В сознание в форме увиденного»

Ж.Лакан

Опыт дезориетации – опыт по ту сторону субъективного опыта, его историчности, опыт, связанный с исчезновением границ внутреннее/внешнее в сворачивании пространственно-временного измерения субъекта, в исчезновении субъекта/объекта. Процесс первичного полагания / выталкивания (Bejahung / Austossung) является основополагающим в конституировании человеческой субъективности, в построении первых границ внутреннее/внешнее. Внешняя реальность конституируется из уже-представленного, введеного внутрь: знак восприятия (Zeichen) как первая запись восприятий (Niederschrift) того, что оказалось введено внутрь, однажды воспринято или однажды увидено еще не несет в себе существования[15]. Это уровень первичного полагания или первичной символизации (Bejahung), в котором берет свое начало атрибутивное суждение, это изначальное условие возможности предстать в откровении бытия[16]. Процесс первоначальной символизации сохраняет «последствия вплоть до включения их в структурную организацию дискурса, ибо структурная организация эта, именуемая также интеллектуальной как раз и служит тому, чтобы в форме непризнания передать то самое, чем эта первичная символизация обязана смерти» (7:407). Содержимое следа восприятия может так и не стать достоянием символического, так и не стать суждением, не обнаружиться более в истории, представленной как то место, куда вновь возвращается то, что было вытеснено. Другими словами, содержимому может быть отказано в возможности историзации, или в означающем; это нечто может оказаться оставленным за пределами закона, символического. Этому событию может так и не найтись в истории места, и тогда прошедшее, уже случившееся признается никогда не существующим, обнаруживая свое безвременье и у-топичность или свой статус «никогда» и «ничто». Именно в этом зиянии пустоты, в неявленности бытию, в отторгнутости от первоначальной символизации Фрейд, а впоследствии Лакан и усматривали особый механизм, являющий собой то, что оказалось изгнано, отброшено[17] (Verwerfung)[18]. Приставка Ver свидетельствует о полагании конца всякому проявлению символического порядка, об удалении, вынесении, изгнании за его пределы, о невозможности встроиться в субъективное измерение, об отбрасывании в пространственное «никуда» и временное «никогда». Отбрасывание (Verwerfung) не располагается на том же уровне что отрицание (Verneinung). Лакан обращает на это наше внимание в случае Человека-Волка. В данном случае «речь не идет о вытеснении»: «субъект о кастрации не желает ничего знать в смысле вытеснения»(7:411). «При этом не то чтобы он выносил какое-то суждение о ее существовании – просто он поступает так, как если бы ее не было вовсе» (7:411). Суждение о существовании так и не привходит для субъекта, «это нечто» пребывает внешним для субъекта, так и не став внутренним, не будучи символизированным, не будучи отпущенным в бытие.[19] Ему не будет позволено существовать или явиться в бытие, отныне в символическом регистре ничто не говорит о присутствии «генитальной плоскости». Ничто не проявляется в регистре символического: для Человека-Волка не существует суждения (Bejahung) о существовании генитальной плоскости. Единственно, что может явиться - это след отторгнутого, изгнанного, отброшенного из символического регистра, который предстает в виде галлюцинации. Непризнанное вторгается в сознание в форме увиденного. По мысли Лакана, это непосредственное пересечение символического и реального регистров, без посредства воображаемого.

Символическая утрата, предстающая результатом отбрасывания, являет нехватку, которая предстает как подкладка существования, как основополагающая для любой явленности бытию. Бытие конституируется ценой собственной утраты, ценой собственной смерти. Или, другими словами, жизнь конституируется в утратах, потерях, запускающих движение обходными путями к окончательной потере – к смерти собственного я. Символ, в лакановском смысле, оказывается отторгнут от первоначальной символизации (Bejahung), «он образует то, что собственно говоря, не существует, и в качестве такового он вне-существует (ex-siste), ибо все существующее существует лишь на фоне предполагаемого отсутствия» (7), или бытие существует на фоне небытия, жизнь на фоне смерти, обретение на фоне утраты. Первовытеснение впоследействии парадоксальным образом обнаруживает свою «первоначальность без начала», в поисках основания символического построения. Именно поэтому процесс первичной символизации является первичным лишь в мифическом или логическом смысле смысле[20]. Первознак, первичный след обнаруживает свой  изъян, свою дефектность постфактум, в непосредственном или «вторичном» вытеснении[21], отсутствие содержимого, его изъятие недостаток или нехватка становятся ощутимыми только впоследствии. Событие, уже возымевшее место, парадоксальным образом являет собой измерение будущего в прошедшем или прошлого в будущем, обнаруживая зияние, пустоту, дыру, отсутствие связей в пространстве и времени субъекта. Задним числом осуществляется приговор событию, тому, что уже свершилось, возымело место в прошлом как событию не признаваемому в качестве такового, присваивается ему статус события исключенного, отброшенного из историчности субъекта, этим самым калечится прошлое и будущее. Дыра в символическом, место предизъятия, первовытесненное будет заполняться лататься затягиваться, «зашиваться» впоследействии, в собственном процессе вытеснения посредством нарративизации: в покрывающих воспоминаниях, в бредовых конструкциях или других симптоматических образованиях. Но она может впоследействии обнаружить изъятое содержание, свою дефектность в невозможности зашивания, в изъянах латания, восполнения обнаруживаемой нехватки, первичных записей, знаков восприятий, первичных полаганий. Отброшенное, лишенное статуса символического как то, что никогда не станет символическим, то, что оказывается непредставимым, вторгается извне, в навязчивом стремлении к возвращению, нарушая, потрясая, опрокидывая границы внутреннее/внешнее, тем самым, предъявляя свою отмежеванность от символического, свою чуждость символическому.

Вторгаемое неотличимо от действительного восприятия. Вспомним сновидение Человека-Волка: «Прошло довольно много времени, пока я убедился, что это был только сон – так естественно и ясно мне рисовалась картина» (12:172) или «после пробуждения сон долгое время казался явью, реальностью» (12:175). Фрейд отмечает, что «этому чувству реальности нужно придавать определенное значение. Оно убеждает нас в том, что нечто в латентном содержании сновидения имеет право считаться воспоминанием действительности, которое на самом деле имело место(!), а не только разыгралось в фантазии» (выделено мной, А.Ю.). Такой же явью предстает галлюцинация об отрезанном пальце Человека-Волка: «Вдруг я с ужасом заметил, что перерезал себе мизинец и он остался висеть на коже. Я не чувствовал боли, а только сильный страх… опустился на ближайшую скамью и остался сидеть, не в состоянии снова взглянуть на палец, и оказалось, что он был совершенно невредим» (12:212). Именно на чувство реальности обращает наше внимание Фрейд и в галлюцинации об отрезанном пальце, и в сновидении с волками и в случае с феноменом уже-виденного[22]. Сближение с Реальным обнаруживает составляющие первовосприятий: «просматривается нечто вроде первичного отпечатка того, что собственно припоминается» (7:416). Лакан отмечает, что «всякое переживание внешнего мира имплицитно оносится к чему-то, уже воспринятому в прошлом. Это можно расширить до бесконечности - в некотором роде всякое воспринятое обязательно предполагает отнесенность к воспринятому ранее» (7:80). «Если под чувством реальности понимать тот «щелчок», что оповещает о воскрешении…забытого воспоминания, то чувство нереальности и чувство реальности представляеет собой одно и то же явление. Если второе воспринимается именно как таковое, то это происходит потому, что оно возникает внутри символического текста, образующего регистр припоминания, тогда как первое откликается на незапамятные формы, проявляющиеся на палимпсесте воображаемого, когда обрывающийся текст обнажает фундамент реминисценции» (7:417). Более того, «речь может идти только о действительности чего-то, что не известно» (7:175). Итак, сновидение намекает на какое-то событие, событие случившееся, имевшее место, но оставшееся неизвестным. Это чрезвычайно сложный момент в понимании фрейдовской конструкции, ведь отказ от теории травм делает бессмысленной оппозицию объективная/психическая реальность. В данной же логике рассуждений именно на ней Фрейд делает акцент[23]. Фрейд на протяжении всей работы настаивает на действительности события (!), конструируя следующую логическую связку: «действительное событие (относится к очень раннему возрасту) /разглядывание /неподвижность /сексуальные проблемы /кастрация/ отец/ что-то страшное» (12:177). По мысли Фрейда это событие действительно (!) имело место, но при этом осталось неизвестно! Событие-сцена, к которой ведут все ниточки анализа, и из которой «исходят все влияния», и которая проявляется на четвертом и пятом году жизни «не может быть ничем иным, кроме как репродукцией пережитой ребенком реальности. Потому что ребенок может, как и взрослый, продуцировать фантазии только при помощи каким-либо образом приобретенного материала» (12:191), выделено мной, - А.Ю.). Аналогичную логику рассуждений можно встретить применительно к феномену «déjà vu»: «я полагаю, что называть ощущение «уже виденного» иллюзией несправедливо. В такие моменты действительно затрагивается нечто, что уже было раз пережито, только его нельзя сознательно вспомнить, потому что оно и не было никогда сознательным» (14:301, выделено мной, -А.Ю.). Итак, событие имело место, но событие оказывается бывшим ровно в той степени, в которой его никогда не было, этому событию настоящее отказывает в статусе про(ис)шедшего, историчного события, ведь оно никогда не найдет место в истории, в символическом пациента.

Говоря психоаналитическим языком, событие оказывается вписано на уровне знака восприятия (Zeichen) как первой записи восприятия (Niederschrift) или первичной символизации. Именно торение (Bahnung) прокладывает и открывает, проламывает, говоря словами Деррида «путеводную тропу». Фрейд отмечает, что нарочно избегает слова «воспоминание» сцены, говоря об «оживлении», но в то же время отмечая, что это «оживление имеет то же действие, как если бы это было настоящее переживание[24]. Сила желания реанимирующая, освежающая и проявляющая первичные следы восприятий[25] оживляет однажды увиденное, способствуя конструированию сцены из обломков, из «намеков»[26]. Оживление этого зрительного образа «действует как свежее событие, как новая травма, как удар со стороны, аналогичный соблазнению» (12:231). Из хаоса следов восприятий оживает зрительное восприятие некогда увиденной сцены, образ замерший застывший, запечатленный, образ обездвиженный, не подверженный возможному словесному представлению. Думаю, что первосцена в значении визуального изображения, театральной инсценировки отнюдь не предстает в смысле хронологичной первичности, а скорее в смысле превалирующей и упорядочивающей структуры.

Фрейд подчеркивает, - речь идет о зрительном впечатлении, и при этом отмечает: «под последним я понимаю положение родителей, которое он видел, вертикальное – мужчины и звереподобное, согнутое – женщины» (12:180). Именно этот зрительный образ проступал сквозь картинку-иллюстрацию к сказке, «на которой волк был изображен в вертикальном положении с выдвинутой вперед задней лапой, протянутыми вперед передними и навостренными ушами» (12:180) и которой пугала его сестра. Именно этот зрительнвый образ проступил в сновидении сопровождающемся страхом об учителе «в виде льва, который с громким рыканьем приближается к его кровати», или в сновидении с чертом в черном одеянии, в вертикальном положении» (12:202). В ассоциативной связи между сновидением и первичной сценой сквозь материал истории, рассказанной дедом о дереве, волках, «бесхвостости» (в форме сверхкомпенсации в виде пушистых хвостов) (12:182) проступает первосцена посредством нехватающей выпавшей связки – предложения бесхвостого волка «взобраться на него»; эта связка и является ассоциативным мостиком связующим первосцену с рассказом деда.  

Образ, извлекаемый из непроницаемых глубин памяти/беспамятства, образ перед которым замирает и костенеет слово, этот обездвиженный образ подобно немигающему взгляду приводит в замешательство, сталкивая с руинами чего-то родного, но так и не присвоенного, обретшего статус не-родного. То, что было изъято из символического, оттрогнуто, вновь возникает в Реальном, то, что было упразднено внутри вновь появляется вовне, не признанное вторгается ввиде галлюцинации, в виде увиденного, в виде Реального.

Нехватка символического, дыра в символическом латается, зашивается посредством привлечения других зрительных рядов: жуткая пугающая картина первосцены (ведь она заставляет признать реальность кастрации) предстает своего рода иероглифом, в который оказывается вплетен волк, стоящий на задних лапах из детских сказок. Работа сновидения латает брешь посредством превращения в противоположное (неподвижность волков, их прекрасные хвосты), но и это «средство уже не помогает и страх берет верх» (12:343). Более того, волк предстает белым, что ассоциативно связано с одной стороны с «белым постельным и нательным бельем» родителей, с «белыми овцами», непосредственно связанных с темой смерти[27], «ведь множество овец погибло от мора» (12:176). Смещение имело место также и в связке белые волки на ореховом дереве на белые деревья, «от того, что были облепелены гусеницами» (12:202). Сцена с Грушей латается, маскируется посредством покрывающего воспоминания о преследовании большой бабочки, «в результате чего им овладел ужасный страх перед насекомым, и он с криком убежал»[28] (12:216). Галлюцинация об отрезанном пальце латалась впоследствии покрывающим воспоминанием, в которое оказался вплетен нож[29] и которое он вспоминал «неоднократно, по различному поводу»[30].

Обнажение утраченного, так и не символизированного ввергает в состояние психической анестезии (Psychische Anaesthesie)[31] или психического торможения. Лакан обращает наше внимание на неспособность субъекта рассказать о случившемся в момент происшествия. Субъект затягивается в воронку безвременья, преодолев временную линейность в повторении некогда непризнанного, отброшенного, в возврате, казалось бы, преданного забвению прошлого… Субъект обнаруживает свою «нарциссическую несостоятельность». Угрожающий характер вторгаемого извне, представая в своей чужеродности, (ино)странности, бездомности, инородности, ввергает в опыт по ту сторону приемлемого, мыслимого, возможного, выводит, выталкивает из себя. Это предстояние перед неопределимым, не-представимым, перед неизбежными отбросами конституирующегося бытия. Возврат изгнанного  во внешнюю тьму «ничейной» земли, землю внезаконья, видение виденного приводит к оцепенению, указывая на нечто неизреченное, сопровождается парализующим страхом, ужасом, потрясением первичных границ внутреннее/внешнее. Потрясение, коллапс внешнего мира перед лицом чуждости вторгаемого, ввергает в нарциссический коллапс, катастрофу, в стирание границ бытия не-бытия, границ, структурирующих субъект[32].

В случае Человека-Волка Фрейд подчеркивает, что наиболее сильное впечатление на него произвело напряженное внимание, с которым на него глядели волки. Единственным действием в сновидении явилось распахивание окна: «волки сидели спокойно без всякого движения на ветках дерева справа и слева от ствола и глядели на меня» (12:172). Где субъект – в точке видящего глаза или во взгляде, устремленном к месту его предполагаемого нахождения?! Фрейд отмечает: «внимательное разглядывание приписываемое в сновидении волкам оказывается нужно перенести на него самого» (!) (12:177). Бытие в качестве рассматривающего, смотрящего оборачивается бытием в качестве рассматриваемого, субъект становится объектом, - объектом ускользающим. Распахивание окна, которое по мысли самого сновидца означает «вдруг открываются глаза», пристальный напряженный взгляд волков: «как будто все свое внимание они сосредоточили на мне» (12:172) не что иное, как столкновение со своим взглядом, взглядом несуществующего себя. В неподвижности волков, в отсутствии движения, в замирании мига свидетельство остановки времени, его исчезновение. В оцепенении субъекта, в столкновении с взглядом несуществующего себя - сведение «на нет» субъекта, его исчезновение, коллапс. Распахиваемые окно/глаза позволяют встретиться глазу со своим же собственным взглядом, взглядом спокойным, сосредоточенным, напряженным[33]. Взгляд вновь отчуждается от глаза, более не присваивается им, более не приписывается глазу. Возвращение того, что лишено места из места, которое так оказалось не узаконенным, существующим вне закона, лишенным символического статуса вновь являет ассиметрию глаза и взгляда, их иллюзорное нарциссическое единство, своего рода триумф взгляда над глазом.