненужные потери. Он рисковал, когда надо, но тут же с величайшей тщательностью подготовлял пути к боевому отступлению; Ой не был индивидуалистом, но он умел беречь человека, он был по-ленински заботлив к товарищу, не только в период затишья, но и в часы боя.

Камо не говорил по-немецки, а по указанным выше соображениям он решил притвориться, будто мало понимает и по-русски, и потому допрос его был очень затруднен.

Арест Камо произвел очень сильное впечатление в большевистских кругах, ведших революционную работу за границей. В письмах Владимира Ильича мы находим 

отклики на этот арест. Ильич немедленно же решил организовать энергичную защиту Камо. Способы этой защиты Ильич обсуждал совместно с Л. Б. Красиным, близко знавшим Камо со времени своей работы в Баку. Л. Б. Красин был первым лицом, посетившим Камо в тюрьме. Затем он был у него два или три раза. Мысль о симуляции психической болезни, которую Камо затем осуществил с железной последовательностью, была, по свидетельству С. П. Медведевой-Петросян, подсказана ему именно Л. Б. Красиным. Ильич и Красин выдвинули также кандидатуру Оскара Кона в качестве защитника интересов Камо и привели в движение социал-демократические круги*.

К арестованному был допущен адвокат Оскар Кон. Замечательно, что при первом же свидании эти два человека, лишенные возможности объясняться связной речью, произвели друг на друга прекрасное впечатление. Тов. Камо почувствовал к Кону полное доверие, а Кон увидел, что перед ним незаурядная, оригинальная и привлекательная личность. И он проникся живейшим участием и интересом к судьбе этого революционера, не вполне ясного ему как иностранцу, но притягивающего к себе особым очарованием личности и судьбы.

_____________________________________________________________________________

По поручению Владимира Ильича мне пришлось организовать защиту Камо в Берлине. Ильич очень любил и ценил Камо и I говорил, что надо принять все меры к тому, чтобы спасти Камо. С просьбой об организации защиты я обратился к Карлу Либкнехту. Он выдвинул кандидатуру своего друга и товарища по партии Оскара Кона для официальных сношений, сам же взялся влиять на печать и на партийные верхи. — М. Л.

 

При помощи жестов и мимики они довольно хорошо понимали друг друга, настолько хорошо, что почти не приходилось прибегать к помощи переводчика, присяжного поверенного Клевминского, хорошо знавшего русский язык, но посредничества которого следовало по возможности избегать из соображений осторожности. Загадочная машинка, найденная у Камо, была расшифрована, как адская машина, бывшая одной из военных тайн французской армии, и Камо было предъявлено обвинение как террористу-анархисту. Дело принимало серьезный оборот. В прошлом у него уже было два побега и два смертных приговора. Возникла угроза выдачи его русскому правительству. За две-три недели до суда, состоявшегося в ноябре, Камо начал симулировать буйное помешательство.

Как известно, из всех возможных симуляций симуляция душевного расстройства — самая трудная. Существует много форм психического заболевания и каждой форме присущи определенные симптомы и комбинации этих симптомов. Однако, чаще всего симулянты берутся за изображение буйного умопомешательства, требующего огромного напряжения физических сил. Как следствие последнего, они скоро доходят до полного упадка и поневоле прекращают симуляцию. В истории судебной медицины известны случаи, когда за это дело брались лица с медицинской подготовкой и, несмотря на это, не могли справиться с поставленной себе задачей.. Это объясняется, кроме естественно наступающего утомления, еще и тем, что обстановка заведения для душевнобольных подавляюще влияет на нервную систему. Симулянту приходится и днем и ночью следить за собой и выполнять определенную программу. В итоге он теряет контроль над собой.

Дело кончается обыкновенно тем, что симулянт либо действительно сходит с ума, либо добровольно отказывается от непосильной задачи. Самым упорным и настойчивым из симулянтов обычно не удается обманывать врачей более двух месяцев.

Ясно, что участь менее сильного человека, который попал бы в положение Камо, была бы решена через несколько дней или, в лучшем случае, через несколько недель после поступления в психиатрическую лечебницу. Камо совершил своего рода чудо симуляции: он успешно симулировал два года. Этот удивительный факт мог произойти только при тех исключительных данных, которыми обладал Камо*. У него было великолепное здоровье и огромный запас физических сил. Его нервная система отличалась исключительной стойкостью и выносливостью. Самое же главное, он обладал железной волей и был полон непримиримой ненависти к своим политическим противникам — ненависти, которая внушала ему героическую решимость сделать все возможное и невозможное, перетерпеть какие угодно муки, только бы не дать им возможность восторжествовать над ним.

____________________________________________________________________________

*Оскар Кон, которого я часто видел в это время, говорил мне, что отлично зная, что Камо симулирует, он каждый раз, когда навещал его в присутствии посторонних лиц, с ужасом думал, что бедный Камо действительно сошел с ума, — так умело и осторожно проводил он симуляцию. Лишь, оставаясь с защитником вдвоем, и убедившись, что за ним не следят, Камо сразу сбрасывал маску сумасшедшего, лицо его делалось совершенно другим, даже и приблизительно непохожим на только-что бывшее при свидетелях. О. Кон считал Камо талантливейшим актером и человеком со стальной волей. — М. Л.

 В первый же день своей «болезни», когда он стал буянить, кричать, рвать на себя одежду, бросать на пол посуду с пищей и избивать надзирателей, он был переведен в подвальную камеру с температурой ниже нуля, где его совершенно обнаженного, продержали в продолжении девяти суток. Чтобы не простудиться и не заболеть, он принужден был почти все время без передышки бегать и прыгать. Через девять дней его перевели обратно, и вскоре к нему был допущен Кон, которому он очень ловко и незаметно дал понять, что совершенно здоров.

На суде, состоявшемся в ноябре 1907 г., Камо вел себя, как буйно помешанный, и суд постановил перевести его в психиатрическое отделение тюремной больницы на испытание, а также удовлетворил ходатайство Оскара Кона о назначении его опекуном душевнобольного заключенного. Шесть месяцев находился Камо на испытании. В течение четырех месяцев он не ложился, проводя дни и ночи на ногах, а чтобы отдохнуть, становился лицом в угол и поочередно поднимал то одну, то другую ногу. Затем он стал отказываться от пищи. Его начали кормить при помощи зонда, при чем в борьбе, насильственно разжимая челюсти, сломали ему несколько зубов. Камо впоследствии говорил, что молочный режим (его кормили в это время только молоком) был ему очень полезен.

Не было конца его изобретательности в проявлениях мнимого безумия. Так, он однажды вырвал у себя половину усов, и разложил их у себя на одеяле пучками в виде симметричных рядов. Когда врач и надзиратели увидели эту картину, они в ужасе всплеснули руками и закричали: «шреклих!» (ужасно). Однажды он по-настоящему повесился, но был во-время вынут из петли. Как-то в принесенном ему супе он нашел небольшую кость. Эту кость он отточил и ночью перерезал кровеносные сосуды на левой руке. Когда кровотечение было остановлено подоспевшими врачами и почти умирающий от потери крови был приведен в чувство, он увидел, что не только кровать, но даже пол его камеры был залит кровью.

Вероятно, врачи долгое время предполагали, что они имеют дело с симулянтом. На это указывает огромный срок испытаний, длившийся шесть месяцев. Однако, тягчайшие мучительства, которые проделывал над собой испытуемый, привели их к обратному заключению. Врачи в конце-концов признали его больным и в мае 1908 г. перевели в больницу, где он находился до марта 1909 г. С пребыванием в этом учреждении у Камо связаны очень тяжелые воспоминания. Единственными светлыми мгновениями его тогдашней жизни были посещения Кона, свидания с которым происходили раз или два раза в неделю. Однако, обычный юмор и бодрое настроение и тут не покидали Камо.

По прибытии в «Бух»* он был помещен в палату, где находилось девять человек буйнопомешанных. Надо полагать, что надзор за больными был не блестящий, так как они душили, избивали, царапали и кусали друг друга. В столь приятной, но не безопасной компании Камо пришлось просидеть несколько дней, после чего он был переведен в более спокойное отделение. Однако, длительное пребывание в этом отделении среди людей, потерявших здравый смысл, иногда жалких, часто страшных и всегда готовых на какую-нибудь неожиданную неприятную выходку, было очень тяжелым испытанием. Бежать не было ни малейшей возможности. Как Камо ни обдумывал и ни раскидывал умом, как ни стремился Кон помочь ему в устройстве побега, оба они видели, что тут ничего нельзя поделать. Тогда Кон стал добиваться разрешения на перевод больного в другую лечебницу, откуда легче было уйти. Однако, ходатайство его было отклонено.

За время своего пребывания в «Бухе» Камо постоянно наблюдал за окружавшими его больными. Среди них был врач морфинист, которого поместили сюда собственные его родители за то, что он тратил на морфий все свои и чужие деньги, попадавшие ему в руки. Этот врач, беседуя с менее тяжело больными, рассказывал им о различных формах психических болезней и о характерных симптомах этих болезней. Камо внимательно прислушивался, стараясь все это усвоить.

В марте 1909 г. администрация «Буха» заявила, что состояние здоровья душевнобольного «террориста-анархиста» Петросянца вполне удовлетворительно, что он совершенно спокоен, в полном сознании и даже может исполнять ручные и садовые работы. После этого Камо снова водворили в следственное отделение тюрьмы Альт-Моабит. Тут он снова «заболел», но на этот раз уже не кустарным способом, а по всем правилам науки и 16 апреля снова был помещен в «Бух». Камо имитировал одного больного, страдавшего хроническим психозом с расстройством кожной чувствительности. Выражение лица, походка, движения, бред — все поведение этого больного были им мастерски воспроизведены.

_____________________________________________________________________________

«Бух» — берлинская городская больница для душевно­больных.

Врачи были сильно заинтересованы этим явлением и, чтобы вывести ловкого симулянта на чистую воду, подвергли его варварским испытаниям: кололи булавками под ногтями, жгли тело раскаленным докрасна металлическим наконечником. Много лет спустя у Камо на левом бедре еще сохранился шрам от глубокой раны, выжженной этим наконечником (термокаутером). Все эти пытки Камо выносил с величайшим спокойствием. «Ужасно, как воняло паленым мясом», вспоминал он впоследствии. Так как врачи и профессора ни в научной литературе, ни в практике не встречали случая, чтобы человек, обладающий нормальной чувствительностью, мог с такой стойкостью переносить мучения, то волей-неволей им пришлось притти к заключению, что Камо действительно болен той самой болезнью, которую он имитировал.

Об этом тяжелом времени остались не одни воспоминания и рассказы Камо и О. Кона, но еще ряд документов в виде «скорбных листов» в больницах, в которых Камо находился на испытании. Выдержки из этих «листов» прекрасно характеризуют атмосферу, в которой Камо приходилось бороться за сохранение своей жизни. Мы приведем эти выдержки в том виде, в каком они были приложены к «делу» Камо после его выдачи русским властям. Оскар Кон позаботился о полноте этих выдержек, рассматривая их, как шанс на спасение своего подзащитного. Перевод «скорбных листов» сделан, как видно из заключительных строк документа, официальным переводчиком, и мы не сочли возможным исправлять его ломаную речь, до известной степени передающую русскому читателю особенности немецкого документа.

 

Засвидетельствованная копия*

Из дела 21. 1. 1432. 07.

«По уголовному делу по обвинению выдающего себя за страхового агента

Дмитрия Мирского.

(правильно Семена Аршакова Тер-Петросианц) в нарушении § 7 закона против преступного и общеопасного употребления взрывчатых веществ от 9 июня 1884 г. господин старший прокурор королевского ландгерихта 1 в Берлине обратился к управлению здешней больницы с предложением дать объемистое и подробное заключение о душевном состоянии обвиняемого, при чем отдельно должны быть рассмотрены его вменяемость, возможность для него участвовать в разборе дела на суде и возможность привести по отношению к нему в исполнении наказание, которое ему будет назначено. Заключение должно также дать ответ на вопрос, имеется ли налицо и в каком объеме симуляция или преувеличение болезненного состояния.

Настоящим имею честь представить заключение, составление которого было мне поручено управлением здешней больницы.

_____________________________________________________________________________

Документ этот найден в 1931 году на квартире т. Камо (у тетки Елизаветы Бахчиевой) в Тифлисе. — Б. Б.

Предшествовавшие обстоятельства.

При распущении одного тайного русского собрания 22 октября 1907 г. под столом был найден листок с адресом: «Эльзассерштрассе, 11, д. № 14, Мирский».

Полиции было известно, что один из русских террористов пользуется кличкой «Мирский»; более подробное расследование относительно найденного адреса привело к установлению факта, что выдающий себя за Мирского находится в Берлине без всяких занятий. 9 ноября 1907 г. был произведен обыск его квартиры, при чем были найдены: черный кожаный чемодан с двойным дном, заключавший в себе большое количество взрывчатых оболочек с опасным содержимым, далее коробка с порохом в листах и ряд приспособлений, пригодных для совершения покушений на железные дороги и т. п. У обыскиваемого русского имелся паспорт на имя страхового агента Дмитрия Мирского, родом из Рогатино в Галиции, выданный австрийским генеральным консулом в Тифлисе. Год рождения русского владельца паспорта был обозначен цифрой 1886. Полицейский комиссар тотчас обратил внимание на то, что арестованный отнюдь не имел вида двадцатиодноголетнего мужчины, и затем заметил также, что почерк арестованного совсем не походил на помещенную на паспорте подпись. При полицейском допросе 10 ноября 1907 г. называющий себя Мирским держал себя очень умело. Он заявил, что заключающиеся в паспорте данные совершенно правильны, объяснял свой относительно пожилой вид, своеобразным характером своего кавказского происхождения и заметил, что чемодан ему вовсе не принадлежит, а одолжен им в Вене у некоего Петрова. Петров поручил ему отдать впоследствии чемодан в России начальнику станции Козловка. Тот факт, что чемодан имел двойное дно и содержал взрывчатые вещества, был ему совершенно неизвестен. Он заявил далее, что он выехал из Тифлиса 25 августа 1907 г., был затем в Баку и Петербурге. Из Петербурга он ездил полюбоваться водопадом Иматра в Финляндии. Из Петербурга он затем отправился в Берлин, отсюда после шестидневной остановки — в Вену, из Вены совершил маленькую поездку в Белград и в конце-концов вернулся в Берлин, где в настоящее время профессор д-р Гиршфельд лечит его правый глаз.

11 ноября 1907 г. выдающий себя за Мирского был отправлен в подследственную тюрьму в Моабите, так как имелось достаточное основание подозревать его в нарушении закона против преступного и общеопасного употребления взрывчатых веществ.

При допросе Мирского 2 декабря 1907 г. судебным следователем он подтвердил данные им прежде показания относительно своей личности. Что касается болезни правого глаза, то, как он объяснил, она была вызвана происшедшим 10 мая 1907 г. в Тифлисе взрывом спирта в одной лавке. В Берлин он прибыл около 9 октября 1907 г. На сделанное ему возражение что, как установлено, днем прибытия его в Берлин было 28 сентября 1907 года, он сперва признал, что он приехал в Берлин 19 или 20 сентября нового стиля и остановился в гостинице «Бремер Гоф», что он прибыл непосредственно из Петербурга и имел при себе лишь карточку и дорожную корзинку. Но вскоре после этого он исправил свое показание в том смысле, что он первоначально не останавливался в Берлине, ни в какой гостинице, а оставил свои вещи на вокзале и в тот же вечер поехал в Вену. Он не может уже в точности сказать, когда он приехал в Берлин, но кажется это было во второй половине сентября. Если он будто бы раньше показал иначе, то это объясняется неточностью перевода. Он тотчас же поехал в Вену, так как в Берлине профессор Гиршфельд хотел исследовать его глаз при помощи рентгеновских лучей, на что он, однако, не дал своего согласия. В Вене он также обращался к врачам за советом. Однако, там, по его словам, потребовали за глазную операцию 1000 марок, что было для него слишком дорого. Поэтому он через три-четыре дня вернулся из Вены в Берлин. В Вене он встретил русского социал-демократа Петрова, поместился с ним в отеле «Националь» и получил от него вышеупомянутый черный чемодан, не зная о том, что он снабжен двойным дном и каково его содержимое.

Во время нового допроса, произведенного 4 декабря 1907 г. при участии русской переводчицы, он также показал, что он отправился в Вену в вечер своего прибытия в Берлин и что там он получил от. принадлежащего к социал-демократической партии Петрова чемодан, который тот боялся потерять на случай отправки его в Россию по железной дороге. Он подтвердил далее свое прежнее утверждение, что он — Мирский и что он совершенно не подозревал о нахождении взрывчатых веществ в чемодане.

В противоположность этим объяснениям, данным лицом, именующим себя Мирским, было установлено следующее:

1. По справке, полученной от австрийского консульства в Тифлисе, австрийский поданный, на имя которого был выдан паспорт находится в Тифлисе. Фотографический снимок арестованного в Берлине лица, именующего себя Мирским, изображает, повидимому армянина. 2. Объяснение именующего себя Мирским, что его правый глаз был поврежден вследствие взрыва спирта, заведомо ложно. При пользовании у профессора д-ра Гиршфельда именующий себя Мирским объяснил, что в мае 1907 года его правый глаз был поврежден осколком бомбы, и правдоподобность этого заявления была установлена при врачебном исследовании глаза 6 декабря 1907 года («вероятно медные осколки в глубине глаза»). При исследовании глаза врачами было констатировано, что его поле зрения нормально. 3. Именующий себя Мирским прибыл 28 сентября 1907 г. вечером с вышеупомянутым черным чемоданом в гостиницу «Бремер Гоф» и оставался там до 5 октября 1907 года. 4. В Вене именующий себя Мирским находился согласно полученной от венского полицейского управления официальной справке от 14 октября до 16 октября 1907 года в гостинице «Националь», где записал себя так: «Дмитрий Мирский, купец из Тифлиса». Прислуга гостиницы установила его тождество с обвиняемым по присланной туда фотографической карточке.

В виду установленных таким путем данных именующий себя Мирским признал при новых допросах, состоявших 12-го и 30 декабря 1907 года, что именем Мирского он воспользовался, не имея на то права. Паспорт он получил в Тифлисе. Ему был необходим фальшивый паспорт, так как его знали в России, как социал-демократа и отказали бы ему в выдаче русского паспорта. Но настоящего своего имени он не желает назвать, чтобы не причинять огорчений своей семье. Затем он признал, что полученное им в мае 1907 года повреждение глаза происходит от осколка бомбы. Он состоит репортером одной грузинской газеты, назвать которую он, однако, отказывается. Захватив с собой чемодан, он без всякой вины со своей стороны стал жертвой Петрова.

Подозрение, что Мирский русский террорист и что его путешествия служили для террористических целей, усилилось еще вследствие обнаружения того обстоятельства, что его спутники в Берлине принадлежали к числу русских революционеров и что имелось основание подозревать, что именующийся Мирским играл роль посредника при покупке некоторого количества револьверов и патронов, которые были найдены в 1907 году в складе изданий русской социал-демократической партии в Берлине, и т. п.».

Наконец, путем, официального сообщения директора департамента полиции в С.-Петербурге от 13 июня 1908 года было установлено, что обвиняемого зовут Семеном Аршаковым Тер-Петросианц, что он родом из Гори, анархист и носил среди революционеров кличку «Камо-Сомехи».

Между тем 14 февраля 1908 года по делу состоялось заседание. Уже раньше появлялись сомнения во вменяемости обвиняемого. В подследственной тюрьме были сделаны следующие врачебные записи:

7 февраля 1908 года: «Буйствовал, стоит в углу, не отвечает. Имел вчера свидание со своим защитником. Вызвано ли этим его возбужденное состояние?».

10 февраля 1908 года: «Разделся, не отвечает ни на один вопрос».

13 февраля 1908 года: «Вздыхает и стонет, отказался от приема пищи».

Поведение обвиняемого в судебном заседании 14 февраля 1908 года повлекло за собой постановление суда о том, чтобы судебными врачами, медицинскими советниками д-ром Гоффманом и д-ром Леппманом, было произведено исследование душевного состояния обвиняемого.

О произведенном последним на медицинского советника д-ра Гоффмана впечатлении в заседании 14 февраля 1908 года, а также о данных исследования в заключении сообщается следующее:

Мирский уже при занятии скамьи подсудимых стонал и хватался изредка за голову. Будучи затем допрошен при содействии переводчицы, он объяснил, что ему 26 или 27 лет, что он русский поданный, посещал первоначально армянскую школу и жил временное Тифлисе. Три или четыре года тому назад он готовился к экзамену на вольноопределяющегося. Он никогда не служил на военной службе, по профессии он газетный корреспондент и занимался также переводами. По политическим взглядам он социал-демократ. Больше он не дал никаких объяснений. Он положил голову на стол и отвечал лишь непонятными звуками.

На основании более продолжительного наблюдения эксперты пришли к заключению, что обвиняемый несомненно душевнобольной.

Характерные черты его поведения не могут быть симулированы в течение продолжительного времени. Так держит себя лишь настоящий больной, находящийся в состоянии умопомрачения; впечатления внешнего мира проходят не совершенно бесследно мимо него, но в его мозгу запечатлеваются лишь поверхностно и мимолетно; притом иллюзии и галлюцинации отклоняют его мысли в другую сторону. К этому присоединяется еще факт отказа ют принятия пищи, который не мог бы проводиться здоровым человеком с такой настойчивостью.

Мы имеем в данном случае дело с видом душевного расстройства, которое правильнее всего отнести к истерическим формам. Это душевное расстройство иногда встречается у лиц, находящихся в тюремном заключении по приговору суда, либо еще под следствием, притом в большинстве случаев у лиц, нервы которых не совсем здоровы и которые либо имеют наследственное предрасположение, либо уже страдали нервными болезнями, или истерией, либо, наконец, уже раньше обнаруживали дефекты в своем душевном развитии, а именно так называемые явления дегенерации.

Душевная болезнь в тесном смысле этого слова представляется уже продуктом тюремного заключения, выросшим на благоприятной для этого почве.

В виду изложенного мы приходим к следующему заключению:

Называющий себя Дмитрием Мирским представляет собой в настоящее время душевнобольного человека и останется таковым в будущем, насколько это можно предвидеть.

Неизлечимой его болезнь назвать нельзя. Болезнь его, однако, не допускает обратного вывода, что он уже в момент совершения наказуемого деяния был невменяемым в смысле § 51 имперского уголовного кодекса.

Берлин, 23 мая 1908 года.

Подписи:

д-р Гоффман,

д-р Леппман.

В виду этого врачебного заключения постановление о содержании обвиняемого под стражей отменено, и обвиняемый был при содействии королевского полицейского президиума переведен 4 июня 1908 года в больницу для душевнобольных в Герцберге.

Затем, 29 июня 1908 года, по соображениям охранительно-полицейского характера, переместили в заведение для душевнобольных в «Бухе».

Относительно поведения обвиняемого в Герцберге в тамошнем «скорбном листе» имеются следующие записи: «4 июня 1908 года: приходит, распевая песни.

5 июня 1908 года: больной говорит неустанно и непонятно, на вопросы не отвечает; очень боязлив, пугается при малейшем прикосновении, убегает, когда его хотят исследовать.

Травматическая катаракта правого глаза.

В павильон № 8.

6 июня 1908 года: согласно донесению держит себя очень шумно, пел берлинские уличные песни, заявил, что он Наполеон, что он доктор, что он выпил 10 миллионов литров водки.

8 июня 1908 года: заявил служителю Фогту, что его зовут Соломоном Петровским.

9 июня 1908 года: требует, чтобы привели девушку, целует изображение женщин в журналах.

10 июня 1908 года: расцарапал себе лицо и размазывает появившуюся кровь.

15 июня 1908 года: отказывается от принятия пищи. Безостановочно производит левой рукой однообразные движения.

16 июня 1908 года: опять принимал пищу, когда ему сказали, что будут кормить его при посредстве зонда.

19 июня 1908 года: жалуется на головные боли, ударял себя кулаком, приговаривая: «мертвым быть не жить».

21 июня 1908 года: разговаривал со старшим служителем. Говорил, что отец его из Кракова, мать — русская, умерла, он сам — родом из Баку. Недавно ночью здесь был его отец, обнял его, позвал «Дмитрий», и стоял ночью около его постели. У ног кровати стоял казак и бил его нагайкой. Он хотел бы иметь около себя товарища-революционера, социал-демократа, чтобы разговаривать с ним.

23 июня 1908 года: вырвал себе часть усов, желая послать волосы на память своим товарищам. Ночью держал себя шумно, ходил по палате, разговаривал с самим собою. Жалуется на головные боли.

27 июня 1908 года: рассказывал вчера служителю, что он приехал в Берлин, чтобы полечить свой глаз у д-ра Гиршфельда. Чемодан с двойным дном — это полицейский вымысел; он вовсе не анархист, а социал-демократ; ему 26 лет.

При посещении врача, он сам заявляет ему, что вчера он разговаривал, но сегодня чувствует себя опять хуже и не может разговаривать. На обращенные к нему настойчивые вопросы он, наконец, начинает плакать и ругает полицию на немецком и на русском языке. Он не знает, почему он арестован и почему он находится здесь. Он вовсе не преступник. Он ничего не сделал. Он не знает, как долго он находится в Берлине, он все позабыл, он душевно болен. Его повсюду били, здесь протестуют против всех его поступков, против того, чтобы он пел, чтобы он гулял, даже чтобы он пользовался клозетом. Повсюду здесь находятся инквизиторы, испанские инквизиторы; начинают ругаться по-русски. Он хочет вернуться в Россию, хотя бы даже в Сибирь, там у него по крайней мере найдутся товарищи, здесь же никого нет.

Во время разговора он смотрит в окошко, осматривает стены, ощупывает лежащие на столе предметы.

На обращенные к нему вопросы по поводу его отца он повторяет, что он видел его здесь одной ночью; отец спросил его, как он себя чувствует.»

29 июня 1908 года: переведен в «Бух».

В «Бухе» сделаны следующие врачебные записи:

«29 июня 1908 года: принят на основании сообщения больницы для душевнобольных.в Герцберге.

Помещен в павильон № 12 (павильон для уголовных больных).

30 июня 1908 года: манерничает. В правой руке держит цветок, левую руку держит в кармане. Говорит отрывисто:

— Имя? «Мирский».

— Сколько лет? «Много нет, мало лет, двадцать... и».

— Откуда родом? «Не понимаю».

— Болен ли? «Здесь не хорошо, показывает на голову: «Тепло здесь».

— Вероисповедания? «Да, я понимаю, православный (?)».

Повидимому он части вопросов не понимает. Он много поет на приеме. Рассказывает о Моабите с не вполне понятной жестикуляцией. На укол головы иголкой реагирует:

12 июля 1908 года: отказывается от принятия пищи; пусть полиция не посмеет «пикнуть».

Помещен в лазарет, лежит в постели.

15 июля 1908 года: выпил сегодня молоко, когда ему сказали, что оно содержит яд.

16 июля 1908 года: находится в плаксивом возбуждении. Насколько его можно понять, остальные больные его обижают, называют его «бомбометателем» и т. п.; не желает ни молока, ни шоколада, желает лишь маленькую комнату, здесь он не может оставаться.

25 июля 1908 года: отказывается уже третий день от приема пищи. На вопрос: «Почему не едите?» отвечает: «Умер».

4 августа 1908 года: в течение нескольких дней вновь принимает пищу. Расцарапал себе кожу у сустава руки при помощи маленькой говяжьей кости.

22 августа 1908 года: его зовут не Мирским, а Аршаковым; он не знает, как его зовут.

За последние дни он несколько более возбужден.

24 августа 1908 года: пытался 23 августа перекусить себе артерию левой руки.

Кожная рана. Один шов. Рана будто бы сильно кровоточила.

Отказ от принятия пищи с 22 августа. Отказался принять: веронал 22 числа, а 23 принял.

Переведен в лазарет павильона № 9 (павильон для мужчин, находящихся под надзором).

29 сентября 1908 года: держит себя в лазарете тихо и спокойно, рана заживает.

Беспокойство постепенно исчезает. Ест достаточно. По собственному почину говорит врачу мало. Говорит, что хочет возвратится в Россию.

25 октября 1908 года: держится в общем спокойно и уравновешенно. Часто жалуется на боли в области желудка, однако, объективно нельзя ничего установить.

Относительно душевного его состояния трудно установить что-либо с уверенностью, так как больной говорит лишь ломаным немецким языком, да повидимому и не понимает его в достаточной степени.

Несколько времени тому назад, когда ему снимали повязку на левой руке, он пошатнулся и шатаясь возвратился в лазарет (производил впечатление, как бы истерического больного).

31 октября 1908 года: кататонический больной (Фехнер) ударил его рукой. Лег на кровать и сильно рыдал (рыдания чрезмерны, как у истеричного).

15 декабря 1908 года: спокоен, уравновешен. Держится непринужденно. Изредка жалуется на боли в желудке и на головную боль. Читает русскую литературу.

27 января 1909 года: без изменений. Врачу не заявляет ни о каких особенных желаниях.

21 февраля 1909 года: засыпает без усыпительных средств. Держится спокойно и уравновешенно. Скромен и вежлив. Не установлено никаких галлюцинаций или иллюзий.

15 марта 1909 года: сон вновь хуже. Получает усыпительное. Вследствие головных болей помещен в лазарет.

1 апреля 1909 года: часто жалуется на головные боли. В остальном спокоен и не обнаруживает странностей.

Не может обойтись без усыпительных средств. Очень прилежно занимается.

16 апреля 1909 года: Аршаков переведен вновь в подследственную тюрьму».      

23 марта 1909 г. управление больницы сообщило на запрос прокуратуры следующее:

«Аршаков обнаруживает в настоящее время длительно ясное сознание, держится уравновешенно, а также прилежно занимается.

По желанию, впрочем, он по вечерам получает порошки и иногда антипирин против головной боли.

Если в подследственной тюрьме будут считаться с тем, что Аршаков находится в состоянии выздоравливания, то врачи не могут ничего возразить против перевода его в подследственную тюрьму. Во всяком случае, в настоящее время он в состоянии принимать участие в судебном разбирательстве.

Подпись Рихтер».

После того, как было вновь постановлено об аресте Аршакова, он 23 апреля 1909 года дал судье, к которому его доставили, совершенно правильные показания о своей личности и объяснил, что «он больше не помнит происшедшего».

Однако, уже 24 апреля 1909 г. врачи подследственной тюрьмы вновь сообщили прокуратуре следующее:

«Вскоре после помещения Мирского в подследственную тюрьму, он стал обнаруживать странности: он отказался от принятия пищи, начал бормотать себе под нос непонятные вещи и по временам на его лице появлялась идиотская улыбка. В последние дни от него нельзя было добиться разумного ответа. Вследствие отказа от принятия пищи пришлось приступить к искусственному питанию.

Сегодня с Мирским произошел припадок буйного помешательства: он разрушил помещенные в его камере предметы, хотел, наброситься на надзирателя, так что его пришлось связать и поместить в камеру для буйных заключенных.

Безусловно нельзя предположить, чтобы Мирский к 3 мая поправился настолько, чтобы принимать участие в судебном разбирательстве.

Я также считаю почти совершенно несомненным, что рассмотрение дела Мирского, насколько можно предвидеть, будет и впредь невозможно. Как только Мирский будет возвращен в тюрьму, это состояние, находящее себе благодарную почву в истерии, вернется вновь. Необходимо, чтобы душевное здоровье Мирского сперва значительно и прочно укрепилось, но это можно ожидать лишь по истечении многих лет.

Подпись д-р Гоффман».

На этом основании постановление о содержании Аршакова под стражей было вновь отменено, и он 30 апреля 1909 года был снова переведен в больницу для душевнобольных в «Бухе».

По поводу вторичного пребывания Аршакова в «Бухе» имеются следующие врачебные записи в «скорбном листе»:

«2 мая 1909 года: в общем держит себя спокойно и уравновешенно. Жалуется, как и прежде, на головные боли и бессоницу. Относительно того, что произошло в подследственной тюрьме, нельзя узнать никаких деталей.        

8 мая 1909 года: ночью галлюцинирует, видит полицию и т. д. Когда он приподымается в постели, все исчезает.

14 мая 1909 года: все снова жалуется, что полиция навещает его ночью и бьет его. Он хочет застрелиться. Ругает полицию. Жалуется, что плохо спит.

16 мая 1909 года: насколько можно было проверить, с позавчерашнего дня ничего не ел.

17 мая 1909 года: по приказанию г-на директора переведен в павильон № 9.

Вновь принимает пищу, держится непринужденно. Жалуется на головные боли, бессоницу и беспокойство, причиняемое ему полицией.

Собственные наблюдения.

Во время моих предварительных посещений Аршакова в лазарете павильона для лиц, находящихся под надзором (павильон № 9), я находил его сперва еще очень боязливым, возбужденным и лежащим длительно в постели. Он был худощав, лицом бледен, с напряженным выражением лица и гримасой страха на лице. Руки сильно дрожали, пульс был нередко свыше 120 ударов в минуту. Когда с ним заговаривали, то он в большинстве случаев был неуверен, отвечал отрывисто и бессвязно и проявлял покорное боязливое отношение к окружающим. Несмотря на очевидные признаки страха, он иногда с неестественной улыбкой заявлял, что он не боится наказания, если бы даже тотчас пришлось пойти <