Кто не может его хорошо украсить, нуждается в уме, а не в словах.

George Herbert, “The Sonne ”, in Works, pp. 167-8

I

Столетие между 1580-ми и 1680-ми годами — величайший век в развитии английской литературы. О влиянии на нее Библии может быть сказано значительно больше, чем я смогу сделать в одной главе, даже если бы я владел необходимой квалификацией. Я хочу только подчеркнуть ту роль, которую играла английская Библия в трансформации английской литературы в этот решающий период. В первой главе я предположил, что Библия на родном языке и английский патриотизм были тесно взаимосвязаны, начиная от дней Уиклифа и далее. Ричард Малкастер видел в использовании Библии на родном языке знак эмансипации Англии от раболепия по отношению к папству[1572]. Мне не очень нравится современная мода, приписывающая власть литературе. Если какая-нибудь книга и имела власть в XVI и XVII вв. в Англии, то это была Библия; но это потому, что мужчины и женщины верили в ее истинность. Этой веры больше всего придерживались переводчики, которые предприняли поистине гигантский труд и взяли на себя большой риск во имя этого дела.

Ричард Хелджерсон в течение длительного времени подчеркивал характерное для XVI века чувство культурной неполноценности Англии, и особенно неполноценности английского языка. Образованные англичане мечтали о создании родной литературы, которая могла бы соперничать с величием Греции или Рима, параллельно с превращением Англии в “могучее, осознающее себя таковым королевство”[1573]. Англичане с любыми литературными претензиями должны были читать по-итальянски, по-испански и по-французски; на континенте же никто не утруждал себя изучением английского, так как ни один английский автор, за исключением сэра Томаса Мора (который писал на латыни), не пользовался известностью на континенте. Отсюда решимость Спенсера и его кружка создать английскую литературу, чего бы это ни стоило. В конечном итоге это увенчалось успехом. Милтон с гордостью заявлял в “Ареопагитике”, что Англия была “избрана прежде всех других”, чтобы стать “рупором реформации во всей Европе”. Англия к тому времени стала культурным центром для протестантов: трансильванцы приезжали в Англию учиться[1574]. Комениус и Хартлиб искали в ней убежища. К XVIII веку европейская интеллигенция должна была читать по-английски.

Но это если заглядывать далеко вперед. Конец же XVI в. был временем эксперимента. Спор между классическим стихом с равным числом слогов и рифмованным стихом был частью продолжающейся битвы. Томас Уилсон в 1560 г. предполагал, что рифмованный стих был папистским изобретением[1575]. Гекзаметры оказались ложным началом, но и Спенсер, и Сидней некоторое время думали, что количественные метры дадут английскому языку возможность избежать готических варваризмов. Поэма Абрахама Фроунса “Эммануил вместе с некоторыми псалмами” (1591) была написана гекзаметром, иногда в рифму; Уильям Лoy написал свои “Песни Сиона” (1620) целиком из односложных слов, потому что верил, что английский язык первоначально был односложным, до того как он был “смешан и перепутан с рядом экзотических языков”. Он приводил в качестве примера перевод Господней молитвы, сделанный во времена Уиклифа[1576].

Сэмюэль Дэниел отрицал весь ряд исторических посылок, которые защищало количественное движение. “Готическое” не отождествлялось с “варварским”. “Давайте не пойдем дальше, но посмотрите на замечательную архитектуру этого Английского государства и вы увидите, можно ли считать бесформенным время, которое придало ей такую форму”. Это был акт политической бравады, изобретающей литературную традицию, чтобы она шла в ногу с радикальным политическим мифом “нормандского ига”. Он с ностальгией глядел вспять, на добрые старые дни свободных англосаксов, которые были жестоко прерваны нормандским завоеванием. “Английский стих готический, — сказал Дэниел, — и Английское государство тоже”[1577]. Количественные метры соответствовали классицизму и абсолютизму; готический рифмованный стих, поэзия народа принадлежали готической архитектуре, древнему обычному праву и парламентскому правлению.

Это было частью возрождения английского протестантского национализма после поражения испанской Армады в 1588 г.; оно включало шекспировские исторические пьесы вместе с “Королевой фей”. Майкл Драйтон следовал за Спенсером в возвеличении поэтов Чосеровской школы — “наших собственных отличнейших авторов и самых знаменитых поэтов”, хотя двадцать лет спустя он жаловался на “низкие баллады”, которые были все еще слишком популярны, и на “слепое готическое варварство”, которое ведет английскую поэзию в пустыню, как женщина в Откровении[1578]. Генри Кинг в 1636 г. знал лучше:

Теперь язык, как церковь, приобрел

Больше блеска со времен Реформации[1579].

 

Может быть, имеются и более широкие связи. Библия в качестве авторитета могла быть противопоставлена греческим и римским классикам. Когда Джордж Хэкуилл начал защищать современников против древних, значительная часть его “Апологии Божиего Промысла” состояла из нападок на классиков[1580]. Это выразил Джон Коллоп в одной из десяти эпиграмм, принижающих греческих и латинских классиков:

Нужен ли нам египетский чеснок или лук?

Или молоко их слов лучше напитает нашу молодежь?[1581]

 

Библия — только недавно прочтенная на родном языке — предлагала хорошие истории, некоторые из которых уже были знакомы по средневековым пьесам-мираклям. Теперь они были избавлены от церковного контроля. Библия также предоставляла много такого, что обращалось к средней читающей публике, которую создало печатное дело. Распространились стихотворные переложения Псалмов и других библейских книг: новоявленные поэты оттачивали свои зубы, перелагая Псалмы или Песнь песней. Спенсер и Сидней относились к своим переложениям очень серьезно, хотя спенсеровские гимны до нас не дошли. Миддлтон проходил свое обучение на “Переложении Премудростей Соломона” в 1597 г., перед тем как написать пьесы, за которые мы его помним. Множество менее известных людей, которых мы не помним, также начинали с библейских стихов. Баллады на библейские сюжеты были весьма в моде в конце XVI и начале XVII

в., как показывают авторитетные коллекции. Давид и Вирсавия, Самсон, Соломон, Иов, Иона, Товий, право первородства Исава, падение Иерусалима, день Страшного суда и Воскресение[1582] были среди любимых тем; но существовало много баллад о жизни Христа и на другие библейские сюжеты. Одна баллада 1569-70 гг. о Манассии, возвращение которого к поклонению идолам привело к разрушению Иерусалима имела непосредственное отношение к мятежу северных графов [1583].

Библейские темы сходили со сцены медленно; более решительно — с начала правления Карла I. Едва ли встретится одна в “Пипсовских балладах” или “Бэгфордских балладах”, ни одной в “Кавалере и пуританине”. В середине XVI в. эти истории были внове, и избираемые сюжеты имели отношение к жизни общества при Елизавете и Якове — социальная мобильность, мудрость притч, героические жертвы во имя нации. Популярная литература была в дефиците. Баллады и дешевые романы являлись эквивалентом сегодняшних макулатурных романов, так же как речи приговоренных уголовников и рассказы о разбойниках соответствовали привлекательности криминальных триллеров. Волнующие истории о Соломоне, Иосифе и Иове были привлекательны до тех пор, пока сохранялась их новизна. Число опубликованных баллад, как и альманахов, резко возросло в 1640-х годах[1584].

Баллады должны были петься, и пение занимало гораздо большее место в обычной жизни, чем сейчас. Это не было что-то происходившее только в церкви, в пивных или на футбольных матчах. Уличным певцам приходилось соперничать только с относительно безмолвным уличным движением; не было телевидения, чтобы соперничать с ним в пабах, ни радио, ни стиральных, ни посудомоечных машин или пылесосов, которые мешали петь в частных домах. Все это верно было и для мадригалов, и для песен под лютню, которую покупали в основном другие слои населения. Третье издание собрания “Английских мадригалов в стихах, 1588-1632” И. Феллоуза почти полностью представляет период, в который библейские темы пересказывались в балладах. Из 98 мадригалов Бирда, напечатанных в этом томе, в 28 использовались библейские тексты, а многие другие были написаны на библейские темы. Подобная же пропорция отличает мадригалы Томаса Рэвенскрофта, начинающиеся с библейских текстов. Другие композиторы меньше использовали Библию, но почти все писали мадригалы на сюжеты, взятые из Библии. Отец Милтона сочинял полифонические мелодии на тексты из Женевской Библии[1585].

В содержательной работе “Дешевая печать и народная набожность, 1550-1640” д-р Уотт связывает упадок популярности баллад, основанных на библейских сюжетах, с возникновением маленьких, дешевых “божественных” книжек в правление Якова I. К этому времени лучшие библейские истории были уже хорошо известны; и издатели — те же самые издатели — перешли на “божественное за пенни”, “обращаясь напрямую к аудитории на самых нижних уровнях сельского населения”. Проповеди популярных проповедников вроде Генри Смита и Уильяма Перкинса и “рыночная теология” Джона Эндрюса и Джона Харта стали бестселлерами. Издатели следовали требованиям рынка, состоявшего теперь из грамотных мужчин и женщин, которые серьезно относились к своей религии. “Цены на книги оставались стабильными с 1560 по 1635 г., в то время как другие товары возросли в цене более чем вдвое”[1586].

Мы можем задаться вопросом, насколько упадок домашнего музицирования и пения повлиял на то, что версификация библейских песен вышла из моды. Личное чтение сменило общинное или семейное пение — очень знаменательная перемена — точно так же, как оно сменило чтение вслух или повторение проповедей, за которыми следовали семейные или групповые обсуждения, на которые косилась церковная иерархия. Свобода, в конечном итоге завоеванная организованным сектантством, сделала такую практику излишней или по крайней мере менее востребованной. Баллады и балладные четверостишия вышли из моды, отчасти из-за их связи с “полной энтузиазма” религией и политикой радикальных сектантов во время революционных десятилетий.

II

Одним из преимуществ Библии является то, что она, как и история, связывает все со всем — иногда с дерзким влиянием метафизической поэзии. Сравнение Царствия небесного с горчичным зерном, приказ ленивцу идти к муравью, предпочтение лилий долин одежде Соломона во всей его славе, приветствие блудного сына закланием тучного тельца, утверждение, что только тот спасет свою жизнь, кто потеряет ее; что на небесах будет больше радости об одном грешнике, который покаялся, чем о девяносто девяти праведниках; что бедные наследуют землю, что мудрость безрассудна, а безрассудство мудро, — все эти парадоксы восхищали тех, кто охотно читал Донна и его последователей:

Не в вечном целомудрии, но, если ты обольстишь меня,

Здесь, в пыли и грязи, о, здесь

Расцветут лилии любви.

Христос пришел,

прыгая по холмам, чтобы стать

смиренным царем для тебя и для меня[1587].

 

Фалк Гревилл и Генри Воуган подытожили несколько библейских тем, которые мы рассматривали. Человеку,

созданному больным, велено стать здоровым.

Мы не найдем ни ковчега, ни знаков отделения

Египта от Израиля; все теперь покоится в глубине сердца.

Небеса имеют меньше красы, чем пыль,

которую он разглядывает,

И деньги издают лучшую музыку, чем сферы.

И в пустыне растет роза[1588].

 

Иов предвосхищает Донна: “Вот, он убивает меня; но я буду надеяться” (13.15). Гамлет признавал не только то, что в мире распалась связь времен, но и что его “собственная душа в разладе сама с собой”, как и Троил находил, что “внутри моей души ведется битва” (V.ii).

Когда мы пытаемся объяснить популярность псалмов в этот период, мы не должны забывать о “двойном сердце” псалмопевца (пс. 12.2: “нечестивый говорит с двойным сердцем”) (русский канонический перевод: пс. 11.3: “уста льстивы, говорят от сердца притворного”. — Прим. перев.)[1589]. Я обсуждал важность этой концепции в литературе в другом месте[1590]. К авторам, которых я там цитировал, можно было бы добавить “Трагедию мстителя”[1591] и Джона Престона, который прямо ссылался на другой источник,

Послание Иакова (1.8): “когда сердце разделено, оно несовершенно”; “человек с двоящимися мыслями не тверд во всех путях своих”[1592]. Оливер Кромвель в трудные дни принятия решения непосредственно перед судом и казнью короля писал своему двоюродному брату Роберту Хэммонду: “Наши сердца обманчивы, и справа, и слева”. Но “что думаешь ты о Провидении, расположившем сердца столь многих Божиих людей таким образом, особенно в этой бедной армии?”[1593]

Было бы трудно ответить на вопрос: Библия ли на родном языке подготовила и оказала влияние на метафизическую поэзию или настроение, которое создало эту поэзию, открыло человеческие души данному аспекту содержания Библии? Библейские парадоксы, теперь доступные для неученых читателей, переплетались с конфликтами и противоречиями общества переходного периода, каким была Англия в XVI и начале XVII столетия. Читая Библию на родном языке, англичане обнаружили, что некоторые части ее представляли собой фактически поэзию, песни. Переводы книги Псалмов и Песни песней открыли новый жанр в лирике, который предвосхищал сонеты и поэтические медитации. Такая лирика была популярной, потому что ее можно было петь, часто на популярные мелодии. Но жанр этот вскоре был исчерпан. Торжество переводов псалмов Стернхолда и Хопкинса вскоре свело на нет все усилия конкурентов.

По мере того как Библия становилась все более знакомой, прямые переложения уступали место размышлениям на один или два стиха из Библии. Джордж Герберт переложил только один псалом — знаменитый псалом 23/22 — но составил несколько размышлений на текст и два сонета на Библию как на источник медитативной поэзии. Перевод того же псалма, сделанный Крэшоу, представляет собою скорее размышление, чем переложение. Куорлес прилагал “монологи” к каждой главе своего переложения Екклесиаста; они казались одному читателю более поэтичными, чем сами переложения. Подражатель Герберта Кристофер Харви в 1647 г. опубликовал книгу, полностью составленную из медитаций на библейские тексты. “Переводы” и переложения имели дело главным образом с ветхозаветными сюжетами; размышления касались более свободно Нового Завета. Редактор “Бицепса Парнаса” заявлял в 1656 г., что библейские медитативные стихи были специальностью роялистских поэтовсвященников. Элдрид Ревитт, который размышлял над книгой Бытия и шестым псалмом, может быть, и был роялистом; Джозеф Бомонт был выселен из своего жилья за роялизм; некоторые из его лучших стихотворений являются размышлениями на библейские темы[1594].

III

Вероятно, нам следует больше подумать о Библии и литературных жанрах или литературных модах. Профессор Кинг говорит о Реформации как о “времени беспрепятственного светского библейского образования” со ссылкой особенно на протестантские рождественские пьесы[1595]. Традиционные пьесы-миракли на библейские сюжеты предоставляли образцы для протопротестантской пропагандистской драмы. Бэйл написал три пьесы специально для широкой аудитории. Профессор Лили Кэмпбелл считает их предвестниками нового типа протестантской библейской пьесы, а не пережитком традиционных пьес с их католическими ассоциациями. Они стали использовать интермедии, которые были восприняты светской драмой. Фоуке думал, что “актеры, печатники и проповедники” — все были “поставлены от Бога”, чтобы свергнуть папу. Пьесы Бэйла, проповеди Лэтимера и “книга мучеников” Фоукса были литературными событиями национального значения; то же верно относительно стихотворного переложения Псалмов и других книг Библии[1596].

Религиозная драма не сохранилась. Поначалу протестантские теории комедии помогали повышать статус этого жанра[1597]. Но культ Слова привел к отрицательной реакции на библейскую драму как на профанацию. Sola Scriptura: не надо рассчитанных на массы образов мираклей, подъема гостии, поклонения мощам, посредничества святых и даже самого божества на человеческой сцене[1598]. Тиндел, Бикон, Джуэл и Фоуке — всех можно процитировать для этой цели. Фарс был составной частью интермедий, и это вызывало недовольство более строгих протестантов. Столетием позже некоторые из благочестивых упрекали Баниана за фривольность “Путей Странника”. “Самсон-борец”, как осторожно уведомлял Милтон, не был предназначен для сцены.

Пьесы стали ассоциироваться с распущенными окраинами, с аморальностью и профанацией субботы. Беспокойство правительства об общественном порядке дополнялось совестливостью протестантов. Прокламация 1559 г. запрещала “неразрешенные интермедии и пьесы, особенно о религии или политике” как “то, что неудобно терпеть в хорошо организованном христианском государстве”[1599]. Но чтобы это запрещение принесло плоды, потребовалось время. В правление Елизаветы игрались интермедии или пьесы о Марии Магдалине, Иакове и Исаве, Давиде и Авессаломе, Эсфири, Сусанне и старцах, Аврааме и Лоте, Навуходоносоре, Понтии Пилате, Иеффае, Товии, Самсоне, Иисусе Навине, Ионе. Библейские пьесы сочинялись для публичного театра Голдингом, Грином, Пилом, Лоджем, Деккером, Манди и Четтлом. Представления эти прекратились к концу этого правления[1600]. Но за ними в первые десятилетия XVII в. последовала группа “Фоуксистских” пьес, прославляющих библейский протестантизм Англии[1601]. Должно быть, казалось смешным возвратом вспять, когда в 1670-х годах Роджер Бойль написал “Ирода великого” и “Царя Саула”[1602]. Но для значительного периода в истории театра библейские пьесы того или иного рода были существенно важными. Силы рынка сделали здесь большой вклад в формирующую общественное мнение роль театра.

Менее противоречиво Библия одалживала себя эпосу. Большая часть Ветхого Завета и Откровение в Новом — это ресурсы для эпики. Было доказано, что Откровение и другие родственные библейские тексты дали форму и многие образы для 1-й книги “Королевы фей”. Это аллегория финальной битвы против антихриста. Дуэсса и Люцифер — это великая блудница, вавилонская шлюха. Юна — это жена, облеченная в солнце, невеста Агнца, как и невеста в “Песни песней”; расширительно она — это Церковь Англии и королева Елизавета. Дракон (Левиафан) происходит из книг Исайи, Даниила и Иова. Рыцарь Красного Креста — сам Христос[1603].

Переложения историй из Писания и эпос гекзаметром были популярны среди поэтов известного калибра — Сильвестер (Дю Барта), Куорлес, Уизер, “Давидеи” Коули, Генри Мор. И снова Милтон — почти последний хороший поэт, который испробовал этот жанр. Библейский эпос продолжал писаться позже, но незначительными поэтами. Граф Серри и Генри Лок — оба положили на стихи Екклесиаста, хотя только последний напечатал свою версию (в 1597 г.)[1604]. Стернхолд переложил “Отдельные главы из Притчей” в 1550 г. Плодотворный “Двор добродетели” Джона Холла (1565) — почти целиком библейский. Около 40 процентов его страниц содержат парафразы, взятые из тринадцати книг Ветхого Завета и двух Нового Завета; другие 40 страниц перелагают псалмы[1605]. Уильям Ките, знаменитый переводчик 100-го (99-го) псалма: “Все народы, обитающие на земле” и переводчик большей части Женевской Библии, написал также “Балет, изображающий падение вавилонской блудницы, озаглавленный 'Привяжи свою кобылу, мальчик Том'”. “Плач пророка Иеремии” был переложен в 1566 г. Томасом Дрантом вместе с двумя книгами сатир Горация (“Целебная мораль”). Уильям Форрест опубликовал “Историю Иосифа” в 1569 г., а Уильям Ханнис — “Жизнь и смерть Иосифа”, стихотворное переложение книги Бытия (1578), а также другие библейские поэмы. Ранее он опубликовал “Некоторые псалмы” (1549); между делом он принял участие в заговоре с целью убийства королевы Марии. Джон Мербеке опубликовал “Священную историю царя Давида” в 1579 г., а Томас Хадсон — “Историю Иудифи” (Эдинбург, 1584) с введением Якова VI.

Краткий божественный эпос Фрэнсиса Сэби “Трагедии старого мира” и “Давид и Вирсавия” появились в 1596 г.[1606]

Иеремия был особенно популярен. Анонимная версия Плача была опубликована в 1587 г.; и Джордж Уизер, и Фрэнсис Куорлее написали переложения. Донн переложил “Плач Иеремии”, признав, что он работал “большей частью согласно Тремеллиусу”, латинскому переводчику[1607]. Спенсер использовал нерифмованные сонеты для своих переводов из Откровения (1569). Сидней переводил часть библейского эпоса Дю Барта за поколение до знаменитого перевода Джошуа Сильвестера под названием “Божественные недели и труды” в 1605 г. — в которых есть много политических аллюзий.

Религиозная поэма (или переложение) была для молодого поэта хорошим способом представить себя публике или патрону. Первой публикацией Дрейтона была “Гармония церкви” (1594), включавшая стихотворения “Моисей, его рождение и чудеса”, “Давид и Голиаф”, “Ноев потоп”, десять песен из Ветхого Завета и одиннадцать из апокрифов. Томас Миддлтон также начал с апокрифических Премудростей Соломона, переложил их в шестистрочные стансы и посвятил графу Эссексу в 1597 г. Даже в 1627 г. Миддлтон опубликовал “Божий парламент, или Брак между Ветхим и Новым Заветом”, — работу, призванную показать тесную связь между двумя Заветами и исполнение пророчеств. На рубеже веков появились печальные стихотворения о Марии Магдалине — Джервейза Маркхэма и Николаса Бритона[1608]. Деккер опубликовал поэму “Домашние птицы Ноева ковчега” в 1609

г.

Фрэнсис Куорлес был самым плодовитым из всех сочинителей библейских стихов. “Пир для червей” (1620) был “составлен в стихах об истории Ионы”. За ним последовали переложения историй Есфири (1621), Иова (1624), Иеремии (1624), Песни песней (1625), Самсона (1631) и Екклесиаста (1645). Есфирь привела его к злободневному заключению, что

Самые сильные артерии, которые сцепляют и связывают

Членов смешанной монархии,

Это ученые совещания, своевременные консультации,

Зрелый совет и мудрые взвешивания...

Сколь много обнадеживающих князей (которым давали плохие советы

Молодые и приятные на вид советники) пренебрегали

Священными оракулами зрелых лет,

Пока покаяние не омывало страну слезами![1609]

Каждый из братьев Флетчеров написал библейский эпос; Джайлс — “Победу и торжество Христа”, опубликованный в 1610 г., Финеас — “Саранчу, или Аполлионистов” (1627), где иезуиты отождествлялись с саранчой из Откр. 9.3-5 [1610]. Финеас также перелагал псалмы.

“Гимны и песнопения церкви” Джорджа Уизера (1623) содержат версификацию Песни песней вместе с двадцатью одним гимном из Ветхого Завета и пятью из Нового. В дальнейшем Уизер стал высказывать политические идеи. Плач Иеремии “столь же полезен, как и любая другая часть Ветхого Завета, для наших времен (почти заснул в безопасности)”. Предостережения Иеремии имели отношение к страху перед католицизмом и беспокойству о том, что Бог оставляет Англию, что рассматривалось выше, в главе 12. Если процветание государства “идет к разрушению”, считал Уизер, “это также должно касаться... конкретной церкви, лелеемой в нем. Крушение царств и империй следует за поношением и пренебрежением религией”. Пятая глава Плача особенно применима к нам, “чтобы петь ее Богу от имени многих конкретных церквей даже в эти времена”. “Молитву Даниила” “можно петь всегда, когда на государство изливаются те кары, которыми грозили пророки за грехи”[1611]. Песнь 57-я, на Вознесение, говорит о вознесении Христовом как о торжестве рода человеческого. Это подчеркивание человеческой природы Сына Божьего предвосхищает “Возвращенный рай” Милтона.

Уильям Хэбингтон в 1630-х годах написал десять переложений стихов из Псалмов, пять — из книги Иова и пять — из других книг Библии. К этому мы можем добавить “Гнусный грех Давида” Томаса Фуллера (1631), “Ионафан: предполагаемая героическая поэма” сэра Уильяма Александера (не окончена; включена в “Развлечение с музами”, 1637) и “Переложения божественных поэм” Джорджа Сэндиса, которые включали поэму об Иове; он уже переложил Псалтирь (1636) и перешел к Песни песней в 1641 г. Уильям Книветт написал стихотворения о Моисее, Давиде и Соломоне, а также переложил один псалом. Коули сочинил оду на “Тридцать четвертую главу Исайи”[1612]. “Горести Исава” Генри Кинга не публиковались до 1657 г.; они рисуют конец света[1613]. Сэр Фрэнсис Хьюберт возвратился к знакомой теме в поэме “Фаворит Англии: История Иосифа” (1651, хотя написана она гораздо раньше: Хьюберт умер в 1629 г.). “История Иосифа” сэра Томаса Солсбери появилась в 1656 г.

В свете изложенного замечание Коули о том, что до него “никто не пытался написать божественную поэму на английском языке” звучит несколько самонадеянно; Коули нелестно отзывался о Куорлесе и о “м-ре Хейвуде от Ангелов”, каждый из которых “так далек от облагораживающей прозы, что только снижает благоговение”[1614]. Коули писал о своих неоконченных “Давидеях” (1656), самой амбициозной работе в этом жанре. Она обнаруживает значительные познания автора в древнееврейской истории и сопровождается сознательно осторожными классическими примечаниями, которые занимают более половины страниц поэмы. Жанр этот продолжал существовать и после 1660 г. Поэма Драйдена “Авессалом и Ахитофел” (1681) была сатирическим шуточным эпосом, ответом на пуританские версификации Библии; на нее последовал не очень пуританский ответ Сэмюэля Пордеджа “Азария и Хусий” в следующем году[1615]. Переложение Томасом Флэтманом одной главы из книги Иова было опубликовано в 1674 г. и вышло четвертым изданием в 1686 г.[1616] Джон Норрис также переложил Псалтирь, Песнь песней и главы из книг Иова и Исайи. Сочинение Трэхерна “Гексамерон, или Размышления о шести днях творения” в стихах и прозе не было опубликовано до 1717 г.[1617] Я умалчиваю о сэре Ричарде Блэкморе.

Л. Б. Райт отметил важность стихотворных переложений или кратких изложений Библии. “Краткая Библия” Еноха Клэпхема (Эдинбург, 1596), кажется, была одной из первых, но за нею скоро последовали рифмованное жизнеописание Христа “An Agnus Dei” (1606) Джона Уивера, посвященное принцу Генри, “Verbum Sempitemae” [sic] Джона Тейлора (рифмованное переложение Ветхого Завета и апокрифов) и “Salvator Mundi”, в котором было сделано то же для Нового Завета. Оба были опубликованы вместе в 1614 г., образовав дешевый и фантастически популярный том. Известный как “Библия большого пальца” из-за своего карманного размера, он постоянно перепечатывался в течение последующих двух столетий в Англии и Америке и даже был переведен на французский язык[1618]. Райт, с его верным глазом, заметил также другие издания, облегчавшие понимание Библии, опубликованные в первые годы XVII в. Составленный Томасом Уилсоном “Христианский словарь, или Библия сокращенная” (1615) был кратким изложением; “Христианский указатель” Клемента Коттона был составлен для “простых и неграмотных” читателей, как он сам. За этим последовал “Полный указатель к Библии последнего перевода” в 1631 г. Он был предназначен “не... для самых ученых или самых неученых, но для среднего уровня”[1619].

Духовная аллегория расцвела вместе с пламенно протестантской “Королевой фей” Спенсера и была продолжена поэтами Спенсеровой школы, отчасти по причине полезности аллегории как средства защиты против цензора. Но она потеряла свой политический смысл — для радикалов, по крайней мере — с освобождением прессы в 1640-х годах. Ранние протестантские реформаторы энергично возражали против аллегоризации Библии средневековыми учеными и настаивали на возврате к буквальному тексту. Радикалы в 1640-х годах доказывали, что “мистерия” более важна, чем “история”, при чтении Библии. Это было не просто отступление к тому, от чего отмахнулись как от произвольных фантазий ученых-священнослужителей. Восхваление “мистерии” сделало мужчин и женщин способными вычитывать из Библии истины, которые имели значение для тех проблем, которые ставило перед ними их собственное общество. Тогда мифы могли использоваться для текущих политических целей[1620].

Джерард Уинстэнли сказал о библейском описании: “Были ли на самом деле эти внешние вещи или нет, не имеет значения”[1621]. Небрежный скептицизм этого замечания может быть отнесен к имагинативным процессам, которые должны были привести к появлению романа. Под возобновленной цензурой Баниан возродил религиозную аллегорию в “Путях Странника” и “Священной войне”, хотя критика первого произведения благочестивыми показала маргинальный характер жанра. Будущее было скорее за романом, предшественницей которого Джоан Гранди считает “Королеву фей”. Неважно, насколько точен исторически “Потерянный рай”. И совсем неважно, являются ли “Пути Странника” и “Кларисса” фактом или вымыслом. Извлечение моральных уроков перестало рассматриваться как основная цель написания истории; роман имел более утонченную моральную цель, а также предлагал развлекательную ценность любовных историй и эпоса. Когда появился роман, он описывал (среди прочего) социальную подвижность (ср. Иосифа, двигавшегося вверх, и Иова, двигавшегося вниз), любовь и брак (ср. Давида и Вирсавию, Соломона), героизм (Самсон — для одних борец за свободу, а для других — террорист)[1622].

На пути к роману в моду на краткое время в начале XVII в. вошел “характер” как жанр, возможно, обязанный своим возникновением книгам премудрости Ветхого Завета и апокрифам. Овербери показал, что “характер” указывал способ высказывать политические комментарии, не попадаясь на удочку цензуры. “Застольный разговор” Селдена, как и разговоры Бена Джонсона с Драммондом, показывают, насколько свободнее могли быть писатели в своих политических и других комментариях при разговорах, чем в печати. Гравюры в ранней протестантской литературе, включая Женевскую Библию, как полагают, могли быть предзнаменованием популярности эмблемы[1623].

Влияние Библии на английскую поэзию, хотя и было сильным, являлось, однако, кратковременным. Библейский репертуар был ограничен. Библейской драме не хватало сексуального интереса, хотя Давид и Вирсавия и апокрифические Сусанна и старцы были исключением. “Самсон-борец” был последним произведением этого жанра, написанным большим поэтом, так же как “Люсидас” был последней значительной пасторалью до Шелли, “Комус” был почти что последней маской, “Потерянный рай” и “Возвращенный рай” — почти что последним эпосом, написанным крупной литературной фигурой.

IV

“Апология, или Декларация силы и Промысла Божия в управлении миром” Джорджа Хэкуилла (1627) вписывается в эту картину борьбы за независимую английскую литературу, борьбы, которая продолжалась в течение всего XVII века как битва книг.

Главный удар Хэкуилла, как и главный удар елизаветинских поэтов, был направлен против тирании греческих и римских классиков. Это занимает более одной трети его книги (с. 331-546)[1624]. Библия, доказывал он, не дает подтверждения теории деградации во вселенной или в человеческих существах (особ. с. 53, 73-4, 837, 152-3). Он цитировал в свою пользу 34 страницы библейских текстов и комментаторов. Но комментаторы были почти все современными (и протестантами) — Картрайт, Беза, Пареус; они опирались особенно на Ветхий Завет (с. 273-307). Хэкуилл мало использовал ранних Отцов Церкви или средневековых схоластов. Вместо этого он основывается на человеческом разуме. “Хотя я обязан безоговорочно верить тому, что утверждает св. Павел, я не обязан верить вашим утверждениям, что св. Павел утверждает это, и я признаюсь, что не могу найти неопровержимого доказательства для такого убеждения (о котором вы говорите), что он утверждает это (с. 583 — в ответ на “сомнения, представленные мне одним достойным другом”). Причина кроется в каждом отдельном читателе Библии, и причина эта изменяется с течением времени[1625]. Годфри Гудман думал, что такое обращение к человеческому разуму открывало дорогу атеизму (книга V, с. 81-2, вторая пагинация). Аргументы Гудмана иллюстрируют здесь схоластическое болото, из которого нас высвободили Бэкон и Хэкуилл, противопоставляя разум и опыт “логическому правилу, которое служит только для составления силлогизмов”. “Молю, не взыщи с меня после за то, что я оставил старую философию, но если ты можешь взыскать с меня за то, что я оставил истину, не щади меня” (книга V, с. 7, 57, 63-4). Многие думали, что антихрист придет незадолго до конца света, который к тому времени будет “наполнен всякого рода нечестием, нечистотой и нищетою, сопутствующими его приходу... вне всякого сравнения с прежними временами”. Но, доказывает Хэкуилл, антихрист в лице папы уже пришел несколько веков назад. Из чего мы должны заключить, “что крайнее невежество правило в мире почти во все века”; это не есть что-то свойственное только нашему веку (с. 552-9).

Мы можем видеть, как Хэкуилл, которому помогал упрямый епископ Гудман, скатывался все дальше к тому, чтобы опираться на свой собственный разум, свою собственную интерпретацию Библии (Книга V, с. 81-2). Хэкуилл делает резкое различие между непогрешимым авторитетом Библии и правом личности интерпретировать ее для себя. Потребовалась свободная дискуссия 1640-х годов, для того чтобы привлечь внимание публики к противоречиям и несоответствиям Библии, а затем смелость Уолвина, Уинстэнли, Райтера и Фишера, чтобы вывести заключение о том, что она не может быть Словом Божиим.

Для Хэкуилла Библия имеет непреходящее значение. Его “Апология” оправдывает пути Бога к человеку. Она была написана не как “Потерянный рай”, во тьме поражения, но в эпоху угрожающей опасности, когда существенно важно было иметь уверенность, что Бог не оставляет свой народ, и когда гуманизм и протестантизм объединялись в защите разума и возможности прогресса — экономического и интеллектуального. Хэкуилл с гордостью отмечал увеличивающуюся продукцию свинцовых рудников Мендипса (с. 163). Гудман беспокоился, как бы не исказить древних писателей: “Сколь склонны мы к нововведениям, что рождает опасность мятежа; сельские мужики могут поднять бунт”, если “все будет улучшаться”. Хэкуилл с ехидством ответил, что Гудману не надо беспокоиться о нововведениях и крестьянстве (“которое, я думаю, мало озабочено моей книгой”). Более вероятно, что “праздность и ворчание” будут вызваны учением Гудмана, что “ничего нельзя улучшить с помощью трудолюбия”. Хэкуилл предлагал нечто приближавшееся к теории прогресса (книга V, с. 132; ср. с. 192). Гудман склонялся к папизму, чтобы прикрыть свои несообразности авторитетом церкви. Хэкуилл был несколько устрашен странными морями рационального мышления, в которых он нашел себя плавающим в одиночку; но он тем не менее принял современный мир, в котором каждый человек распоряжается своей собственной душой.

VI. Псалмы

Огромные литературные ресурсы Библии внезапно стали доступными английским мирянам с 1530-х годов и далее, открыв перед ними мир, до тех пор известный только немногим, и те немногие интересовались более теологией, чем литературными качествами Библии. Отсюда преувеличенное восхваление Псалмов Сиднеем и Милтоном: они предлагали новый эстетический опыт. Бен Джонсон приписывал происхождение поэзии евреям, но не утверждал их авторитета. Переводы и подражания греческим и римским классикам продолжались, но еврейская поэзия была внове. Эта новизна не утратилась в течение полутора веков. Оглядываясь на 1679 год, Сэмюэль Вудфорд видел в Библии гораздо больше, чем источник вдохновения, соперничающий с классиками. Древнееврейский язык, объяснял он, никогда не подчинялся “греческим и латинским законам”. Остроумие, крайне смелые метафоры, дерзкие сравнения и быстрые переходы еврейской поэзии предлагали новые возможности [1626].

Псалмы часто казались близкими по темам. Они были полезны, если вы собирались обличать гонителей. “Он сделает стрелы свои палящими для тех, кто гонит меня” (пс. 7.13). “Князья гонят меня безвинно” (пс. 119/118.161). Джон Паллам пользовался лихим ритмом, когда переводил псалом 149 для версии Стернхолда и Хопкинса:

Быстро заключать чужаков-царей

В цепи надежные,

И вельмож их также

В прочные железные оковы.

 

Оливер Кромвель цитировал 119/118-й псалом спикеру Ленталлу, когда призывал к социальным реформам