Глава 2. Искусство, культура и антропогенез

Искусство - часть культуры, вне и без нее оно немыслимо. Возникновение культуры было одновременно и возникновением самой возможности искусства, хотя реализовалась эта возможность, конечно, далеко не сразу. Ниже предпринимается попытка понять причины появления такого феномена, как культура, а также причины того, почему именно в поведении представителей семейства гоминид этот феномен получил максимальное выражение и развитие.

Что такое культура?

Сказанное выше о соотношении культуры и искусства сохраняет силу фактически вне зависимости от того, какими из существующих многочисленных определений этих понятий руководствоваться. Но чтобы двигаться дальше, необходимо сначала все же уточнить, что будет подразумеваться под термином «культура».

Речь пойдет о культуре в самом широком смысле. Обычно при таком употреблении рассматриваемого термина имеют в виду совокупность психических и материальных явлений, в известном отношении противостоящих миру природных феноменов. Согласно наиболее распространенной точке зрения, культура - это «надбиологический» или «экстрасоматический» способ деятельности (механизм адаптации) и его результаты, причем в большинстве случаев подчеркивается, что этот способ - специфически человеческий (White, 1959: 8; Маркарян, 1969: 61, 1983: 86; Каган, 1974: 188). Основоположник такого подхода Л.Уайт, стремясь определить культуру как именно и только человеческое свойство, как своего рода видовой признак, ставил саму возможность ее существования в прямую зависимость от наличия способности к созданию и восприятию конвенциональных символов (White, 1987).

Однако, с одной стороны, очевидно, что надбиологически или внегенетически выработанные формы поведения и адаптации свойственны далеко не только людям, а с другой стороны, осуществление многих видов человеческой деятельности, в том числе производственной, совсем не обязательно требует реализации способности к символотворчеству. Кроме того, не исключено, что и сама эта способность не является достоянием только человека и может быть обнаружена еще у ряда видов (см. ниже). Таким образом, определяя культуру как «специфически человеческий способ деятельности», мы, во-первых, ни на шаг не приближаемся к пониманию того, в чем же именно заключается этот способ, а во-вторых, по-видимому, совершаем и фактическую ошибку. Вообще такое определение очень похоже на тавтологию: культура - это «способ осуществления человеческой деятельности», а человеческая деятельность - это деятельность, осуществляемая «с помощью механизмов культуры» (Маркарян, 1983: 97).

В качестве исходного пункта искомого определения можно принять постулат, что культура - явление надбиологическое (хотя носителями ее являются существа из плоти и крови). Она есть результат особым образом организованного поведения, специфика которого состоит в том, что оно формируется, во-первых, внегенетически, через разные формы научения (это условие необходимое, но еще не достаточное, поскольку условный рефлекс или, например, импринтинг тоже результат научения, но вряд ли кто станет выделение желудочного сока у подопытного животного в ответ на условный раздражитель считать культурным феноменом), а во-вторых, не механически, т.е. активно, избирательно. Иными словами, культура в широком смысле - это все формы поведения, основанные на внегенетически и притом избирательно (немеханически) усваиваемой, хранимой и

 

==31

передаваемой информации, а также их результаты (вещественные и идеальные). Является ли такое поведение исключительно человеческим или нет - это для определения культуры никакого значения не имеет.

Природа на пути к культуре

Ясно, что если бы существовал некий наблюдатель, который с самого начала знал бы о возможностях, открытых макромолекулярным механизмом для воспроизводства и передачи информации, осуществляемых игрой нуклеиновых кислот, он, без сомнения, мог бы предвидеть, что процесс усложнения материи, начавшийся на Земле около четырех миллиардов лет тому назад, приведет в конце-концов к возникновению психики типа человеческой

(Л'Эритье 1970: 32)

С самого момента своего возникновения жизнь на Земле должна была приспосабливаться к внешним условиям существования. Эти условия в силу нестабильности абиотических (т. е. связанных с неживой природой) факторов и нарастающей экспансии самой жизни (размножение организмов, появление все новых и новых их разновидностей) постоянно менялись. Изменения среды влекли за собой изменения связанных с ней форм живого, а поскольку последние сами являются одной из составляющих среды, то это, по принципу обратной связи, делало неизбежными дальнейшие преобразования. «Вечный двигатель» эволюции появился вместе с жизнью и работал без перебоев.

Среда, однако, не просто менялась - она усложнялась. Экспансия жизни, нарастание плотности ее физической массы требовали освоения все новых экологических ниш, новые виды должны были приспосабливаться ко все более сложным и разнообразным условиям. Таким образом, обратная связь осуществлялась и здесь: усложнение среды вело к усложнению организмов и их сообществ и наоборот. Вследствие этого неизбежно росла экологическая пластичность жизни, и развитие в сторону усиления независимости от среды стало главным (хотя и не единственным) направлением ее эволюции.

Каким же путем достигалась все большая независимость от условий существования, устойчивость к их переменам? Естественно, большую роль здесь играло морфологическое и физиологическое совершенствование организмов, накопление ими все новых черт строения, способствовавших повышению экологической пластичности и могущих послужить как бы щитом от негативных внешних воздействий, связанных с нестабильностью среды. В ряду таких усовершенствований стоят, например, приобретение костного скелета позвоночными или постоянной температуры тела млекопитающими. Вместе с тем очевидно, что следование по пути наращивания лишь чисто физиологических и морфофункциональных приспособлений, было бы неэффективно и не имело перспективы: ведь успех в борьбе за выживание зависит не только от количества и качества сугубо соматических средств защиты, но и от того, насколько удачно они используются. Иными словами, сколь бы изощренно ни был организм «оборудован» в анатомофизиологическом плане, без должным образом организованного поведения он обречен на быструю гибель.

У наиболее примитивных, простейших организмов поведение жестко детерминировано генетически и потому однообразно, непластично. В его основе набор стандартных реакций, которые проявляются лишь при непосредственном воздействии того или иного раздражителя. Адаптивный потенциал такого пове-

 

==32

дения очень невелик, и потому за приспособление к меняющимся условиям существования, к новым, не предусмотренным генетической программой требованиям среды, приходится платить огромную цену (жизнями мириадов и мириадов особей). Напротив, достаточно широкий диапазон поведенческих реакций может обеспечить сравнительно быструю и безболезненную адаптацию даже в крайне нестабильных условиях. Более пластичное поведение требует, прежде всего, интенсификации обмена информацией со средой. Чем больше информации может извлечь и обработать тот или иной организм, чем лучше он сориентируется в настоящем и будущем, тем более адекватным, целесообразным будет его поведение и тем, следовательно, выше вероятность, что в изменяющихся условиях существования он не станет жертвой «непредвиденных обстоятельств».

Один из путей повышения пластичности поведения - расширение соответствующих генетических программ. Однако максимально возможную степень независимости от среды обеспечивает иной путь, который оказывается поэтому более эффективным и перспективным. Суть его в том, что по мере усложнения форм живого все возрастающую роль в организации поведения начинает играть информация, получаемая и фиксируемая не генетически, а благодаря памяти и опыту данной особи и заимствованию опыта у ей подобных (через научение, подражание, припоминание). Именно на этом пути совершается становление сознания, а затем и разума. Ведь сознание - это, в сущности, и есть способность к внегенетическому, и притом немеханическому, активному, избирательному усвоению информации, а разум - его высшая форма, когда способность к фиксации опыта дополняется способностью к мышлению, т.е. к анализу наличной информации и выходу, в результате такого анализа, за ее пределы (об определении мышления см. напр.: Коул, Скрибнер, 1977: 178). Таким образом, можно сказать, что жизнь предрасположена к сознанию и разуму постольку и настолько же, поскольку и насколько она предрасположена к самосохранению, к продолжению самой себя. Возникновение разумных форм жизни «диктуется всей логикой развития живой материи» (Моисеев, 1982: 113). Если же это так, то и возникновение культуры, понимаемой в самом широком смысле (см. определение, данное выше), тоже предстает как явление не случайное, а предопределенное самими условиями существования жизни на Земле и общим ходом ее развития.

В лабиринте эволюции

Сколь бы естественным и само собой разумеющимся ни казался нам тот факт, что именно человек и его предки стали носителями высших форм сознания и культуры, он все же нуждается в объяснении. Ничто не дает оснований думать, что такой ход событий был единственно возможным. Сознание так или иначе должно было нарастать, но конкретные формы протекания этого процесса не были предопределены (см. об этом напр.: Моисеев, Поспелов, 1990; Вишняцкий, 1991). В программу развития природой «закладывалась» тенденция, но не конечное состояние, не результат, который, помимо исходных условий, зависел от множества привходящих причин, от обстоятельств, выступающих по отношению к земной биоте как внешние, случайные.

В качестве одной из такого рода случайностей довольно часто рассматривают сейчас, например, вымирание динозавров, которые были, возможно, «первыми претендентами на продвижение в категорию мыслящих существ» (Будыко, 1990:16). Некоторые исследователи, объясняющие исчезновение динозавров в конце мелового периода катастрофой космического происхождения, допускают, что не произойди этот катаклизм, нарушивший естественный, органичный ход развития земной природы, то нашей планетой сейчас владели бы ящеры, и разум появился бы не в своей нынешней материальной оболочке, а в мозгу каких-то из

 

==33

этих животных (Russell & Seguin 1982, по: Татаринов, 1987: 186-188; см. также Саган 1986: 140; Моисеев, Поспелов, 1990: 6). Конечно, это не более чем гипотеза, к тому же гипотеза непроверяемая, но в принципе в ней нет ничего невероятного, и она прекрасно иллюстрирует идею потенциальной многовариантности эволюционной истории.

Эволюцию можно сравнить с путником, идущим наугад по незнакомой местности. Он не знает конечной цели своего маршрута, но, тем не менее, упорно движется вперед, преодолевая по мере сил встречающиеся препятствия. Там, где тропа разветвляется или требуется обогнуть внезапную преграду, путник сворачивает вправо или влево, выбирая путь, кажущийся ему наиболее удобным. Когда же он оглядывается на ходу, то видит сзади лишь небольшую часть пройденного отрезок, отделяющий его от последнего поворота. Но вот дорога пошла в гору, шаг за шагом путешественник поднимается все выше и выше и вдруг, оглянувшись в очередной раз, он обнаруживает у себя за спиной чудесным образом преобразившуюся картину. Теперь видна не только часть той тропинки, где остались следы его ног, но и множество других троп и дорог, которые, пересекаясь и расходясь, образуют сеть, покрывающую землю до самого горизонта. Некоторые из них ведут туда же, где путник находится, другие уходят в сторону. Тропа, ранее не привлекшая внимания, видится сверху более короткой и удобной. Главное же - весь пройденный путь, еще недавно представлявшийся довольно простым, кажется теперь проложенным в сложнейшем лабиринте, запутанном и таящем множество неизведанных возможностей.

Именно таким лабиринтом, со своими тупиками и выходами, бесчисленными поворотами и развилками, является развитие органического мира на нашей планете. Эволюция человека и его предков - одна из составляющих этого процесса, она - тоже лабиринт. И хотя люди, свыкшись со званием «венца творения», часто рисуют собственную эволюционную историю как движение по единственно возможному пути к единственно возможному финалу, на деле она представляет собой историю выбора - выбора одного варианта дальнейшего движения из многих, открывавшихся на разных этапах развития. Наш многомиллионолетний путь устлан поистине неисчислимым множеством отвергнутых альтернатив незамеченных и, разумеется, не осознанных в качестве таковых. Лишь сейчас, когда с непрерывно растущей горы добываемых антропологами, археологами и другими исследователями фактов открывается все более широкая панорама человеческого прошлого, начинаем мы понимать, что наша эволюционная история - это движение в лабиринте, что пройденный путь отнюдь не был единственно возможным и, наконец, что выбор того или иного поворота на этом пути часто определялся лишь случайным стечением случайных же обстоятельств. Последнее в равной мере относится и к поздним этапам антропогенеза, когда решался вопрос о том, какому из видов гоминид владеть в будущем Землей (кратко об этом говорится в одной из моих научно-популярных статей: Вишняцкий, 1990: 32), и к самому начальному его периоду, когда ветвь, ведущая к Человеку, была еще практически неразличима на генеалогическом древе отряда приматов и наши предки делали лишь первые шаги в направлении гоминизации (очеловечивания). Что это были за шаги и, главное, почему они были сделаны - тема следующих разделов.

На пороге культуры

Единственное существенное отличие эволюции гоминид от эволюции других групп организмов заключается в том, что в первом случае приспособление шло не только, а с известного момента - и не столько к естественной среде, сколько к среде искусственной, которая сама возникла и развивалась как средство

 

==34

адаптации. Эту искусственную среду, к которой приспособился наш вид, мы называем культурной и именно ей обязаны своим существованием. Крупный и сложный мозг, способные к многообразным манипуляциям верхние конечности и ряд других, свойственных только людям анатомических признаков - все это результат действия отбора в направлении, диктовавшемся культурой, которая, таким образом, будучи созданием человека, была в то же время и его «творцом».

Однако если следовать принятому выше и единственно уместному в данном случае широкому определению культуры, понимая под ней все формы поведения и деятельности, основанные на внегенетически и притом активно, избирательно приобретаемой, хранимой и передаваемой информации, а также их результаты (вещественные и идеальные), то придется признать, что проявления культуры возможны и в животном мире. Как известно, в поведении многих его представителей важную роль играет не только программа, заложенная в генах, но и информация, накапливаемая, благодаря способности к запоминанию индивидуального опыта и его пополнению, через наблюдение, подражание, намеренное научение. В этой связи уместно еще раз упомянуть и без того часто цитируемое высказывание Ч.Дарвина о том, что «как бы ни было велико умственное различие между человеком и высшими животными, оно только количественное, а не качественное» (Дарвин, 1953 /1871/: 239). Написанные более века назад, эти слова вполне отвечают выводам и общему духу современных этологических и зоопсихологических исследований (см., например: Мазохин-Поршняков, 1989).

В первую очередь это относится к обезьянам. Данных, подтверждающих их большие интеллектуальные возможности, становится с каждым годом все больше (Фирсов, 1987; Фридман, 1989:50-53; King, 1991; Гудолл, 1992 /1986/; McGrew, 1992; Бутовская, Файнберг, 1993). Установлено, например, что шимпанзе, и обыкновенные, и карликовые (Povinelli, 1987; Westergaard & Hyatt, 1994), узнают себя в зеркале. Это часто истолковывается как показатель наличия у них самосознания, способности к самоидентификации (хотя есть и противники такой интерпретации). Экспериментами в лабораторных условиях давно уже показано, что обезьяны способны передавать информацию с помощью усвоенных в результате научения визуальных знаков и даже обучать этим знакам своих детенышей без вмешательства человека (Gardner & Gardner, 1989), а в последние годы появились основания осторожно предполагать, что, возможно, в природе некоторые их виды (в частности, верветки) используют конвенциональные вербальные символы, подобные словам (Сифарт, Чини, 1993). То, что обезьяны, причем не только человекообразные, способны использовать и изготавливать простейшие орудия, в том числе каменные (Wright, 1972; Toth et al., 1993; Westergaard, 1995), давно уже никого не удивляет, но это далеко не все. Выяснилось, что навыки, связанные с такого рода деятельностью, могут в результате намеренного обучения передаваться от поколения к поколению (Boesch, 1991), что характер орудий и способы их использования (даже для сходных или одинаковых целей, например для разбивания орехов) варьируют от группы к группе и что вариации эти, по сути, мало что мешает рассматривать как простейшие, зачаточные культурные традиции (McGrew & Twin, 1978; Sabater Pi, 1984; Nishida, 1987). Английские исследователи Т.Уинн (археолог) и У.Макгру (приматолог), обобщив и проанализировав все имеющиеся сведения об орудийной деятельности шимпанзе, сравнили итоговую картину с тем, что нам известно по археологическим находкам о поведении ранних гоминид. Вывод получился довольно неожиданный. Оказалось, что памятники самой древней - олдувайской - эпохи, оставленные существами, передвигавшимися уже на двух ногах и обладавшими мозгом, несколько превышавшим по объему мозг шимпанзе, не дают практически никаких свидетельств такой деятельности, к какой бы последние не были способны (Wynn & McGrew, 1989). Конечно, в природных условиях сейчас ни один из видов обезьян столь

 

==35

сложной орудийной деятельности (и поведения в целом) не демонстрирует, но эксперименты и наблюдения, проводимые в неволе, заставляют думать, что это объясняется не столько недостатком интеллекта, сколько отсутствием должной мотивации (Harris, 1988: 29-30; Marshack, 1989: 25-26; McGrew, 1992).⁴

Таким образом, с одной стороны, очевидно, что интеллектуальные возможности шимпанзе и ряда других обезьян вполне достаточны для осуществления ими весьма сложных форм культурного поведения. С другой стороны, не менее очевидно, что реализуются эти возможности редко и что на деле в естественных условиях поведенческий репертуар даже самых «умных» приматов включает лишь отдельные элементы культуры, не связанные в сколько-нибудь целостную, имеющую жизненно важное значение систему. Лишь у людей выживание прямо зависит от «вовлеченности» в культуру, и именно эта зависимость от ранее мало использовавшейся возможности поведения породила в свое время, по выражению Э.Майра, «совершенно новые давления отбора» (Майр, 1968/1963/: 502), результатом чего стало расхождение эволюционных путей предков человека (гоминид) и предков современных человекообразных обезьян (понгид). Но если так, то что же побудило первых использовать имевшиеся культурные потенции более активно, чем это делали вторые, обладавшие, по всей видимости, примерно такими же способностями? По какой причине использование и изготовление орудий и другие элементы культурного поведения перестали быть для гоминид чем-то случайным и приобрели критически важное значение? Что, иными словами, вызвало первую «культурную революцию», почему был перейден «культурный рубикон», отделивший людей, чье существование немыслимо вне культуры, от их животных собратьев? Решить эту проблему - значит понять «пусковой механизм» процесса антропогенеза.