И как раз отсюда, из этого несимволизируемого остатка, из провала, образ способен на нас смотреть.

 

 

3. Взгляд, тревожащий глаз

«Раскол, разлучающий в нас то,

Что мы видим, и то, что на нас

Смотрит неотменим»

Д.-Д. Юберман

Форма, обладающая способностью смотреть на нас, тревожит, замутняет зрение, расстраивает способность спокойно смотреть: оче-видность видимого вдруг становится неочевидной. Что-то заставляет встревожиться, усомниться в глазе как источнике взгляда, как точке, в которой сходятся все линии. Иллюзорная гармоническая целостность видения нарушается, ассиметрия глаза и взгляда вновь становится явной: призрачность зеркального самоотражения, когда субъект видит самого себя видящим, когда взгляд присваивается собственному невидящему глазу и объявляет его мнимым источником, оказывается разрушенной. Завораживающая и манящая иллюзия, маскирующая неразрешимую антиномичность взгляда и глаза, иллюзия, ласкающая ослепляющая очаровывающая глаз, позволяющая не встретиться с взглядом, доселе присвоенным себе, не столкнуться с расколом, рождающимся «из смотрящего и того, на что он смотрит, из смотрящего под действием смотримого»[8](6:23), оказывается разоблачена. Это столкновение с моментом, «когда открывается полость, пробитая тем, что смотрит на нас, в том, что мы видим» (6:57). В лакановском смысле глаз, рассматривающий объект, относится к субъекту, в то время как взгляд - к объекту, он воплощает слепое пятно в поле видимого, и с этой точки зрения объект всегда уже смотрит на меня. Глаз тревожится при столкновении со зрительным образом, явившем собой неудачу, провал реперезентации, нечто, неподдающееся представлению, нечто ускользающее от выражения. Так, что-то встревожило Тони Смита[9] при встрече с черным ящиком, после чего он потерял сон: «Бессоница торопилась словно в самом его желании объять ночь измерениями этого черного объема, озадачивающего, проблематичного, слишком маленького и слишком большого, но совершенно подходящего для открытия полости того, что на него смотрело в том, что он увидел» (6:73). Однако не только визуальная избыточность, но и разоблачаемое или разверзаемое отсутствие тревожит глаз: «Именно поэтому, говоря о женском половом органе, Фрейд назвал его головой Медузы – предметом, внушающим тот ужас, Abscheu, что и сопровождает переживание отсутствия как такового» (3:445). Это столкновение с местом, где форма разверзает пропасть пустоты или, наоборот, являет собой визуальную избыточность как своего рода монумент на месте отсутствия, где визуальная избыточность образа намекает на символическую нехватку и трудности представления.

Это переживание, по мысли Лакана, напоминает головокружение, тошноту, отвращение как «результат рассогласования оптических ощущений и ощущений двигательных». Что это как не рассогласование в воображаемом регистре, рассогласование приобретенного нарциссического единства тела?![10] Например, с такого рода опытом может столкнуться зритель перед скульптурами минималистского искусства. «Кубы Тони Смита способны придавать стать тому, что в другом месте конституировало бы исчезающий субъект: они вызывают взгляд, открывающий полость тревоги во всем, что мы в них видим». В скульптурах минималистского искусства «упорствуют пустоты», они «возвращают в игру опыт оставленности… Это-то и придает им способность упорно воздвигать перед нами пустоту – пустоту в качестве визуально вопроса, безмолвного, как закрытый (т.е. пустотелый) рот» (6:91).

Глаз тревожится столкновением с местом, которое вновь и вновь отсылает к опыту оставленности, к опыту утраты, к несимволизируемому остатку, к зиянию, к контрасту между избыточностью образа и невозможностью словесного представления. Эта катастрофа восприятия открывает нас ассиметрии взгляда и невидящего глаза, разверзает пропасть в иллюзорной видимости обладания собственным взглядом, раскалывает акт видения, разрушает прямую перспективу и представление о глазе как точке схождения мнимых линий, выталкивает из себя, крадет иллюзию самотождественности, делает отныне невозможной дальнейшую слепоту в отношении к бесконечности и неопределенности, ставит у пропасти обрыва смысла…

Объект всегда уже смотрит на меня с невидимой мне точки. Акт видения – это не действие машины, воспринимающей реальность как собрание тавтологических очевидностей. Акт показывания – это не акт показывания зримых очевидностей парам глаз, которые овладевают односторонним «даром видеть, чтобы односторонне им удовлетвориться. Показывать – всегда означает тревожить видение, в его акте, в его субъекте. Видение – это всегда операция субъекта, а значит, операция раскачиваемая, тревожимая, возмущаемая, открытая» (6:57). Это столкновение с местом, где «видеть означает терять, и где объект безвозвратной потери смотрит на нас».

Это место «тревожной странности» (das Unheimliche)[11]», где то, что «имеет начало в давно известном и издавна привычном», «должно было оставаться тайным, сокровенным и выдало себя наружу» (11:266,268). Это столкновение с местом, где форма разверзает пропасть пустоты или, наоборот, являет собой визуальную избыточность, одинаково намекающих на символическую нехватку и трудности представления. Unheimliche –«прежде всего слово о взгляде (это латинское suspectus) и о месте (греческое ксенос, чужое); но и слово, двоякость которого будет в итоге проанализирована в отчетливо временных терминах: это «то, что восходит из глубины давно известного, давно знакомого» (11:215). Это нечто, когда-то бывшее родным, но так и не узаконенное, отброшенное за границу закона, преданное забвению, бездомное. Нечто когда-то бывшее родным, ставшее не-родным, не-уютным, не-привычным, приобретшее частицу НЕ, помещающее на границу бытия, конституирующегося ценой собственной утраты, ценой собственной смерти в движении до самого последнего предела, до самых последних границ, за которым исчезновение субъекта, его коллапс, крушение мира. Это столкновение с местом, отныне не скрытым, не-потаенным от взгляда, точнее от взгляда, ставшего чужим, от чужого взгляда[12], это «сумерки, вызывающие чувство неприятного страха»[13]. Это столкновение с местом, предъявившим глазу чужеродность присвоенного взгляда, его (чуже)странность(!).

Бельмо глаза как точка ослепления, скрывающая трещину, разрыв, визуальную пустоту/избыточность противящегося словесному представлению или как символическая рамка, которая уже вписана в рисуемую картину, становится прозрачным, опрокидывая веру в совершенный глаз, раскол становится осязаемым. То, что было предано забвению и находилось в тени метонимической завороженности, плена, случайным образом возвратилось, проявилось, выдало, предъявило себя, ввергая в нарциссическую катастрофу зрительного восприятия. Преданное забвению блуждает в поле исключенного, отброшенного в своем «никуда» и «нигде», иногда приоткрывая завесу забвения, бельмо глаза, обнажая мглу, где растворяется означающее, исчезает его контур.

Этот опыт ввергает в дезориентацию, дезидентификацию, десубъективацию, распыление субъекта. Субъект сталкивается с тем, что несопоставимо с повседневным опытом восприятия, зрение расстраивается. Этот опыт крадет иллюзию самотождественности. Этот опыт столкновения с визуальной чуждостью может иметь место в сновидении, как в случае со сновидением об инъекции Ирме[14]. «В этом образе смешивается и ассоциируется друг с другом все – начиная от рта и кончая половым органом женщины… здесь открывается перед нами самое ужасное – плоть, которая всегда скрыта от взоров, основание вещей, изнанка личины, лица, выделения во всей их красе, плоть, откуда исходит все, последняя основа всякой тайны, плоть страдающая, бесформенная, сама форма которой вызывает безотчетный страх» (9:222). Это явление образа, кошмарного, внушающего безотчетный страх, «поистине головы Медузы», являющимся «откровением чего-то воистину неизреченного, глубин этого горла, чья сложная, не поддающаяся описанию форма делает из него и пучину женского органа, этого первоначального объекта по преимуществу, этого источника всякой жизни, и прорву рта, поглощающего все живое, и образ смерти, где все находит себе конец» (9:235). После этой встречи с тем, «перед чем замирают все слова», с зевом рождающим и поглощающим, субъект распыляется, распадается, разлагается, исчезает, распластовывается в скидывании с себя коллажа из череды идентификаций, нарратив прерывается, видение, зрение оказывается встревоженным, субъект дезориентирован, мультиплицирован, распылен в трех персонажей сновидения: я не в этом месте, я в другом, отчужден и проецирован вовне, в образах идеального я, но и там нет меня. За распылением субъекта, его спектральным разложением, его исчезновением, упразднением, нарциссической катастрофой, - нет того, кто мог бы сказать я, нет глаза, остается только взгляд несуществующего себя, разложившегося себя, остается субъект вне самого субъекта. Остается только взгляд, взгляд, лишенный субъекта, взгляд, лишенный глаза. Угрожающий характер визуального опыта, как явление того, что было предано забвению, находилось в тени, в сокрытии, и должно было оставаться тайным, но случайным образом возвратилось, тревожит зрение, приводит в смятение, ввергает в дезориентацию, в потерю своего места-пространства, в потерю привычных границ внутреннее/внешнее. «Дезориентация – опыт, в котором мы уже не знаем точно, что перед нами, а что не перед нами, или не является ли место, к которому мы направляемся, тем самым внутри чего мы всегда заточены» (9:220). Здесь нет привычного противостояния, противопоставления, привычных границ внешнее/внутреннее, скорее это предстояние перед неопределимым, предстояние перед тем местом, где ломается стена бытия/не-бытия.

    

 

 

 

 

4.(Пред)(уже)виденное/ (Пред)изъятое

 

«То, что не признано, вторгается