Процесс и реальность // Уайтхед А.Н. Избранные работы по

философии. М., 1990]                                                                                                                           341

тивной системной теории, которую я обрисовал в первой, об­щей части этого курса лекций. Вы помните, что согласно этой концепции системы всегда состоят из операций и существуют только до тех пор, пока могут актуализировать новые операции. Системы существуют всегда только в настоящий момент их ре­ального оперирования, т.е. только тогда, когда происходит ком­муникация или, в случае психической системы, только тогда, когда активируется внимание.

Применительно к нашей теме это означает, что структуры тоже реальны только тогда, когда их используют. Здесь нет та­кого уровня, стабильного самого по себе, который, подобно миру идей или чему-то бытийно-неизменному, возвышался бы над текущими событиями. Реально существует только само оперирование. И тогда вопрос заключается в том, как одна опе­рация приходит к другой, следующей операции, и именно в этом состоит функция структур. Как операция находит подходя­щую следующую операцию? Или как она порождает саму себя в данной исходной ситуации? При этом одно уже прошло, т.е. уже больше не является реальностью, а другое - будущее - еще не является реальностью. Тогда реальность структур представ­ляет собой не продолжительность как модус существования, а заключается в цитировании, в использовании этих структур. Только тогда, когда структуры используются, они существуют. Отсюда следует, что мы изымаем системную теорию из разделе­ния на структуры и процессы. Нет структур и процессов, а есть тип операций, формирующий системы, которые реализуются посредством операций этого типа. Тогда те структуры, которые возникают, становятся необходимыми, о которых вспоминают, которые используют или не используют повторно, зависят от запроса и отзыва операций в соответствующей системе. Это дает более четкое представление о единстве системы в отно­шении тех или иных операций, в нашем случае коммуникации, и предотвращает те трудности, которые возникли бы, если бы мы представляли себе систему как состоящую из компонентов двух типов, а именно, с одной стороны, событий и процессов, а с другой стороны, структур.

И тогда можно сказать, что структуры - это используемое в системе отображение рекурсивных соединений операций. Операция обращается к прошлому и предвосхищает будущее.

Оказавшись в конкретной ситуации, мы обдумываем то. что произошло и что к этому подходит. У нас избирательная память и соответствующие представления о том, чего, собственно го­воря. мы хотим добиться или чего нужно достичь.

Таким образом, перед нами теперь стоит вопрос о том, как используются рекурсивности, т.е. предвосхищения и обраще­ния к прошлому, которые являются конститутивными элемен­тами идентичности отдельной операции. Как возможно пред­ложение, приказ, просьба, высказывание или констатация чего- либо в определенной ситуации, если не через предварительную ориентацию на то, что произошло до этого и что может к этому присоединиться? В этом случае структуры означали бы цело- купное отображение постоянной активации рекурсивных ори­ентации в той или иной системе, т.е. нечто текущее от одного момента времени к другому, что служит лишь для того, чтобы обеспечивать информацией и ориентирами продолжение, про- цессирование. дальнейшее оперирование системы.

Это имеет разные последствия. Одно из них касается вопроса о том, как происходит повторное использование одной и той же структуры. Изобретаем ли мы наше прошлое и наше будущее каждый раз заново или у нас есть что-то вроде памяти, позволя­ющей нам снова и снова использовать одни и тс же структуры для оперативных целей? В свете этого вопроса можно предста­вить себе ужас, который охватил общество, когда была изобре­тена письменность и все ранее единожды подуманное теперь можно было читать снова и снова, т.е. это не могло исчезнуть. Письменность - это своеобразное ограничение возможностей системы забывать, тогда как нормальная память складывается как из воспоминаний, так и из забывания. Если бы мы не умели забывать, о Господи, что за путаница возникала бы в каждой ситуации. Поэтому с точки зрения оперативного подхода встает вопрос, может ли общество отказаться от способности к забы­ванию и какое значение в этом контексте имеет письменность. Ситуация становится еше более драматичной в связи с компью­терами. которые все сохраняют и проблема которых в том, что они не умеют забывать. Нужно ли вырабатывать какой-ту ме­ханизм, который бы стирал все, на что не поступало запроса в течение трех недель? Как избавиться от памяти в компьюте­ре? В отдельных системах эта проблема решается блестяще, в частности в денежной системе: когда я принимаю платеж, мне не нужно разузнавать, откуда эти деньги или кто дал их тому, кто отдает их мне. Точно так же я сам могу потратить деньги, не сообщая о том, как я их заработал. Даже украденные деньги легко переходят из рук в руки. С юридической точки зрения это всегда проблема, потому что если за украденными вещами еще можно проследить, и того, кто продает украденные вещи, можно призвать к ответу, за украденными деньгами проследить невозможно. В этом смысле у денег нет памяти, можно сказать, к счастью, потому как иначе любая операция с деньгами требо­вала бы огромных усилий, чтобы разузнать, откуда эти деньги и от кого их получил тот, кто дал их последнему в этой цепи. Аналогичные размышления возникают в связи с поземельной книгой. В английском праве нет поземельной книги, поэтому зачастую приходится отматывать события на несколько столе­тий назад, чтобы выяснить, действительно ли тот, кто выдает себя за собственника и хочет продать земельный участок, явля­ется его владельцем.

Как избавиться от памяти? Мне представляется, что эта про­блема может приобрести роковые масштабы в той мере, в какой мы храним информацию при помощи компьютеров, хотя я пло­хо разбираюсь в технической стороне вопроса.

Одно из преимуществ этого, соотнесенного с операцией понятия структуры - это своего рода уравнивание воспомина­ния и забывания в их значении в зависимости от оперативной необходимости, а затем нарушение этого равновесия опреде­ленными культурными изобретениями, в частности письмен­ностью, а затем, разумеется, книгопечатанием. Вы, наверное, сталкивались с этой проблемой, когда писали научную работу. У вас появляется такое чувство, что в какой-то научной книго есть что-то такое, что вы обязательно должны учесть, и так вы можете читать и искать до бесконечности и никогда не будете уверены, что использовали все, что хранится в памяти науки. Конечно, здесь есть возможности как-то улизнуть. Наука вы­работала формы обращения с фактической невозможностью использовать всю се память. Это, например, критерий устарева­ния, согласно которому уже не стоит цитировать старые теории. Когда я однажды в примечании в качестве доказательства одно­го тезиса процитировал автора XVTI-ro века и Хабермаса, это 344                                                          

было воспринято как неприкрытая дерзость. XV 11-й век Е1ужно забыть, это другая эпоха.

Тем не менее проблему эту нужно обозначить, потому что только тогда можно увидеть, какую нагрузку испытывают ком­плексные операции вследствие изобретений, которые сами по себе, конечно, приносят пользу, а иначе их вообще бы не было.

От всего этого следует отличать вторую проблему. Дело в том, что хотелось бы знать более точно, как происходит рекур- сивность. Как возможно извлекать что-то из памяти, считать релевантным что-то из прошлого или сосредотачиваться на ка­ком-то будущем, не реактивируя прошедшую ситуация в целом и не зная будущую ситуацию? Не должен ли здесь происходить какой-то отбор? Не должны ли мы уже заранее иметь опреде­ленные идентичности, чтобы уметь идентифицировать, что нам нужно из прошлого, например, кого из ученых и для чего нам процитировать, не учитывая при этом его произведения в пол­ном объеме, или что можно иметь в виду в обычной ситуации, когда кто-то просит нас захватить письмо на почту. «Почта»? «Письмо»? Как это так? Зависит ли это от того, что написано в письме, когда открыта почта и правильно ли оформлена оплата почтовых сборов? И, и, и.. С концепцией смысла можно уйти в бесконечные дебри отсылок и последствий, но каким-то образом срабатывает высокоизбирательное извлечение инвариант, смыс­ловых моментов, которых достаточно для конкретных целей, для конкретной операции, чтобы связать прошлое и будущее.

Используя формулировку, которая у Спенсера Брауна служит совершенно другой цели, я называю это конденсацией^[123]: каким-то образом контексты смысла конденсируются вследствие повтор­ной активации, облекаются в формы, которые можно пометить, обозначить, опустив почти все то, что имело ситуативное значе­ние для их изобретения или прежнего использования. У Спенсера Брауна можно встретить интересное рассуждение (которое опять- таки имеет другую цель, но дало мне импульс, и поэтому я дол­жен о нем упомянуть), что есть еще вторая операция, а именно конфирмация, подтверждение™*: если мы что-то повторно ис­пользуем, это должно подходить к новой ситуации. Мы относим письмо на почту. Мы просим кого-то отнести письмо на почту. И          —                                      —       345

вот неожиданно оказывается, что письмо может быть досташюно на почту даже в том случае, если мы не достаточно хорошо знаем того, кому поручаем отнести письмо, или не знаем, может быть, оно останется лежать в кармане - «poste restante», как иногда го­ворят французы - и обнаружится лишь спустя несколько месяцев. У нас есть своего рода подтверждение каждый раз в новых, совер­шенно различных от случая к случаю ситуациях.

Теперь вопрос в том, можно ли конденсацию и конфирма­цию свести к одному понятию или же в ходе образования струк­тур, идентичностей. возможностей неоднократного применения имеет место двухступенчатый процесс спецификации и генера­лизации, редукции и расширения, для которого не может быть единой формулы. Я склоняюсь к тому, чтобы работать со слож­ным отношением напряженности между конденсацией и кон­фирмацией, пока мне не придет в голову единая формула, что, конечно, существенно облегчило бы мою работу. Тогда можно было бы себе представить, что структуры через серию повтор­ных применений образуют нечто, что с трудом поддается опре­делению. 11онимание того, для чего можно использовать ту или иную структуру, происходит на уровне чувства, его-невозможно четко и ясно зафиксировать и передать другому в форме поуче­ния: «Вот так это делается». Иначе говоря, если опыту приме­нения придают форму поучения, то он редуцируется к словам, которые затем использует обученный человек, и к допущению какой-либо идентичности, тогда как контекст применения ока­зывается совершенно незначимым.

Большое значение ссылки на опыт можно оценить только тог­да, когда подобное поучение не работает: в социальных отноше­ниях у пас всякий раз возникает потребность опереться на свой личный опыт («Это можно делать, а этого делать нельзя»), по мы не отдаем себе в этом отчета, т.е. не владеем средствами, спо­собными убедить того, кого мы потчуем своим опытом, что это правильно. Это типично для отношений между представителями разных поколений. Для меня, новичка в министерстве, было уди­вительно видеть, как непринужденно оперируют своим опытом те, кто проработал здесь не один год^[124]. Я вспоминаю свое первое выступление на заседании комиссии ландтага, к которому я ос- 346      ——                                                                              

новательно подготовился и сказал все, что сочинил, а потом ко мне подошел один из министров, случайно присутствовавший на докладе, похлопал меня по плечу и сказал: «Вам нужно кое-чему научиться; Вы приготовились к «Дону Карл осу», а здесь играют «Тетку Чарлея»». И для этого, по-видимому, нужно выработать особое чувство. В отношениях между поколениями та же самая проблема, когда кто-то охотно ссылается на своей личный опыт и строит на этом свой авторитет, но добиться от него аргумента- тивным, так сказать, хабермасовским путем разумных оснований невозможно. От него нельзя этого требовать. За ним авторитет, и этому так или иначе верят. Я думаю, что это очень хорошо мож­но сформулировать с помощью данного понятия структуры, если понимать, что структуры всегда складываются из этих смешан­ных требований спецификации и генерализации, независимости от контекста, извлечения идентичностей, с одной стороны, и впи­сывания в контекст, зависимости от него, подтверждения повтор­ного применения в новом контексте, с другой стороны.

И, наконец, несколько слов о контексте наблюдения. Насколько я помню, я уже говорил о том, что в структурализ­ме, прежде всего у Леви-Стросса, структура всегда была также инструментом познания. Если вы хотите знать, в какой ситуа­ции. в какой системе вы действуете, то структура - это имен­но то, о чем нужно спрашивать. Я вполне могу включить это в оперативную теорию, если представлю, что наблюдение тоже является операцией, т.е. ничто не заставляет⁴ нас утверждать, что за неуловимой реальностью каждого дня, за действиями или операциями есть еще что-то, нечто неизменное, которое необходимо обнаружить, чтобы понять. Мы говорим, что на­блюдатель сам конструирует структуру. В тот момент, когда он наблюдает, он считает определенные вещи, определенные различения и идентичности решающими для идентификации объекта. Следовательно, наблюдателя, с одной стороны, мож­но рассматривать как систему, которая сама оперирует. Если нужно выяснить, какие релевантные прошлые в каких аспектах имеют значение для будущего, то система наблюдает сама себя в тот момент, когда оперирует, и делает это, как всегда, редуци­рованными средствами. Система сама познает свою структуру в процессе оперирования и фиксации на определенных пред за­данных смыслах, которые можно применять не один раз. С дру-                                -                                                                                                                                        347

гой стороны, томно так же можно сказать, что мы имеем дело с внешним наблюдателем, который идентифицирует системы с точки зрения структур, которые для самой системы недоступны для наблюдения или, как правило, не могут быт ь активированы, так как это потребовало бы слишком сложного механизма выяс­нения разных вопросов.

Если предметом нашего рассмотрения является операция на­блюдения, осуществляемая на основании структур, то мы имеем дело с явлением, которое я обрисовал в разделе, посвященном наблюдению и наблюдению второго порядка. Мы имеем концеп­цию, которая формулируется исключительно относительно на­блюдателя, но которую можно обезвредить, сказав, что система, которую наблюдают, сама тоже наблюдает. Наблюдатель систе­мы, которая создает, формирует свои собственные структуры, не может понять систему, если он не знает, как она сама наблюда­ет. Он может увидеть за ней другие структуры, он может пос­тулировать и обнаружить латентные структуры, но латентность должна относиться к модусу структурного наблюдения системы, которая в свою очередь наблюдаема. Таким образом, когнитив­ный аспект; относительность понятия структуры в зависимости от наблюдателя не утрачиваются, а становятся более сложными постольку, поскольку необходимо решать, кто, собственно гово­ря, является наблюдателем, конструирующим структуры, а так­же поскольку становится ясно, что без конструирования струк­тур невозможен переход от одной операции к другой.

Наша последняя тема - это конфликт. Я выбрал ее, потому что здесь тоже интересен идеологический и теоретический спор 1950-1960-х гг. Дарендорф выстроил свою позицию, нападая на теорию Парсонса^[125], за ним последовали другие, которые «вчи- тали» в теорию Парсонса переоценку консенсуса и недооценку конфликта, чему есть подтверадения в его текстах. Однако про­блема в том, можно ли вообще на уровне противопоставления консенсуса и конфликта или сотрудничества и конкуренции (это старая тема социологов Чикагской школы в 1920-х гг.) предста­вить себе теории, которые бы выбирали одну или другую сторо­ну, т.е. примыкали бы к точке зрения, что наше общество в ос­новном является обществом конфликта, классовым обществом.

348---------------------------------------------------------------- ----------- —--------

или наоборот, подчеркивали бы то обстоятельство, что консенсус есть условие sine qua поп существования общества и что без ка­кого-то минимального консенсуса вообще ничего бы не состо­ялось. Очевидно, что верны обе версии. Если вы помните мои рассуждения по поводу понятия коммуникации, в которых речь шла о том, что любая коммуникация порождает бифуркацию между «да» и «нет», коль скоро она была понята, то тогда вы увидите, что в самой операции конфликт и консенсус постоянно воспроизводятся в качестве альтернативы, дуализма. Это, в свою очередь, означае т, что мы всякий раз навязываем теории односто­ронность, когда требуем от нее, чтобы она описывала общество преимущественно с точки зрения консенсуса или конфликта.

Здесь в теоретическом развитии тоже можно видеть явления адаптации. Проблема, связанная с тем, что всегда имеют мес­то и консенсус, и конфликт; и сотрудничество, 'и конкуренция, должна учитываться в любой более или менее проработанной теории. Одна из возможных оценок теорий основывается на по­пытке посмотреть, как в них решается эта проблема. У Макса Вебера это происходит главным образом через отнесение к ценности, т.е. через плюрализм ценностей и через представле­ние о том, что существуют определенные жизненные уклады (Lebensordnung), такие как уклад религии, любви, экономики или политики, которые выдвигают на первый план определен­ные ценностные априори, ориентируются на них и вследствие этого приводят к личностному конфликту, когда индивид дол­жен решать, что для пего важнее - политические соображения государственного благополучия или, скажем, любовь, и тогда королей вынуждают жениться не по любви, а исходя из интере­сов наследования или династии^[126].

Эту идею подхватил Роберт Мертон, предположив, что струк­туры в социальных системах, в частности в обществах, должны справляться с ценностными противоречиями¹'*³. Существуют                                                                                                                                                                          349

латентные структуры, я бы сказал, парадоксальности или анти­номии, которые, по выражению Мертона, действуют как «ано­мия». Так, например, общество зиждется на ожидании, что все могу т делать деньги, все могут подняться в высшие круги об­щества, все могут стать президентом, хотя и не всс сразу. Это ожидание настолько нереалистично, что если оно предлагается в качестве стиля жизни, мотивации или расположения духа, то оно постоя пно разочаровывает. Это попытка так тематизиро­вать вопрос конфликта или структурных противоречий, что­бы за этим могло последовать социологическое исследование. Мертон положил начало важным размышлениям относительно того, ч то есть, очевидно, разные возможности реагирования на конфликт и вопрос о том, какая возможность будет выбрана, нуждается в дополнительном социологическом объяснении.

Это лишь один пример того, как дихотомия конфликта и кон­сенсуса не застряла на уровне жесткой альтернативы, а бьгла предпринята попытка включить ее в социологические теории. И здесь мне тоже кажется, что все это очень хорошо и нет ни­чего, от чего следовало бы отречься, но, применяя представлен­ную здесь системную теорию, мы могли бы продвинуться еще на один шаг, сказав, что именно конфликты, со своей стороны, являются системами. Конфликты - это системы, потому что если я нацеливаюсь на кого-то как на противника и веду себя соответствующе агрессивно или занимаю оборонительную по­зицию, я создаю ситуацию, которая помещает другого в огра­ниченный диапазон вариаций: он уже не может вести себя как угодно. Конечно, он может - если может - пожать плечами и уйти, сказав, что его это не интересует, по в типичных соци­альных ситуациях, в которых нельзя взять и удалиться, пред­ставление о том, что имеет место конфликт или просто упорное «нет» в ответ на предлагаемые смыслы, служит системообразу­ющим мотивом, т.е. мотивом, который организует способности к присоединению, который ведет, например, к тому, что учас­тники образуют коалиции, выискивают ресурсы, приходят к идее, что все, что наносит вред другому, выгодно мне, а все, что выгодно мне, наносит вред другому. Складываются отношения друг-враг, которые являются предельным упрощением реаль­ных ситуаций. Это тоже старая тема. Из римлян, насколько мне известно, Цицерон первым занялся вопросом о том, должны ли 350            —                                                                                                                         

враги моих друзей быть также моими врагами или я могу сохра­нить своего друга, но при этом быть другом и его врагов, или же конфликты в структуре общества знатных родов с их дома­ми и патрон-клиентскими отношениями настолько сегментар- ны. что нет возможности пригласить кого-либо, кто не был бы в ссоре с твоим другом^[127]. Здесь виден организующий потенциал конфликтов как в социальных коалициях, так и в темах. Если кто-то возражает мне по определенным вопросам, я обобщаю его оппозицию и предполагаю, что он будет возражать мне и по другим вопросам. С этой точки зрения моральные перспекти­вы служат генерализации конфликтов, потому что если кто-то уже является гнусным человеком, то, разумеется, он таков во всех отношениях, а не только в тот момент, который привлек мое внимание. Если я аргументирую с точки зрения морали, то я всегда имею тенденцию генерализировать конфликты. Итак, мы имеем следующую формулу: конфликты представляют со­бой принцип системообразования par exellance, а системная те­ория может с равным успехом судить как о конфликтах, так и о сотрудничестве. Нелепо утверждать, что конфликтам в систем­ной теории не уделяется должного внимания. Конфликты как раз являются высокоинтегрированными системами.

Это ведет также к переосмыслению понятия интеграции. Обычно под словом «интеграция» социологи понимают что-то хорошо отлаженное, приятное или гармоничное. Если все хоро­шо интегрированы, то благополучное будущее, сотрудничество обеспечены. Люди ладят между собой, на Земле царит мир и так далее. И все-таки, что такое интеграция? Если мы дадим этому понятию формальное определение, сказав, что интеграция есть ограничение степеней свободы компонентов (они интегрированы в той мере, в какой сокращено число опций, состояний, качеств - называйте это как угодно, которые может принимать система), становится ясно, что для конфликта характерна сильная интегра­ция, так как в качестве противника, врага в ситуации конфликта мы имеем гораздо меньше возможных вариантов ходов, гораздо меньше вариантов поведения. Приходится быть осторожным, ду­мать о том, как заточить свое оружие, чтобы оно затупило оружие другого, как защищаться и уворачиваться, как нападать. Сначала            —                                                                                     351

возможностей выбора меньше, а затем они постоянно расширя­ются за счет того, что ищутся новые темы, новое оружие, новые друзья и союзники для того, чтобы сохранить контроль над си­туацией в ходе конфликта или добиться окончательной победы. Теория конфликта должна изучать слишком сильную интеграцию социальной системы и тенденцию внедрять в конфликт дополни­тельные ресурсы для того, чтобы получить обратно урезанные возможности. Это своего рода раковая опухоль, которая разрас­тается в системе, потому что она слишком сильно интегрирована. Если бы развить эту идею (а я уже подхожу к временной границе нашей лекции), то получилась бы, на мой взгляд, интересная тео­рия конфликта, работающая с инструментами системной теории. В дальнейшем темой анализа могло бы стать то. как формиру­ются конфликты, каким образом предотвращается немедленный переход в ситуацию конфликта проблемы отрицания, отклонения в коммуникации, потому что любое «нет», разумеется, провоци­рует вопрос: «Почему ты так говоришь?» Человек чувствует себя задетым, когда его всего лишь спрашивают, почему он не согла­сен с этим, и становится более резким. Тенденция возникновения конфликта из сказанного «нет» очень велика, и вопрос в том, как нам обычно удается этого избежать. Почему, например, конфликт не возникает, когда я выхожу из магазина без покупки?

Это один из возможных вариантов теории конфликта. Он за­трагивает вопрос о том, как мы организуем нашу общественную систему таким образом, что вероятность конфликта не слишком высока. На эту тему есть хорошие исследования архаичных об­ществ, которые испытывают явное отвращение к конфликтам. Я имею в виду не поздние архаичные общества, а ранние пле­менные общества или же те, которые базируются на правилах домашнего уклада и предоставляют решение конфликтов главам семейств. В этих обществах всегда существует проблема свар­ливых женщин, которые начинают конфликты, не нужные муж­чинам. Однако полностью их игнорировать мужчины по разным причинам тоже не могут^[128]. Это также издревле является темой легенд и сказаний. Я полагаю, что представление о женщинах как о сварливых существах стало антропологической мудрос- 352                                                                

тью именно в связи с этой ситуацией и вообще-то обьясняется тем, что конфликты должны были улаживать мужчины и им это давалось нелетко. Как всегда, это чисто спекулятивное рассуж­дение, но оно заслуживает исследования. Есть отдельные иссле­дования, посвященные расширенным семьям на Балканах, где муж и жена спят в одном большом помещении, где спят и другие семьи. Под одеялом они могут шушукаться, по жена потом не имеет права искать помощи на стороне или распространять пло­хие новости о других, которые спят в том же доме.^[129]

Контролирование конфликтов - дело социальной структуры. Обычно это понимают так, как будто речь идет о деструктив­ных воздействиях конфликтов, о возможностях повредить тела, разрушить вещи, поджечь дома или разорить целые области и изничтожить человечество, но здесь в объяснении не хватает одной промежуточной ступени. Без внимания остается вопрос, как это вообще может зайти настолько далеко, как вообще кон­фликт может набрать такие обороты, что уже не в состоянии ос­тановить сам себя. Для этого необходима системная теория. Во всяком случае, ее можно применить, сказав, что конфликты яв­ляются сверхинтегрированными системами и поэтому вынуж­дены привлекать все новые ресурсы, поэтому они так экспан­сивны, безудержны и опасны, что бы они ни делали с людьми и другими ресурсами в окружающем мире.

Сюда же относится представление о том, что право можно по­нимать как институт по доместикации конфликтов. В своей кни­ге «Социальные системы» я говорил об иммунных системах.^[130]Это значит, что право как раз придает решимости для вступле­ния в конфликт. Если ты собственник, а кто-то приходит и хочет взять твою вещь, ты можешь сказать «нет», и ему придется с этим согласиться, в крайнем случае, его в этом убедит суд. 'Это значит, что возможность сказать «нет» обостряется благодаря правовой структуре, и это, как правило, предотвращает пре­вращение ситуации отказа в конфликт. С другой стороны, если конфликт происходит, право может способствовать его мирному разрешению. Целью моей брошюры о легитимации через про­цедуру было показать, как происходит абсорбция конфликтов, как через участие в процедуре человек вынужден участвовать в урегулировании, излагать свою точку зрения, признавать проце­дуру как таковую, хотя он еще совсем не знает, чем все это кон­чится. И когда процедура завершается, он уже в системе и уже заранее согласился с тем, что согласится с принятым решени­ем.^[131] В этом случае он уже изолировал себя как участника. Это рассматривается также под тем углом зрения, что поглощение конфликтов является сложной задачей общества и, разумеется, необходимо разгрузить политику от конфликтов или уменьшить их опасность с помощью посреднических комиссий или чего бы то ни было еще, в том числе с помощью привычки постоянно ссориться и все равно как-то ладить друг с другом.

Я должен заканчивать и скажу, пожалуй, только еще об одном моменте. Эта проблематика конфликтов связана с комплексом понятий, которые сейчас появляются в дискуссии, а именно с различением tight coupling и loose coupling, т.е. жесткой, четкой сопряженности и слабой сопряженности. Если социальные про­цессы сопряжены жестким образом, то конфликты распростра­няются. Если они слабо сопряжены, конфликты легче изолиро­вать. Если семейственность внедрена в политический порядок и имеет экономическую значимость, то конфликты в семье могут иметь далеко идущие последствия. Это известно из исследова­ний, посвященных семейным предприятиям среднего бизнеса, в которых отец и сын иерестают ладить друг с другом. Известно, какие это имеет последствия для рабочих и для той местности, где это предприятие является ведущим работодателем. Это лишь один возможный пример. Тезис, который отвергает положения старой системной теории и согласно которому стабильность основывается именно на прерывании взаимосвязей, на слабой сопряженности, на локализации (не-передаче) последствий, в свою очередь совместим с тезисом о вездесущности потенци­альных конфликтов и о зависимости общества от самых разных возможностей держать эти конфликты под контролем.

Я надеюсь, что эти примеры дали вам какое-то представле­ние о том, как с этих позиций можно разрешить разногласия вокруг понятий в социологии и все-таки прийти к теориям или гипотезам, которые можно было бы перевести на эмпирический 354                                                                                                                                                                                —          

уровень. Однако главной целью данного курса лекций не было создание множества эмпирически проверяемых гипотез, чтобы затем поручить рабочим пчелкам от социологии все это вери­фицировать и повторить верификацию, чтобы удостовериться, обоснованна ли она. Скорее, моей целью было изложить идею о значении архитектуры теории, о значении дизайна и решений, которые могут быть приняты на этом уровне и которые могут быть по-своему разумны или обоснованны. Под «введением» я не понимаю нечто легкое для понимания, популяризирован­ное или предназначенное для начинающих. По крайней мере, я имел в виду не это, когда выбирал название для данного кур­са лекций. Я попытался ввести понятийный инструментарий, т.е. не называть какие-то вещи, о которых написано в книжках, ничего к этому не добавляя, а по возможности представить по­нятия в контексте их употребления и в их смысловом содержа­нии. Я подумал, что вы, наверное, сможете следить за тем, что я говорю на этих лекциях (хотя они и были непривычно абс­трактными), опираясь на возникающие по ходу пояснения. Я надеюсь, что вам это в какой-то мере удалось. В любом случае, для меня, в том числе и в отношении теории общества, перед которой мы остановились и на которую нам не хватило време­ни, важно, чтобы существовала определенная методика или, я бы даже сказа!, определенная щепетильность в обращении с понятийными и теоретическими вопросами и чтобы методоло­гия занималась не просто мелочным перебором эмпирических данных, но могла бы сделать прозрачными [методологические] решения и их последствия для теоретических диспозиций.

Со стороны теории производят такое впечатление - и как раз в отношении системной теории я снова и снова слышу подобные отклики, - что нужно или войти внутрь, или остаться снаружи, и в этом случае-де благоразумнее остаться, потому что как только ты окажешься внутри, ты уже не найдешь выхода или рычага, которым все строение можно было бы разрушить изнутри. И вот утверждается, что системная теория напоминает креггость, воз­веденную для самообороны и более или менее успешно выпол­няющую эту функцию. В этом утверждении, безусловно, верно то. что у тщательно сконструированных теорий нет высшей нор­мы, отрицания которой было бы достаточно, чтобы покончить с теорией в целом. Тщательно сконструированные теории - это сложные построения, в некотором роде произведения искусства. Сложно пускаться в такие теоретические разработки и в то же время знать, как все это можно релятивировать или как от этого можно снова уйти. Такого рода опыт многие пережили в связи с Гегелем. Они настолько овладели его способами аргументации и формами развития теории, что знают их наизусть, могут гово­рить, как Гегель, но они уже не знают никакого другого языка, кроме это 1'0 языка диалектики. Мерой противодействия этому мне представляется максимально возможная прозрачность ре­шений, т.е. нужно снова и снова в каждый момент показывать, какие есть варианты, что сопряжено с выбором того, а не ино­го понятия, где можно выйти и где есть свобода выбрать что-то другое. Это позволяет увидеть, что необходимо изменить, если пересматривается какое-то определенное решение.

Одной из целей сегодняшней лекции было объяснить это на со­циологическом материале, т.е. показать, что если мы характеризуем конфликты как высокоинтегрированные системы, то необходима бо­лее четкая трактовка понятия интеграции, чем это принято в социо­логической литературе. Это приводит к тому, что другие люди тоже вынуждены работать над своим понятием интеграции, если они хо­тят оставаться конкурентоспособными. То есть но сути здесь име­ется в виду не эффект исключения, а сознание, учитывающее факт конструирования, факт принятия решений, а также сравнение теорий

- с одной стороны, с другими теоретическими т радициями в соци­ологии или в области социальных наук, но также и даже к большей степени сравнение теории с староевропейским образом мышления, с образом мышления в русле онтологически-метафизической тради­ции с ее специфическим гуманизмом. В данной традиции гуманизм

- это просто онтология в применении к человеку, если позволитель­на такая краткая формулировка. Если мы в этом контексте говорим о человеке, то мы представляем себе самоорганизующегося инди­вида во всем его своеобразии, эмпирической несравнимости и неп­розрачности, а не то, что можно было бы как-то встроить в качестве абстракции «человека» в нормативную структуру общества. Смысл этой работы над понятиями заключается также в том, чтобы поста­вить вопрос: а обоснован ли этот разрыв с европейской традиции, необходим ли он и можно ли за него ответить, когда уже извест но, к чему приводит такой способ аргумент ации? И это я хотел донести до вас в своем курсе лекций. Благодарю вас за т ерпение.

Предметный указатель

Л