Независимое сибирское следствие Геннина

 

К счастью для Брюса и Татищева, война к тому времени кончилась, государство уже полгода праздновало победу, и у царя было время подумать и вынести справедливое решение. Демидычу он доверял, но рубить с плеча уже не хотел. Самодержец решил разобраться в деле и послал на Урал свое особо доверенное лицо – генерал‑майора Георга Вильгельма де Геннина.

В России его называли каким‑то уж очень округлым и мягким именем – Вилим Иванович. Принять на службу 21‑летнего перспективного юношу из Нижней Саксонии Петру I, во время пребывания Великого Посольства в Амстердаме, предложил сам генерал Лефорт. Генералу же Геннина порекомендовал его знакомец, голландский Бургомистр Витсен. В прошении о приеме на службу к русскому царю, Вильгельм указал: «с юности своей научен и ныне основательно разумею архитектуру гражданскую, домов строение, делание всяких потешных огнестрельных вещей, японской олифой крашеные соломой изображения преизрядно на бумаге вырезать и прочие хитрости». Умения эти были признаны для российского государства важными, и в 1698 году юноша прибыл в Москву. Во время Северной войны он раскрыл перед царем истинный талант военного инженера‑фортификатора и артиллериста. Проявил его так ярко, что к 1710 году стал уже полковником, а в 1722 году, как раз перед отправкой на Урал, был произведен в генерал‑майоры. Москвичам он известен как архитектор Оружейной палаты. С питерцами сложнее, ибо главное его здешнее творение, построенный в 1712 году литейный двор, было разобрано еще в 1851 году для того, чтобы Литейный проспект упирался не в промышленное здание, между прочим, одно из первых в городе, но выходил прямо к Неве. В 1713 году его, как талантливого инженера, бросили поднимать построенные под Петрозаводском Олонецкие[109] заводы – Петровский, Повенецкий и Кончезерский. И здесь он не только наладил крупномасштабное металлургическое и металлообрабатывающее производство, но и открыл первый в России курорт «Марциальные воды».

В Европе больные люди уже давно ездили лечиться на целебные источники, но в России до того таких чудесных мест открыто не было. Первым незамерзающий источник со странной водой, обнаружил «скорбевший сердечною болезнью» кончезерский молотовой работник Иван Рябоев во время командировки на железорудное месторождение Равболото. Воду эту он пил каждый день и к возвращению на завод почувствовал себя совершенно исцелившимся. О чудесном источнике здоровья он доложил заводскому управляющему Циммерману[110], а уж тот известил об этом непосредственного начальника, коменданта Геннина. Тот прекрасно знал о страстном желании царя иметь свои лечебные источники «на манер Европ и Франций». В своем специальном докладе на имя адмирала Апраксина он описал находку и предложил выделить деньги на обустройство курортного комплекса. Деньги были выданы и вскоре возле источника, названного в честь бога войны Марса «Марциальным» был построен деревянный дворец. Сам Петр лечился на нем четырежды, и каждый раз получал облегчение. За это Геннин получил от царя шестьсот рублей и знак высшего расположения, – личную «персону» – усыпанный брильянтами портрет. Не забыли и про открывшего источник Ивана Рябоева: он был пожалован тремя рублями и вольной грамотой.

Даже находясь на административной работе, Вилим Иванович не скрывал своей неприязни к бюрократии и канцелярским работам. Давая наказ одному из своих заводских комиссаров, он завершил его такими словами: «сверх всего требует от вас польза государственная верности, радения, прилежности и бесстрастных поступков, за которые имеете ожидать милостивого награждения; за противно же учиненные сему коварства, леность, злость и собственную корысть, ничто иное, аки жестокое истязание, лишение имения чести или весьма живота». Как жаль, что сейчас должностные инструкции не завершаются такими концовками.

В 1720 году его, после возвращения из загранкомандировки, в которой он знакомился с опытом введения машинной обработки железа на заводах Пруссии, Саксонии, Голландии, Франции и Англии, и во время которой переманил на работу в Россию 16 высококвалифицированных иноспецов, отправили внедрять полученные знания на строительстве уральских казенных заводов. Дело было архисложное, и Геннин не стесняясь, без страха писал об этом «на ты» глубоко уважаемому им Петру. Лишенный квалифицированных кадров, он просил царственного покровителя нажать на Берг‑коллегию, дабы те прислали ему пленных шведских офицеров, «а то здесь у заводов других нет, кроме поротых ноздрей, из которых есть и дельные; однако непристойно таких людей под командой иметь. …И хоть в трудах разорвусь, однако заводы новые, железные и медные не могу скоро строить и умножать. Остановка истинно не от меня: то ты поверь мне, но остановка есть, что у меня не много искусных людей в горном и заводском деле, и везде сам для дальнего расстояния быть и указать не могу; а плотники здесь не такие, как Олонецкие, но пачкуны». Последнее слово Геннин вообще особо выделял из русского словаря и называл им в переписке с царем всех, кто делал что‑либо неправильно. Титулом этим часто награждались даже те, кто находился у Петра в Фаворе. Называл он так и Демидовых. Между тем, «пачкун» тогда было весьма бранным словом, ибо означало вовсе не просто человека, который что‑то пачкает. Точнее, пачкает, но особым образом. На современный русский это слово можно было бы перевести как «засранец». Несложно догадаться, какова была степень доверия друг к другу у царя и инженера, если в их переписке присутствовали такие слова, какие не рисковал употреблять даже Светлейший Меньшиков.

В своем выборе Петр ошибиться не мог – Георг Вильгельм Геннин был хоть и немец, но один из лучших россиян. Честный, благородный, неподкупный, образованный, наделенный массой талантов и абсолютно лишенный какого‑либо следа кичливости. В предписании о командировке, выписанной уже 29 апреля, император велел ему «… Разыскать между Демидовым и Татищевым, также и о всем деле Татищева, не маня ни для кого, и писать о том в Сенат, также в Берг‑Коллегию и к Нам». Сам Татищев, находившийся тогда по делам в Москве, был временно отстранен от дел, как говориться, по собственному желанию, которое было изложено в прошении: «… До окончания розыска у тех горных дел быть мне невозможно. Того ради покорно прошу, дабы от Горного начальства повелели меня отрешить, и по окончании розыска меня и подьячего Клушина, который при мне у прихода и расхода был, отпустить в Москву, дав подводы и прогоны». Коллегия с прошением согласилась, но обязала Татищева сопровождать Геннина во время следствия «для очных ставок». Кроме него, Геннин, которому предстояло еще и временно исполнять обязанности «горного начальника», взял с собой весь цвет российского горного дела: берг‑мейстера (горного мастера) Иоганна Блиера и плавильного мастера Циммермана. На место Татищева, после окончания «розыска», предполагалось поставить сержанта Преображенского полка Украинцева. Уже в пути Геннин получил письмо от адмирала Апраксина, в котором тот просил его, чтобы тот помог Демидовым в их справедливой борьбе, на что Вилим Иванович осторожно ответил: «Вспоможение Демидову чинить я рад только в том, что интересу е. и. величества непротивно».

В отсутствии Татищева его обязанности на Урале выполнял берг‑советник Иоганн Михаэлис[111]. По общему мнению, он был не самым мудрым управителем. Фактически его просто сослали на Урал, после того, как он, в должности вице‑президента чуть не завалил подведомственные ему дела в Берг‑коллегии. К приезду нового начальника он подготовился весьма серьезно: устроил на казенных заводах обязательные сборы на подарок генерал‑майору. В принципе, это считалось общепринятой практикой, и ничего преступного в этом не было. Тем более странна была для Михаэлиса реакция Вилима Ивановича, крайне возмутившемуся, когда ему попытались этот подарок преподнести, велевшему вернуть сборы тем, с кого их собирали и потребовавшему впредь так не поступать.

Мало кто сомневался в том, что Геннин будет топить Татищева и выгораживать Демидова. Как‑никак, но Никита был чуть не личным другом Императора Всея Руси, а Татищев, лишившийся последней поддержки после того, как его покровитель Яков Брюс предпочел вмешательству в его дела длительную загранкомандировку, уже одной ногой находился в опале. Сам Татищев потом в своих воспоминаниях писал: «Демидов через Адмирала Графа Апраксина так меня перед Его Величеством оклеветал, что все думали о моей погибели». Косвенным подтверждением не очень приязненного отношения инспектора к подозреваемому, служило уже даже то, что приехав на Уктусский завод, Геннин самым первым делом переименовал созданную Татищевым «горную канцелярию», назвав ее на немецкий манер «Обер‑бергамтом». Сразу скажем, что дерзкий Татищев так и не принял этого нововведения и до конца своей жизни в письмах и документах упрямо называл это учреждение по‑своему. Тем не менее, прибыв в Кунгур, генерал сразу послал Демидову строгое письмо, в котором велел к его прибытию на Невьянский завод изложить его, Демидова, претензии к отставному горному начальнику в письменном виде.

Посетив демидовскую вотчину в начале декабря Геннин Невьянские заводу «обрел… в весьма добром состоянии и суще можно так сказать, что о таковых великих и прибыточных во всей России мню и в Швеции обрящется ли. Однако никакого письменного обвинения Никита Демидов к его приезду не подготовил. На вопрос, почему промышленник игнорирует распоряжения администрации, он только буркнул:

– Я буду с ним, Татищевым, мириться, а взять мне с него нечего.

– Мириться поздно, – парировал отговорку генерал. – Розыск уже начат и Его Императорское Величество ждет от меня результатов. Поэтому писать придется.

– Я писать не могу и как писать, не знаю, я не ябедник, – попытался вновь уйти от необходимости оформлять обвинение на бумаге Никита.

– В таком случае, если вы отказываетесь дать письменное прошение, я вынужден буду признать вас виновным в оговоре капитана артиллерии Василия Татищева и доложить об этом Его Величеству.

После такого поворота у Демидова другого пути, кроме как писать, уже не оставалось. Пришлось писать. Только вот количество обвинений в письменном виде резко сократилось. Никита, прекрасно понимая, что за написанное пером можно получить и топором, оставил от всех своих недовольств только те, которые мог, и правда, как‑то объяснить и доказать. Главным было то, что «в бытность в Сибири на Уктусских заводах от артиллерии капитан Василий Татищев поставил во многих местах заставы, а ныне я уведомился через письмо сына своего Акинфия, что те заставы содержит комиссар Уктусскаго завода Тимофей Бурцов, и чрез оныя на Невьянские заводы хлебнаго припасу не пропускают, и от того не токмо вновь медные заводы строить и размножать, но и железные заводы за небытием работных людей конечно в деле и во всем правлении государственных железных припасов учинилась остановка, понеже который хлеб и был, и тот мастеровые и работные люди делили на человека по четверику, и от такого хлебнаго оскудения пришлые работные люди на наших заводах не работали, все врозь разбрелись, да и крестьяне, купленные нами в Нижегородской губернии и переведенные на заводы из Фокина села для работ, и из тех крестьян от той хлебной скудости многие бежали, а наипаче большая половина померли, о чем сын мой в Сибири Горному Начальству подал доношение, с которого в Государственную коллегию берг‑советник Михаэлис прислал копию». Кроме того, Никита жаловался на то, что Татищев отнял у него часть устроенной им на реке Чусовой пристани. Заканчивалось обвинение просьбой вернуть пристань и приказать пропускать через заставы обозы с хлебом.

Уже на следующий день Татищев ответил Геннину, что «заставы учреждены им по указу губернаторскому для удержания проезжих с товарами заповедными, неявленными, и чтоб неуказными дорогами для воровства никто не ездил; а о пропуске хлеба запрещения вовсе не было». Что «все это Акинфий клевещет напрасно» подтвердил и Бурцов. Пристань же, как выяснилось, у Демидовых действительно отобрали, но не просто так, а потому, что она была построена на казенной земле. Это был типичный образец самостроя. Тем не менее, позднее, уже в 1724 году ее Деидовым все‑таки вернули, но не как собственность, а, скорее, на правах аренды.

Но вопросы с хлебными обозами и какой‑то пристанью мало волновали пославшего сюда Геннина царя, генерал понимал это прекрасно. Разоблачение жалоб в этой части было совсем не тем, чего от него ждал высокий (и в прямом и в переносном смысле – рост Петра I был чуть меньше сажени, 2 метра 5 сантиметров) начальник. Ему были гораздо более интересны другие грехи, в которых Никита, при личной аудиенции, обвинил «капитана». А именно, взяточничество и то, что Татищев мешает Демидовым организовать на Урале выплавку меди. В сущности, со вторым вопросом все было просто. Еще когда Геннин был у Никиты в Невьянске, старый кузнец признался ему, что ничего не смыслит в медном деле и говорил, что он бы за него сам никогда не взялся, если‑бы не строжайшие предписания Берг‑коллегии, требующей как можно скорее освоить медное производство. Факт взяточничества при расследовании так же не подтвердились.

Расследование свое де генерал‑майор закончил к февралю 1723 года. Однако возвращаться в столицу было рано. Пока что Геннин был на Урале поставлен управляющим, хоть и на время следствия, и оставлять этот доверенный самим царем пост он не рисковал. Тем более что результаты следствия должны были быть рассмотрены и утверждены в Сенате и в Берг‑коллегии. При этом колкий на язык Вилим Иванович, вспомнив о письме Апраксина с просьбой помочь Демидову, отписал ему отдельно: «Демидова розыск да Татищева кончился. А что он на Татищева доносил, на оном розыске не доказал, или Татищев умел концы схоронить». Апраксин довел это известие до Никиты, после чего бедный, напуганный комиссар уже в апреле писал генералу: «Да спасет тебя бог за истинную твою, государь, правду, за что даждь боже вашему превосходительству быть генерал‑губернатором в Сибири». Императору генерал написал отдельное довольно подробное личное письмо, в котором полностью оправдывал «калмыцкую морду» Татищева:

«Когда Татищев здешние заводы и дистрикты [112] не ведал и о заставах не доносил, то свободно было тайными дорогами с заповедными товары и с прочими съестными припасы без выписей и не платя пошлин на Демидовы заводы приезжать, как и ныне явилось; а как присеклось, то стало тем мужикам досадно и жаловались Демидову, иное в правде, а более лгали, чтоб таким крепким заставам не быть, а Демидов мужик упрям: видя, что ему другие стали в карты смотреть, не справясь, поверя мужицкой злобе, жаловался для того: до сего времени ни кто не смел ему, боясь его, слова выговорить, и он здесь поворачивал как хотел.

Ему не очень мило, что Вашего Величества заводы станут здесь цвесть, для того, что он мог больше своего железа продавать и цену наложить как хотел, и работники б, вольные все к нему на заводы шли, а не ваши; а понеже Татищев по приезде своем, начял прибавливать или стараться, чтоб вновь строить Вашего Величества заводы и хотел по горной привиллегии поступать о рубке лесов и обмежевать рудные места порядочно: и то ему також было досадно, и не хотел того видет, кто б ему о том указал.

И хотя прежь сего до Татищева Вашего Величества заводы были, но коммисары. которые оные ведали, бездельничали много и от заводов плода почитай не было; а мужики от забалованных Гагаринских коммисаров разорились, и Демидову от них помешательства не было и противиться ему не могли, а Демидов делал что он желал и что ему любо было, что на заводах Вашего Величества мало работы было и опустели.

Наипаче Татнщев показался ему горд, то старик не залюбнл с таким соседом жить, и искал, как бы его от своего рубежа выжить, понеже и деньгами он не мог Татищева укупить, чтоб Вашего Величества заводам не быть.

Ему ж досадно было, что Татищев стал с него спрашивать от железа десятую долю. Ваше Величество изволили мне дать от гвардии сержанта Украинцева, чтоб без бытности моей быть ему над всеми заводами Директором, и хотя он человек добрый, но не смыслит сего дела, и десятеро в Украинцеву меру не смыслит. Того ради Вашему Величеству от радетельного и верного моего сердца, как отцу своему, объявляю: к тому делу лучше не сыскать, как капитана Татищева и надеюся, что Ваше Величество изволите мне в том повторить, что я онаго Татищева представляю без пристрастия, не из любви или какой интриги, или б чьей ради просьбы, я и сам его рожи калмыцкой не люблю; но видя его в деле весьма права и к строению заводов смышленна, разсудительна и прилежна; и хотя я ему о том представлял, но он мне отговаривается, что ему у того дела быть нельзя: первое, что Ваше Величество имеет на него гнев и подозрение, котораго опасаясь, смело как надлежит (действовать) не посметь и чрез то дело исправно не будет; також ежели он не увидит Вашей к себе милости, то нет надежды уповать за труд награждения, и особливо в таком отдалении, где и великаго труда видать не можно, ежели не чрез предстательство других получить. Третие, ежели на Демидова управы учинено за оболгание не будет и убытки его награждены не будут, то он и впредь с ним будет во вражде и беспокойстве, чрез что польза Вашего Величества не без вреда быть может, и сих ради причин он, Татищев, здесь быть охоты не имеет. Пожалуй, не имей на него, Татищева, гневу и выведи его из печали и прикажи ему здесь быть обер‑директором или обер‑советником».

Между тем, дело в столице продвигалось очень неспешно. Ни Сенат, ни коллегия не рисковали выносить свои решения, пока не узнают, какую позицию займет Петр. Царю же было пока не до уральских разборок. Он только что вернулся с очередной маленькой войны, на этот раз с Персией, и был занят разбором накопившихся в его отсутствие дел. Надо было разобраться с очередной махинацией Меньшикова, припугнуть возможной казнью Шафирова, помиловать его и сослать в Новгород, подобрать кого‑нибудь ему на замену. Словом, при дворе было пока не до Демидова с Татищевым.

Но и сидеть сложа руки было опасно. Кроме того, это было совсем не в характере подвижного и вечно неспокойного генерала Вилима. Поэтому, отослав необходимые бумаги, генерал, в ожидании ответа, приступил к инспекции казенных заводов. Во всех поездках его сопровождал Татищев. Несмотря на короткий срок пребывания в должности «горного начальника» он успел досконально изучить казенные заводы и прилегающие к ним окрестности. На заводах его, в отличие от только мешавшего производству Михаэлиса, уважали и относились к нему так, как будто временного отстранения от должности не было вовсе. Поездки эти для Татищева были настоящей отрадой, только тут он воистину узнал, что такое мощный административный ресурс в условиях российской глубинки. Воеводы стелились перед московским генералом мягкими коврами, волостные и уездные чиновники ловили каждое его слово. Все то, что Татищев безуспешно пытался протолкнуть, Геннину давалось на раз. Там где первый просил, второму достаточно было просто приказать. И все выполнялось четко и беспрекословно. Те же, что мешкали при исполнении, могли запросто лишиться не только должности, но и свободы, вместе с имуществом и титулом. Геннин был предельно жестким руководителем. Для него ничего не стоило повесить целую партию беглых крестьян, в научение, что «ежели не перестанут бегать, то и жесточе буду поступать». А было и жесточе. Особо провинившихся он запросто приказывал подвесить за ребро, или четвертовать. К счастью, до такого доходило редко. Зная крутой нрав начальника, подчиненные старались не доводить его до греха. Отношения с Татищевым у него постепенно складывались пусть не теплыми, но вполне деловыми. Геннин видел, что Василий предан государю не менее чем он, что капитан и правда радеет за заводы, наконец, он чувствовал его ум и компетенцию и, поэтому, со временем все больше к нему прислушивался. Не забывая при этом о сохранении необходимой дистанции. Во всяком случае, по спорным вопросам, когда мнения отстраненного начальника Татищева и действующего Михаэлиса расходились, а это случалось сплошь и рядом, Геннин всегда принимал сторону опального Татищева.

Главный из этих споров касался давнего Татищевского плана построить завод на реке Исеть[113]. Еще в конце 1720 года, только приступив к своим обязанностям, он обратил внимание на то, что Уктусский завод расположен в очень неудобном месте. Построенный недалеко от села Нижний Уктус Арамильской слободы по предложению Виниуса еще в 1704 году, он выпускал чугун, железо, гвозди, котлы, якоря, бомбы, гранаты, ядра, картечь. С 1713 года здесь же начали плавить медь. Продукция отправлялась в основном в Москву и Тобольск. Но за полтора десятилетия работы рудники на Шиловской горе, бывшие главным источником сырья для завода, истощились и теперь находились в плачевном состоянии, а леса были почти полностью вырублены на топливо для домен. Да и сама река была настолько маломощной, что из шести установленных на заводе молотов нормально за счет ее силы могли работать только два, да «и то с немалым простоем». Изучив ситуацию, новый горный начальник созвал настоящий технический совет, в который вошли ведущие инженеры и знающие горное дело шведские военнопленные. Совет почти единогласно заявил, что завод надо перенести вниз, на значительно более полноводную реку Исеть, притоком которой являлся Уктус. По самым осторожным расчетам, ее энергии должно было хватить не меньше чем на 20 молотов, а то и на все 40. Кроме того, в том месте, на которое планировалось перенести предприятие, и руды были богаче, и леса гуще. В случае удачного решения вопроса завод должен был давать никак не менее 200 тысяч пудов железа в год (три с четвертью миллиона тонн), притом, что в России тогда производилось порядка 500 тысяч пудов. На осуществление замысла Татищеву требовалось 25 000 рублей, которые он согласен был получать частями. При этом затраты должны были полностью окупиться за пять лет «или даже ближе». Рентабельность нового завода по расчетам должна была равняться ста процентам: продавать железо с него можно было по 40 копеек за пуд, а себестоимость не должна была превысить 20 копеек. Однако, несмотря на такие очевидные выгоды, Берг‑коллегия не выделила на перенос ни копейки, объяснив прожектеру, что «железных заводов везде довольно, и лучше заводить серебряные, серные и квасцовые да лес под Уктусом надобно беречь».

Вспомнив этот свой грандиозный план, Татищев доложил о нем генералу. Против его предложения выступил Михаэлис, считавший, что начальство из министерства (Берг‑коллегии) так высоко сидит, что ему лучше видно, где заводить заводы, чем какому‑то капитану. Заслушав обе точки зрения и лично посетив предлагаемое место, Вилим Иванович безоговорочно поддержал татищевский прожект. И не просто поддержал, но приказал немедленно приступить к строительству. Ему даже не пришлось обращаться за деньгами в столицу, необходимый капитал, и даже не 25 000, а 30 000 рублей, и не частями, а сразу, выдал губернатор Сибири князь Алексей Черкасский[114]. Он же снабдил строительство всеми необходимыми материалами и рабочей силой. Денег хватило на постройку не только завода, но и крепости, куда из Подольска был переброшен целый полк. Уже в июне возникшее здесь почти в одночасье поселение, довольно крупное по тогдашним меркам, получило, в честь любимой супруги императора, имя Екатеринбург.

Де Геннин не ограничился просто переброской завода и строительством города. Он приказал, опять же, в полном соответствии с татищевскими планами, перенести сюда основные административные учреждения «понеже здесь новостроющиеся Катеринбургские заводы между всех других в самой середке лежат».

О Михаэлисе Геннин немного позднее написал кабинет‑секретарю[115] Петра Алексею Макарову, а через него – и самому императору, что зарвавшийся советник Михаэлис «без потребности много чинов написал (нахапал, – В. Ч.), и по оному может больше в расходе на жалованье, нежели в приходе прибыли быть». В отношении сообразительного Черкасского московский генерал был гораздо более благосклонным. В письмах к Петру он говорит, что князь – «человек добрый, но не смелый. …Дай ему мешочек смелости и судей добрых людей». Пока же Геннин, своим волевым решением вернул Татищева в прежнюю должность, «понеже здесь, – как он объяснял коллегии свое самоуправство, – людей, способных к строению заводов, не имею, наипаче же ежели отлучусь или, волею божиею, занемогу, то дела моего приказать некому. А его вины такой, для чего б весьма отрешить надлежало, не нахожу. К этому ж он здесь о всем известен и к строению заводов удобен, и вижу его в том радение и искусство. …того ради определил я его к оному делу, до указа». Уже задним числом он получил подтверждение правильности назначения от Макарова. «Письмо ваше от 5 февраля (1723 г.), с уктуских заводов, писанное до Его Императорского Величества, исправно дошло, – сообщал ему царский секретчик, – купно и с выпискою из розыскнаго дела между капитаном Татищевым и Демидавым, которую выписку Его Величество на сих днех слушать намерены. И надеюсь, как о том деле, так и об определении онаго капитана Татищева к надсмотрению и исправлению тамошних медных и железных заводов вскоре резолюция от Его Императорского Величества учинена будет. А между тем капитана Татищева извольте к тому делу определить, ежели ныне нужда того требует, и он в помянутом деле совершенно прав».

Но и Михаэлиса никуда убрать даже у Геннина, с его огромными полномочиями, никуда убрать не получилось. В Берг‑коллегии его не решались отозвать до тех пор, пока на это хотя бы не намекнет император. А Петр считал, что все дело тут только в личной неприязни Геннина к советнику, и все нормализуется, когда генерал вернется в столицу. Поэтому Михаэлис сидел на Урале вплоть до 1726 года и был оттуда отозван лишь после смерти императора.

Наконец, к середине лета Петра окончательно разобрался со своими проштрафившимися фаворитами, и очередь дошла до Геннинского расследования. Окончательное рассмотрение дела «Демидов против Татищева» состоялось в июле. В сущности, на рассмотрение Сената были представлены три точки зрения: обвинительная Демидовская, защищающаяся Татищевская и решающая Геннинская. А поскольку решающая была в целом на стороне защищавшейся, победил в споре Татищев. 22 ноября он был полностью оправдан по всем пунктам обвинения. С проигравшего Никиты, за то, что он «дерзнул его величество в неправом своем деле словесным прошением утруждать, вместо наказания взять штраф 30 000 рублев». Как помните, такой суммы тогда было достаточно для постройки крупного завода и крепости. Никита взмолился ко всем своим покровителям, проклиная час, когда он заподозрил Татищева в чем‑то нечестном. И все‑таки, царь любил своего кузнеца и жалел его, а поэтому сумма штрафа, кстати, полностью причитавшаяся оболганной стороне, была сильно уменьшена. Но и оставшаяся сумма была весьма приличной. В своих записях Василий Татищев писал с нескрываемой радостью, местами переходящей в восторг: «сие следствие в высшем суде в присутствии Его Величества решено, и я оправдан, и доправлено мне с него Демидова 6000 рублев». Восторг Татищева вполне можно понять: такая сумма во много раз превышала размер его годового жалования.

Между тем, Василий Никитич, при всей своей честности, был вовсе не чужд материальным интересам. И вопрос со взятками получил, даже после решения сената о том, что их не было, весьма интересное продолжение.

В конце 1723 года Татищев привез в Санкт‑Петербург на утверждение несколько одобренных Генниным проектов. В столице с ним в январе нового 1724 года пожелал поговорить сам Петр. Он долго и обстоятельно расспрашивал его о том, как обстоят дела в науке, о строящихся училищах, спрашивал, что будущий первый российский историк думает об учреждении Академии наук. И вдруг император, совершенно неожиданно, сверкнув глазами и развернувшись на каблуках, спросил:

– Признайся, берешь взятки?

– Беру, государь, – не задумываясь, честно глядя в лицо царю, ответил Татищев.

Не ожидавший такой наглости Петр замер на месте, так и не завершив разворот. Судьба и жизнь ученого повисла даже не на волоске, а на паутинке. Царь любил смелых людей, но в данном случае смелость вполне можно было трактовать как наглость. У Василия Татищева оставалось не более пяти минут на то, чтобы не стать каторжником. Но он уложился. Не дожидаясь царского вопроса, который мог и не прозвучать, он начал свое объяснение словами апостола Павла:

– Делающему же мзда не вменяется по благодати, но по долгу[116].

Сбив императора цитатой с толку, Татищев поторопился ее разъяснить:

– Я беру; но в этом ни пред Богом, ни пред Вашим Величеством не погрешаю. Лихоимство есть не право взятое, а мзда принадлежит делающему по должности: в начале судья должен смотреть на состояние дела; если я, и ничего не взяв противу закона сделаю, – повинен; а если из мзды к законопреступлению присоединится лихоимство, должен сугубаго наказания; когда же право и порядочно сделал и от правого возблагодарение прийму, ничем осужден быть не могу. Если мзду за труд причтет за мздоимство, то конечно более вреда государству и разорения подданным последует; ибо я должен, за получаемое жалованье работать только до полудня (такой тогда был КЗоТ – В. Ч.), в которое мне, конечно, времени на решение всех нужных просьб недостанет, а после обеда трудиться моей должности нет (совр. «не обязан», – В. Ч.). Другое: когда я вижу дело в сумнительстве, то я, никогда внятно его исследовать и о истине прилежать причины не имея (совр. «не имея стимула для его детального рассмотрения»), буду день от дня откладывать, а челобитчик принужден с великим убытком волочиться и всего лишиться. Третие: дела в канцеляриях должны решаться по регистрам порядком (совр. «в порядке очереди», – В. Ч.), и случается то, что несколько дел, весьма нужных впереди, а последнему по регистру такая нужда, что если ему дни два решение продолжится, то может несколько тысячь убытка понести, что купечеству нередко случается. И тако от правого порядка может более вреда быть. А если я вижу, что мой труд не туне будет, то я не только после обеда, и ночью потружуся. Для того карты, собак, обеды или прочие увеселения оставлю и, несмотря на регистр, нужнейшее прежде ненужного решу, чем как себе, так и просителям пользу принесу.

Мысль Татищева показалась Перу справедливой, но все‑таки он, как опытный администратор, возразил ученому:

– Сие все правда и для совестливых судей невинно; но позволить сего отнюдь нельзя для безсовестных, чтоб под видом доброхотных подарков не стали принужденно вымогать.

Так описал свою беседу с царем сам Татищев. По словам же других приближенных императора, присутствовавших на этом коротком диспуте, ответ царя был иным, далеко не таким мирным.

– Ты забыл, – возразил монарх, – что прямо добродеятельный судья служение свое почитает священным долгом, которому всегда следуя, не приходит ему и в мысль временная корысть; и что ты делаешь из мзды, то делает он из добродеятели.

Но, каким бы не был ответ на самом деле, документально известно, что после исторического разговора, Татищев был чуть ни лично Петром приписан ко двору, несмотря на стремление Берг‑коллегии иметь его уральским начальником. Петра эти стремления мало волновали, Вскоре Петр произвел Татищева сразу в полковники и отправил в загранкомандировку в Швецию, для подготовки на тамошних заводах высококвалифицированных отечественных мастеров. К тому времени, когда он вернулся в столицу, Император Всероссийский Петр I Великий скончался.

Между тем, Демидовы, получив послабление с 30 000 до 6000 даже эти деньги отдавать вовсе не торопились. Штраф перечислялся долго, мучительно и мелкими траншами. Возможно, Никита с Акинфием надеялись, что бывший начальник, как это часто было с петровскими приближенными, таки будет в чем‑то уличен, и окончит свою карьеру либо на виселице, либо в ссылке. Точно известно, что уже после смерти Петра Акинфий спрашивал у своего покровителя, Светлейшего князя Меньшикова, обязан ли он, Акинфий Демидов, доотдать Василию Татищеву недоотданные 200 рублей.

При всей радости по поводу получения бешеных денег, Татищев понимал, что 6000 все‑таки, значительно меньше, чем 30 000. Конечно, спорить с Петром по этому поводу смысла не имело, но вот после кончины императора он попытался несколько подправить ситуацию в свою пользу. Вернувшись из‑за границы, он вспомнил, что на Урале его обижал даже не столько Никита, сколько Акинфий. Между тем, штраф был наложен именно и только на отца. Коли так, то что‑то, в счет разницы между присужденными 30 и разрешенными 6 тысячами, можно было потребовать и с сына. Поскольку он, при жизни комиссара, был лишь исполнителем его воли, требовать с него такую же или большую, чем с Никиты, сумму, было нереально, поэтому Василий Никитич, в своей челобитной Ее Императорскому Высочеству Императрице Екатерине просил взыскать в его пользу с уральского заводчика всего ничего – каких‑то несчастных 2000 рублей. За это он обещал окончательно забыть все обиды и полностью примириться с Демидовыми. Узнав об этом Акинфий обратился 15 февраля 1727 года к главному своему защитнику Меншикову с письмом, по которому можно смело утверждать, что у уральского заводчика ко всем прочим был еще и незаурядный литературный талант:

«Писали ко мне Санктпетербургские прикащики мои, что берг‑советник Василий Татищев подал Ея Императорскому Величеству челобитную, возбуждая паки то дело, которое было со отцом моим Никитою Демндовичем в сущей нелицемерной нашей правде (решено в нашу пользу, – В. Ч.) как предстати судищу Христову, отвращяя от народнаго разорения и завоцкаго опустения: токмо де ныне оной Василий Татищев желает со мной помиритца и просит дву тысячь рублев; но однакож хотя совесть моя к тому и понуждает, понеже как вашей высококняжей светлости известно, что я стал одинок и здешних заводов положить ненакова (некому доверить, – В. Ч.), к томуж я весьма к таким делам не заобычаен (я к таким делам не привык, – В. Ч.), и ежели мне за приказными делами бродить, то конечно во всех моих завоцких промыслах учннитца остановка и разорение; ибо заводы яко детище малое непристаннаго требуют к себе добраго надзирания, токмо я под таким сомнением остаюсь, понеже которой приговор до мнения господина артиллерии генерал‑майора Геннина в вышнем суде и учинен, и в том того не показано, что ему Василью Татищеву какую награду учинить, но однако ж в сем на высокое вашей высококняжей светлости отческое милосердие полагаюсь, как ты, государь, о сем соизволишь, хотя ему что и дать – быть так, что нам от них терпеть, ибо на них и работаю, которое за благодарением Бога моего и терпети понуждаюсь. Чрез самую мою крайнюю и необходимую нужду принужден я вашу высококняжую светлость трудить, ибо многое бывшаго отца моего и мое прошение в берг‑коллегии о дачи нам Лапаевских казенных заводов со крестьяны, токмо и по ныне на то резолюции я не получил; а в том прошении сила та, ибо мне заводы кроме слобод не нужны, понеже, за помощью Божиею, у нас и своих заводов довольно, токмо за подачею мне к тем вновь заведенным моим заводам крестьян часто те заводы не действительны (без действия, – В. Ч.) стоят; и ежели мне оных Алапаевских заводов со слободами не отдадут, то прошу хотяб по поданному доношению со мнением от берг‑коллегии в правительствующий сенат определили мне к тем к новозаведенным моим одному медному и к семи железным заводам из крестьян по десяти дворов: пожалуй, милостивый отец и государь, не оставь сей моей просьбы для государственной пользы».

Поскольку никаких других данных о судьбе Татищевской челобитной у нас нет, можно смело предположить, что она осталась без удовлетворения.

 

Хозяин магнитной горы

Загадка Демидовых

 

Но как бы там не плакался Никита Демидов генерал‑майору Геннину о том, что ему не сподручно искать и плавить на Урале медь, и чтобы ее лучше вообще не было, а достоверно и