Полтавская виктория и возвышение Никиты

 

Как хорошо всем известно, история на имеет сослагательного наклонения. Поэтому, можно сколько хочешь говорить про то, что мы разбили бы шведов и без помощи Демидова, но факт остается фактом: ставший крупнейшим военным поставщиком государства, Никита Демидов вместе с сыном Акинфием, сыграли в деле победы русского оружия в Северной войне далеко не последнюю роль. Скорее всего, им помогали еще и младшие братья Акинфия, Григорий и Никита, о которых в истории сохранилось не так много сведений. Что касается Никиты, то в 1704 году в расходной книге неокладных выдач Приказа артиллерии задокументирована выплата «ружейного дела мастеру Никите Демидову (из контекста понятно, что не старшему, – В. Ч.) за дело фузей четырех тысеч девяти в указное число к прежней даче к тысеча ко штистам к осмидесят рублем в достальные в семьсот в дватцать в пять рублев в тринатцать алтын в две деньги треть двести сорок один рубль дватцать шесть алтын полторы деньги».

И в Туле, и на Урале кузнецы Демидовы исправно ковали оружие победы, и хотя она была еще довольно далека, официально Великая Северная война окончилась 10 сентября 1721 года подписанием Ништадского мирного договора, но свет ее уже забрезжил. И уверенность в победе шведского оружия у властей европейских держав сильно поубавилась.

В июле 1708 года Карл XII одержал последнюю свою крупную победу в битве при Головчине, после которой шведы взяли Могилев и начали преследование отступающей русской армии. Петр, как и многие другие российские полководцы, отходя вглубь страны, фактически использовал тактику выжженной земли. Русские войска подметали за собой все продовольствие, какое можно было подмести. В результате, шведские солдаты голодали и постепенно теряли боевую форму, которую русские, напротив, накапливали. В сентябре русская армия у деревни Лесной[70] разгромила шедший из Риги на подмогу Карлу значительно превосходящий ее по численности, 16‑тысячный корпус шведского генерала Левенгаупта[71]. Генерал потерял в сражении убитыми и ранеными 8,5 тысяч солдат и офицеров, а обоз, 3 тысячи повозок с продовольствием и боеприпасами, был захвачен полностью. Российская артиллерия увеличилась на 17 орудий новейшей конструкции, 44 захваченных знамени было отправлено в столицу, почти 800 солдат и офицеров были взяты в плен и отправлены в Сибирь, на государственные стройки.

В октябре до Петра дошли сведения об измене гетмана Мазепы. Предводитель казачества в переписке обещал Карлу мощную поддержку – 50 000 казаков, теплые квартиры и сытное житье, если тот войдет в Украину и подарит Мазепе пожизненный титул «законного князя Украины». Узнав об этом, русский царь добился у духовенства предания предателя анафеме. В тот же день, когда в городе Глухове[72], где пребывал царь, была проведена положенная на такие случаи молебен, гетмана казнили. Виртуально. Набитое и одетое в гетманский кафтан чучело, символизировавшее Мазепу, было вынесено на площадь, после чего над ним зачитали смертный приговор и разорвали все жалованные ему грамоты: на гетманство, на чин Действительного Тайного советника, на получение ордена святого апостола Андрея Первозванного, который тут же был с чучела сорван. Процедуру разрывания проводили ни кто‑нибудь, а высшие российские должностные лица, во главе с князем Меньшиковым. Когда все, что надо, было разорвано, куклу передали в руки палача и он еще долго с ним работал: таскал на веревке по улицам города и все встречные имели возможность пнуть поганое чучело и получить за это рюмку водки. Наконец, остатки «Мазепы» доволокли до приготовленного для казни места, где и повесили.

С живым Мазепой идти помогать шведам воевать против русских согласились лишь 5000 казаков. С такой армией гетман и прибыл в шведскую ставку. Но и те казаки, после того, как новым гетманом был избран лояльный к России стародубский полковник Иван Скоропадский[73], успешно разбежались, и к лету 1709 года отряд Мазепы уменьшился до 2000 человек, полагаться на которых Карл уже не решался.

Измотанная, измученная страшными зимними морозами, каких в Европе не видели полтысчелетия, и так и не получившая обещанной щедрой поддержки шведская армия была совершенно не готова к сражению с превосходившими ее по численности российскими войсками. Но Карл никак не мог ждать. Он жаждал реванша, надеясь на свой полководческий гений. Генеральное сражение, на которое он возлагал такие великие надежды, состоялось 28 июня 1709 года.

Дело было под Полтавой. В 6 часов утра Петр выстроил русскую армию и произнес перед ней речь:

– Воины! Вот пришёл час, который решит судьбу Отечества. И так не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру вручённое, за род свой, за Отечество… Не должна вас также смущать слава неприятеля, будто бы непобедимого, которой ложь вы сами своими победами над ним доказывали… А о Петре ведайте, что ему жизнь его недорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния нашего.

Сложно сказать, услышали ли царские слова все солдаты, которых было около 35 000 человек, но дрались они храбро. Сперва удача была на стороне шведов. Пойдя в атаку, они прорвались через 1‑й батальон Новгородского полка, но после того, как Петр лично повел в наступление 2‑й батальон, чаша военных весов склонилась в его сторону и далее уже находилась в таком состоянии. В ходе этого наступления одна шведская пуля пробила шляпу Петра, а еще одна попала в грудь и расплющилась о нательный крест. Оторвавшиеся от основных шведских сил части шведской кавалерии были разгромлены в Полтавском лесу. Русские драгуны обошли войска Карла по флангу, после чего русская пехота пошла в штыковую атаку, во время которой сработала одна из придуманных русским командованием военных хитростей. В русской армии молодые солдаты и солдаты опытные имели различную форму. Зная это, Карл направил основные свои части на солдат, одетых в «опытное» обмундирование. Он не знал, что незадолго до начала битвы царь приказал солдатам обменяться формой. В результате элитные шведские части попали в засаду.

Под натиском русской пехоты шведы начали отступать, не обращая внимания на приказы, которые продолжал отдавать их король. Для того, чтобы солдаты его лучше видели, Карл приказал скрестить пики и на них поднять его высоко над землей, но эта мера не помогла. Поняв, что дело идет к поражению король Швеции потерял сознание. Его вынесли с поля битвы и на карете отправили в Переволочно[74]. Битва окончилась в 11 часов утра полным разгромом шведских вооруженных сил. Карл переложил бремя командования оставшимися солдатами на генерала Левенгаупта, а сам, вместе с примкнувшим к нему Мазепой, отправился в Очаков[75]. Собственно, задачи победить перед генералом уже не ставилось. Надо было спасти хоть какие‑то остатки армии. Но и этого сделать не удалось: солдаты были настолько деморализованы и запуганы, что при первом же удобном случае бросали оружие и сдавались в плен даже обычным крестьянам. 30 июня 17 000 шведских солдат, во главе с Левенгауптом прижатые к берегу Днепра сдались в плен 9‑тысячному российскому отряду. В качестве трофеев Петр получил 28 пушек, 127 знамен и всю королевскую казну. Подписавший капитуляцию Левенгаупт был доставлен в Россию, где, в качестве пленного, прожил все оставшиеся ему 10 лет жизни. Умер он в Москве, так ни разу и не побывав на родине.

В ходе битвы армия Петра потеряла 1345 человек, еще чуть больше 3000 было ранено. У шведов было убито более 9000 и около 19 000 взято в плен.

После победы русских под Полтавой мнения глав зарубежных держав о возможном исходе войны изменились в корне. Быстренько подсуетившись, в войну на стороне русских вновь вступили, подписав соответствующие союзные договоры, Саксония и Дания. Теперь основные боевые действия вернулись в Прибалтику.

«Полтавская виктория» с шумом праздновалась по всей стране. Царь Петр, в одночасье ставший одним самых уважаемых и могучих европейских монархов, щедро награждал всех так или иначе к ней причастных. Не забыли и о скромных тружениках тыла, ковавших оружие победы. Вот только Никите ничего не досталось. Но не потому что царь не оценил его работу, просто его наградили раньше, уже после битвы у Лесной, которую сам Петр потом называл «матерью Полтавской баталии». В самом начале 1909 года кузнец «на Невьянских железных заводах за литье и за поставку к нынешнему воинскому случаю воинских припасов» был произведен в «царские комиссары» при Верхотурских заводах. Тогда это звание не носило того политического характера, какое получило в XX веке, и было чисто хозяйственным. В указе о назначении функции Никиты в новом чине определялись следующим образом: «ведать ему на тех заводах мастеровых и работных людей и крестьян всякою расправою и управлять всякое заводское дело и воинские припасы готовить и ставить с кованным железом по‑прежнему с великим радением и правдою». В грамоте, выданной Никите 11 февраля для передачи Кунгурскому воеводе Ионе Новосильцову особо указывалось, что чин сей дан именно за верную службу и за бесперебойные поставки сибирского железа.

Официально «комиссар» считался государственным чиновником, приписанным к органам охраны правопорядке. На подведомственном ему объекте, кроме собственно охраны правопорядка и наказания виновных, он занимался распределением работ, управлением канцелярией, бухгалтерией, обеспечением всеми необходимыми припасами, в том числе – и продовольственными, торговлей и прочей социалкой, включая поддержание в рабочем состоянии школ и больниц. Никита гордился этим званием и во всех документах подписывался не иначе как «Коммисаръ» (как тогда только не писали этот слово: и «комиссар», и «коммисар», и «коммиссар», и «комисар», и «камисар», и все было правильно. Слабо прописанные граматические правила позволяли коверкать слова кому как услышится). Вернее, не подписывался, а подписывали за него, поскольку грамоте ведущий российский металлург так за всю жизнь и не научился. Никита этого совершенно не стеснялся, всегда говорил, что «грамоте не учен» и даже иногда пользовался своей неграмотностью. Например, когда надо было доказать, что какой‑то указ он не читал, или для того, чтобы отказаться подписывать невыгодную бумагу. На его надгробной плите было написано: «именовался чином до 1701 года кузнец оружейнаго дела мастер. И в таком чину был 51 год; потом за знатную его службу, за неусыпный его труд в произведении, как железных и медных, так к пользе всему нашему Российскому государству многих воинских и прочих припасов, и кованнаго железа, именным указом в каммиссары пожалован, и был в том чину даже до часа смертнаго».

Несколько позже Петр хотел наградить своего друга другим, более оригинальным способом. А именно, установкой ему медного памятника в Петербурге, «в публичном месте, в ознаменование оказанных им заслуг». Однако это награждение так и не состоялось, возможно, из‑за скромности Никиты, а может и из‑за бюрократических проволочек, весьма характерных для того времени.

В сентябре 1720 года по приказу Петра в правительстве был подготовлен указ, в котором говорилось: «Его Императорское Величество Государь Петр Великий комиссара Никиту Демидова, за его вернуя службу и особливо показное прилежное радение и приложенное старание в произведении медных[76] и железных заводов, в дворяне и шляхтичи 1720 г. сентября 21, Всемилостивейше пожаловал с утверждением в сем достоинстве его, Никиты Демидова, законнаго его наследника и старшего сына Акинфия Демидова с родными его братьями Григорием и Никитою и законным их потомством». Однако, в связи с отъездом Никиты, царь документ не подписал. А потом, поскольку Демидов не придавал этому званию особого значения, про неподписанный указ забыли и спрятали его в архивах, где‑то в личном реестре сибирского комиссара.

Все, кто лично знал Никиту, бывшего простого городского кузнеца, признавали в нем большого человека с государственным мышлением. Признавали совершено независимо от того, как они к нему относились. А недоброжелателей у этого персонажа, хотя он и был царским фаворитом, было значительно больше, чем друзей. Многие враги им восхищались. Татищев, которого Демидовы чуть не довели до плахи, писал в «Разговоре двух приятелей о пользе науки и училищах»: «Мы все знали кузнеца, а потом дворянина Никиту Демидова, которой грамоте не учен, но другие ему Библию читали, он все, в памяти достойные, в которой главе стих не токмо сказать, но пальцем место указать мог». Генерал‑адмирал граф Федор Апраксин как‑то, после завершения подсчета затрат по приобретению флотской артиллерии, сказал Петру:

– Хорошо, если бы у тебя было человек десятка два таких, каков Демидов.

На что царь, искренне вздохнув, ответил:

– Я счастливым бы себя почел, если бы имел таких пять, шесть, или и меньше…

 

Братские доли

Третье поколение Демидовых

 

Скорее всего, где‑то незадолго до этого уральский наместник Никиты Акинфий Демидов совершил первый и единственный в своей жизнизарубежный вояж. Почти точно известно, что он выезжал в Европу, именно – в Саксонию, еще более конкретно – в город Фрайберг[77], однако когда именно эта его вылазка была совершена, теперь уже не может сказать никто. Возможный диапазон – от 1695, то‑есть – от совершеннолетия, когда дитя получало право ездить отдельно от родителя, и до смерти в 1745 году. За исключением периода с 1733 по 1735 годы, когда его заводы подверглись усиленной государственной ревизии, а он сам фактически находился под домашним, а некоторое время – и под вполне реальным арестом. Но, несмотря на отсутствие каких‑либо документов, в Саксонии он все‑таки был, потому, что точно известно, что именно в Фрайберге он купил, предположительно – у профессора Генкеля[78] по личной рекомендации учившегося у этого ученого мужа Михайлы Ломоносова, коллекцию минералов, которую в России потом так и называли – «минеральный кабинет Генкеля». После смерти Акинфия его наследники передали «кабинет», дополненный тщательно подобранным собранием уральских минералов, в дар Московскому университету. В его библиотеке она находилась вплоть до пожара 1812 года, в котором и погибла.

 

Акинфий Никитич Демидов

 

Хотя год поездки и остается под вопросом, но можно предположить, что за границу сына отправил сам Никита именно тогда, когда это было более всего нужно для предприятия. Как уже было сказано, в окрестностях Нейвы было найдено весьма много магнитного железняка с очень высоким содержанием железа, но с которым российские металлурги работать не умели. Зато саксонские специалисты были этому делу обучены весьма хорошо. Перенять этот опыт для Демидовых было вполне серьезной и насущной задачей. Акинфий с ней справился, и на его заводах работа с магнитом была в конце концов налажена.

Вообще, Акинфий Демидов любил магниты. Можно сказать – души в них не чаял. Таинственная, непонятная сила этого странного материала внушала не ужас, а настоящее уважение. В одном из писем, уже в 1739 году, он пишет одному из приказчиков: «нового магнита буде мочно достать, пошли и к нам до охоты (то‑есть, очень хочется, – В. Ч.), а буде ныне достать будет не мочно, мы можем потерпеть; я надеюсь добудут Вогуличи на Лыжех, буде ты похочеш». Бывший в гостях у Акинфия Миллер рассказывал, что видел у него магнит весом в 18 фунтов (почти 7,5 килограмм) который удерживал пушку весом в один пуд. Еще два сверхкрупных магнита горнозаводчик установил в одной из церквей Нижнетагильского завода. Магниты, из которых в двух алтарях храма были сделаны престолы, имели размеры 1,25 на 0,9 на 0,9 метров один и 0,9 на 0,55 на 0,55 другой. Видимо Акинфий считал, что таким чудесам божьего творения место может быть только в божьем доме. В списке предметов, найденных в его вещах после смерти, присутствуют «два магнита, оправленных медью 2; да простых 10;… магнитов с ношками болших и малых 13; без ножек 1», а в еще одной из описей их, оправленных в серебро и в медь, упомянуто аж 76 штук.

Вполне вероятно, что в сложном деле переработки тугоплавкого магнитного железняка одной только загранкомандировкой дело не ограничилось, и осваивать переработку магнита Демидовым помогали иностранные специалисты, которых в российской Сибири после «полтавской виктории» было хоть отбавляй. Как только выяснялось, что кто‑либо из пленных шведов что‑то соображает в металлургии, его тут же отправляли на завод. Первым делом, конечно на казенный, государственный. В 1711 году на построенном чуть позже Невьянского Алапаевском заводе было поселено 267 военнопленных шведов. Поскольку до окончания войны их на родину никто отпускать не собирался, да и после войны им явно пришлось бы провести на чужбине немало лет, ко многим из них приехали жены с детьми. Государство платило им небольшое содержание, но денег этих явно не хватало, и многие подрабатывали на заводе за 35 копеек в месяц. Но и Акинфий, и Никита прекрасно умели уводить с чужого, хоть и трижды казенного, предприятия ценного сотрудника, будь он хоть четырежды пленным. Именно это умение вечный враг Демидовых Василий Татищев, о войнах с которым будет подробно рассказано уже совсем скоро, буквально через 10 лет, ставил им в вину даже большую, чем раздачу взяток. Они положили для иноспецов больший оклад и даже построили особую шведскую деревню, в которую вскоре переехала значительная часть алапаевских шведов. Будучи поставленным начальником над Алапаевским заводом, Татищев пытался остановить перебежчиков, в меру своих возможностей увеличивал им жалование, даже добился для своих подопечных особого разрешения жениться на русских, не переходя при этом из протестантства в православие, но Демидовы каждый раз находили на его действия свои контрприемы. Причем часто переманивались даже люди, не представлявшие в производственном плане особенного интереса, просто из спортивного интереса, чтобы у Василия никого не осталось. Когда же Татищев взмолился к высшему руководству, утверждая, что завод вот‑вот встанет, ему предложили либо сдать его губернскому начальству, либо продать его частному лицу. Татищев выбрал второе. Главным претендентом на получение алапаевского металлургического был, конечно, Никита Демидов, но, узнав, что завод передается «без приписных крестьян» он быстро потерял к нему всякий интерес. Сдавать предприятие обратно в губернию Татищев не желал, считая, что крестьяне «от непризрения (без контроля, – В. Ч.) весьма разорятся, и прибытка никакого не будет», а без крестьян его продать будет сложно, поскольку «охочие люди» не найдутся.

Завод достался крестьянину знаменитых российских промышленников Строгановых[79] Сидору Белопашцеву. Только не удивляйтесь, в крепостной России крепостной крестьянин вполне мог владеть заводом, даже крупным, даже очень крупным. Ему это вовсе не возбранялось. Конечно, это было не так часто, но не часто только потому, что разбогатевший крестьянин просто выкупался на волю, причем, обычно за баснословные деньги. Если цена обычного крестьянина составляла от 50 до полутораста рублей, то цена на таких «крутых» крепостных заводчиков доходила до нескольких тысяч, до ходя до суммы, сопоставимой со стоимостью средних размеров деревни. И то сказать, какой смысл помещику терять предприимчивого крестьянина, с которого можно получать огромный оброк. Да и цену в данном случае помещик мог заламывать любую, поскольку у покупателя, а правильнее сказать – у самовыкупателя, выбор кого выкупать был отнюдь не велик: себя и еще семью. Сидор разбогател поставкой казенного железа в Москву. Татищеву он обещал выплатить стоимость завода за десять лет, при этом выплачивая в казну положенный десятипроцентный налог, если только Василий Никитич поможет ему вместе с заводом получить и приписанных к нему крестьян. Тот согласился, но с условием, что новый заводчик будет платить подати не только за упомянутых в последней ревизской сказке приписных, но и с «новоприблых крестьян». Поскольку такие «пришлые» составляли весьма значительную часть перспективных работников, Белопашцеву это условие категорически не понравилось. По его словам, у Демидовых «ныне слобод и иные сборы разве вдесятеро умножились, и от того есть ему, кроме промыслу, прибыток великий: мне же без поравнения с ним сих пунктов обещать невозможно, ибо от того могу разориться». Татищев с ним согласился и составил для коллегии (читай – для министерства) специальные доношение и уговор, в котором убеждал столичную администрацию, что от отдачи вместе с заводом приписных крестьян в выигрыше будут все, и государство, и заводчик, и даже крестьяне. Государство потому, что избавится от головной боли собирания мелких податей с сотен крестьян и будет получать одну крупную от предпринимателя. Заводчик – потому, что получит необходимую рабочую силу, к тому же уже знакомую с работой на данном заводе. Наконец, крестьяне потому, что тут они «без тягости зарабатывать могут», то есть теперь, на частное лицо, они не будут работать «без платы и зачота», как это было до того. Однако бумаги так и не дошли до столицы. Они исчезли почти в самом начале пути, когда посланники проезжали через демидовские территории. Демидовым вовсе не нужен был под боком мощный конкурент.

Акинфий и Никита Демидовы были явным диумвиратом. Представить себе одного без другого было просто невозможно. Хотя виделись они друг с другом редко. Отец большую часть времени проводил на тульских заводах, сын же почти безвылазно сидел в столице семейной империи – Невьянске. Но почти любой вопрос, хоть и на расстоянии, но решался ими сообща. Сын безукоризненно слушался отцовых советов и приказов. Отец же, как только у сына возникали проблемы, сразу спешил на помощь, напрягая все свои столичные связи, вплоть до самых высоких. Никита, обычно считавший каждую копейку, когда надо умел быть очень щедрым. В 1715 году он подарил новорожденному царевичу Петру Петровичу кроме сибирских мехов и драгоценных подарков еще и 100 тысяч рублей. Это была сумма, равная его годовому доходу.

Среди «приличных даров» было много «богатых золотых бугровых сибирских вещей». Говоря по‑простому – украшения из раскопанных курганов‑могильников. Царевичу они счастья не принесли: «Шишечка», как ласково в письмах называл сына Петра отец Петр, на которого он так рассчитывал, что даже заставил всех, в том числе и опального сына Алексея, присягнуть ему на верность, умер в апреле 1719 года даже не начав ходить и говорить.

Отношения с другими детьми у Никиты были в корне другими. С годами они все слабели пока, наконец, вообще почти не исчезли, а если и проявлялись, то вовсе не с доброй стороны. Проще всего было с единственной дочерью Никиты и его жены Евдокии, сестрой Акинфия Анастасией. Ее удалось удачно выдать замуж за тульского казенного кузнеца Лукьяна Марковича Красильникова. Конечно, уже порядком богатый к тому времени Никита мог найти ей жениха познатнее, даже из дворянского сословия, но с его точки зрения, как раз такой брак мог стать для дочери неудачным. Никита никогда не гонялся за титулами и чинами, предпочитая всему этому профессионализм и деловую хватку. А кузнец Красильников был одним из самых уважаемых профессионалов оружейной слободы, такому доверить дочь было не страшно.

Средний сын, Григорий, полностью отделился от отцовского хозяйства. В 1707 году Никита помог ему построить для себя в Алексинском уезде под Тулой Дугненский чугунолитейный завод, который почти десять лет спустя перешел к младшему сыну – Никите. Кроме того, отец, скорее всего, принимал какое‑то участие в строительстве Григорием на реке Тулица еще одного завода, Верхотулицкого или по‑другому – Старогородищенского. Во всяком случае, земля под строительство была куплена на имя отца. Но дальше их пути разошлись. В одном из документов, датированным 1725 годом, можно прочитать, что «оной Григорей от отца своего, Никиты, живет давно в отделе и промышляет особыми заводы, и тягло тянет с тульскими кузнецами». Младший брат Никита говорил, что Григорий жил отдельно от отца 20 лет. Умер он (при весьма трагических обстоятельствах, о чем еще будет рассказано) в 1728 году, значит отделение произошло где‑то в 1708–1710 годах.

Младший сын, Никита Никитич, прожил при родителе дольше всех. Нам известна точная дата его отделения – 23 марта 1711 года. Сколько ему к тому времени было лет сказать сложно, поскольку дата его рождения неизвестна. Считается, что родился он не позже 1696 года. Просто трудно себе представить, чтобы отец отделял от себя 14‑летнего пацана, передавая ему при этом довольно солидную собственность. По этой записи можно понять, что кузнец Никита Демидов (старший) занимался не только кузнечным делом. Так, отец отдавал младшему сыну во владение винные заводы в ярмарочном городке Первицке. Том самом Первицке, в котором ровно 10 лет назад силами 15 серпуховских «добрых кузнецов» правил госзаказ на 30 тысяч «багенетных лезий». Возможно, исполнив задание он подумал, что важно для торгового городка, и организовал на освободившейся площади производство спиртных напитков. Далее, Никита‑старший передал Никите‑младшему «от Тулицы на переднем конце двора… семь замков (лавок, – В. Ч.)», в которых «ныне таргуют мясам». Еще две передаваемых торговых точки располагались в главных центрах тульской торговли – Мескатинном и Железном рядах. Наконец, Никита Никитич получал по разделу тульский двор Демидова «в Казенной слободе в межах подле двора казенного кузнеца Филипа Третьякова, а с другой староны Якова Филатова з братьеми; а позади того двора берег реки Упы». Во дворе стояли хоромы, всякие строения дворовые, торговые лавки. Двор передавался с приписанной к нему скотиной, «с лошедьми, и с коровы, и с мелкою скотиною». Себе Никита оставил не так много: «А себе я, Никита, з женою своею да сыном Акинфием оставил московской свой двор, да сибирские заводы, да крестьян з землею». Впрочем, совсем без тульской недвижимости Никита‑отец не остался. Где‑то в промежутке между 1720 и 1728 годом он приобрел себе полгектара земли с постройками, на которой до того располагалось нечто подобное комплексу постоялых дворов.

Как видим, раздел был вполне справедлив. Однако, Никите Никитичу все‑таки показалось, что его обделили и он, уже в 1720 году, попытался восстановить справедливость и предъявить права на часть другой отцовской собственности – рудного месторождения на уральской реке Вые[80]. В ответ на эти притязания отец подал челобитную, в которой указал, что «Григорию и Никите, дана уреченная часть из движимого, а наследником благословлен сын… Акинфий» и просил «да повелит Ваше Державство сыну моему, Акинфию, владеть всем недвижимым, как повеливает указ твой».

Указом, о котором упоминал в челобитной комиссар Никита Демидов был нашумевший «Указ о единонаследии», принятый 23 марта 1714 года. До того в порядке вещей было, например, имея в собственности деревню, завещать половину ее одному сыну, а другую половину – другому. Или барский дом – одному, а село, в которой он стоит – другому. Все это приводило к измельчанию хозяйств и обнищанию дворянства. А как тут не обнищать, когда деревню можно было запросто проиграть в карты, выставляя на кон одно за другим деревенское хозяйство. Отныне такой объект становился единым и неделимым, и ему присваивалось новое, дотоле небывалое, имя – «недвижимость». «Понеже, – говорилось в указе, – разделением имений после отцов детям недвижимых великой есть вред в государстве нашем, как интересам государственным, так и подданным и самим фамилиям падение». Теперь такую единую «недвижимость» мог унаследовать только один из детей, причем, не обязательно старший сын, как это было во многих западных странах. Родитель в праве был выбрать любого. Только в случае, если он не позаботился об оставлении «духовной», главным претендентом на наследуемую недвижимость становился старший.

 

 

Часть вторая

 

Фискалитет

Первые доносы на Демидовых

 

Своим «единонаследником» Никита выбрал старшего сына Акинфия, это было ясно всем. А наследовать постепенно становилось все больше чего. 26 января 1713 года Никите вернули его старый, отобранный в казну десять лет назад, тульский завод. На предприятии, оборудованном по последнему слову тогдашней техники, было две, работавшие, как правило поочередно, домны, на которых выплавлялось от 9000 до 38 000 пудов (от 150 до 620 тонн) чугуна в год. Руду для плавки брали с той же Малиновой засеки, которую царь Петр пожаловал Никите в самом начале века.

Спустя пару лет Никита, при поддержке Акинфия, начал интенсивно строить новые уральские заводы. В 1716 году он запустил в действие Шуралинский молотовый, в 1718 – Бынговский молотовый, в 1720 – Верхнетагильский молотовый, а в 1722 – Выйский доменный, молотовый и медеплавильный и Нижнелайский молотовый. Последний завод Никиты Демидова, Нижнетагильский доменный, молотовый и медеплавильный, заработал в 1725 г. через месяц после его смерти.

Многая собственность – многие хлопоты, с этим спорить никто не будет. У Демидовых их было не просто много, а нереально много. Крайне несовершенное и запутанное законодательство тех времен дело жизнь любых предпринимателей крайне сложной, и чем крупнее был предприниматель, тем сложнее было ему вести свое дело. Одних только налогов и податей приходилось платить с одного товара больше десятка. Кроме обязательной «десятины» – 10‑процентного налога с продукта, заводчики и купцы должны были платить внутренние таможенные пошлины, перекупные, весовые, мостовщину, отчальные, причальные и даже налог с найма подвод. Точных тарифов никто не ведал, поэтому платили столько, сколько скажут. И тут было даже не так страшно, когда брали много, как когда брали мало, потому, что тогда плательщика могли подвести под «утайку» или «неплатеж», что каралось самым строжайшим образом – штрафом с конфискацией. Вся эта система более‑менее нормализовалась лишь в 1719 году, когда недавно созданная Берг‑коллегия, в обязанности которой входило управление горнорудной промышленностью, приняла наконец первый в России «горный закон» – так называемую «берг‑привилегию», в которой вся система расчетов сводилась к строгой и понятной схеме. Привилегия давала геологам и металлургам XVIII века значительные льготы, благодаря которым в отрасль сразу потянулись новые предприниматели. Заводчиков она освобождала от обязательной службы, им давались налоговые послабления, разрешался и даже поощрялся свободный поиск руды, а всем, чинившим в этом деле препятствия, она сулила весьма крупные неприятности. Напротив, губернскому и прочему начальству предписывалось не только блюсти все пункты «привилегии», но и оказывать заводчикам и поисковикам прочую, не упомянутую в ней, посильную помощь, «дабы и другие, видя такую государеву милость всяких чинов и народов люди с вящею охотою и безопасно в компании вступали». За открытие новых месторождений полагалось крупное вознаграждение, что тут же привело к образованию целой касты «рудоискателей» и «рудознатцев». Дошло до того, что те же беглые каторжане бросились искать залежи, надеясь на амнистию в случае успеха. Впрочем, довольно скоро Сенат издал поправку к закону, запрещающую верить «таким ворам».

Но пока государство шло другим путем. Более привычным, не допускавшем вольности на местах.

2 марта 1711 года Сенат издал указ, в последнем пункте которого говорилось: «учинить фискалов по всяким делам, а как быть им пришлется известие». И уже спустя трое суток в России была учреждена должность «фискала». В его обязанности входило тайно следить, что‑бы что‑либо плохое, что реально «во вреду государственному интересу быть может», не укрылось от государева ока. Фискалы обязаны были смотреть, а точнее – подглядывать за тем, чтобы не учинился где неправедный суд, чтобы не было шельмования «в сборе казны и прочего», а если «кто неправду учинит» – немедленно доносить на такового в сенат. Тайному надзору подлежали все, «какой высокой степени ни есть», с той лишь оговоркой, что в отношении высокопоставленных лиц дозор могли вести не любые рядовые фискалы, а начальство – обер‑фискалы. Если добытые сведения подтверждались, нарушителя ждал крупный штраф, четверть которого отписывалась фискалу в качестве премии сразу, а четверть распределялась между его коллегами по данному объекту или населенному пункту. Разумеется, при таком изумительном финансировании система доносительства расцвела в государстве самым наипышнейшим цветом. Один раз удачно уличив солидного предпринимателя и написав на него справедливый или не очень справедливый донос можно было вполне обеспечить потом себе много лет безбедного существования. Тем паче, что если сведения, описанные в бумаге не подтверждались, фискалов и прочих доносителей не наказывали, руководствуясь старым принципом, что лучше перебдеть. В указе про это было сказано прямо и недвусмысленно: «буде же не уличить (то‑есть, не доказать вину, – В. Ч.), то отнюдь Ф. в вину не ставить ниже досадовать, под жестоким наказанием и разорением всего имения».

Структура такого «подсмотра» была выстроена просто и коротко. Рядовые фискалы не починялись никому, кроме своего непосредственного начальника – обер‑фискала. Тот, в свою очередь, держал ответ перед «коллежским фискалом», которых было по одному на «коллегию» – предшественник министерств. И во главе этого аппарата стоял Государственный фискал. Согласно указу, он был «надсмотрителем, дабы никто от службы не ухоранивался и прочего худа не чинил». Но вседозволенность всегда приятна, поэтому не стоит удивляться, что первыми же «делателями худа» стали те, кто обязан был с ним бороться. И обличать их было практически некому. Разве что церкви, каковая тогда выступала в тесной сцепке с государством, и, вместе с тем, этого государства не боялась. В 1712 году 2‑ой местоблюститель патриаршего престола, то‑есть, лицо, временно исполняющее обязанности Патриарха, митрополит рязанский Стефан Яворский произнес по этому поводу специальную проповедь, в которой сказал: «закон Господень непорочен, а законы человеческие бывают порочны; а какой‑то закон, например, поставити надзирателя над судами и дати ему волю кого хочет обличити, да обличит, кого хочет обесчестити, да обесчестит…». Результатом его слов была конкретизация области деятельности фискалов. По новому постановлению они должны были следить и всячески разоблачать нарушение указов, отлавливать взяточников и предотвращать казнокрадство. При этом им запрещалось вмешиваться в дела суда, а если удавалось доказать, что неправедный донос был удуман с корыстной целью, фискал нес наказание в том же объеме, какой был бы наложен на объект доносительства в случае, если бы его вина была доказана.

Как на Никиту, так и на Акинфия Демидовых писались десятки и сотни доносов, якобы они не платят надлежащих пошлин, утаивают железо и слишком задирают цены. Особенно отличился фискал Нестеров, который вообще просил отобрать у Демидовых их заводы и передать ему, дабы он, Нестеров, мог «порадеть» за Россию «для царского величества». За каждый такой донос Никите приходилось лично держать ответ перед Сенатом. И каждый раз ему удавалось оправдаться.

Но поток доносов не уменьшался, и государственные мужи решили, чтобы покончить с делом раз и навсегда, учредить «розыск». Сиречь – разбор дела. Поручили его не кому‑нибудь, а самому начальнику розыскной канцелярии лейб‑гвардии капитан‑поручику Ивану Плещееву[81]. Для последнего это было настоящим подарком судьбы. Он допрашивал демидовских рабочих, заковывал их в кандалы, сажал в карцер, выбивая необходимые показания. А выбивать особо ничего и не надо было: все знали, что и Никита, и Акинфий вовсю используют не только дешевую крестьянскую рабочую силу, но и вовсе почти бесплатную силу беглых крестьян и каторжан, которые стекались к Демидовым не только со всей Сибири и Урала, но и со всей Руси.

Несмотря на то, что государство передало им своих крестьян, рабочих для выполнения крупных заказов все равно не хватало. Переселять купленных крестьян из центральной России на Урал было нерентабельно. И Демидовы уже в начал<