Обслуживание в южноафриканском стиле

Только для небелых

Перевод А. Ибрагимова

 

 

 

Девица зауряднейшего вида

с невыразительными мелкими чертами

и похотливинкой в глазах

взирает с царственным презреньем

на вшивое мое существованье

и, с томной неохотой изъявив

свое согласье — даже нос картошкой

внезапную точеность обретает —

продать мне несколько почтовых марок,

губами сморщенными старого хрыча

подсчитывает медяки, ворча.

 

 

 

Еще ни разу чай, что подают в буфете,

не возбуждал во мне подобной жажды.

Глумятся надо мною расписанья,

со свистом пробегают поезда;

и здесь, в прибежище бессилья моего,

часы нашептывают мне: «Будь стоек!

Терпи, пока тебя обслужит наглость!»

О мысли, полные отравы, перестаньте

тянуть свое унылое анданте.

 

 

«С обычной шумихой…»

Перевод А. Ибрагимова

 

 

С обычной шумихой приходит осень в эти края.

Словно старушечий, голос ее визглив.

Золотые, с каштановыми прожилками,

пряди ее волос

развеваются над дубами,

осветляя их нервную зелень;

полное затаенной страсти,

порывистое дыханье ее

сладостно разливается в утреннем воздухе,

пронизанном жаждою обладанья —

и смерти.

 

 

Эрозия: Транскей [387]

Перевод А. Ибрагимова

 

 

Шрамы, стонущие под покрывалом зеленым,

беззвучно рыдающие кровавые раны

молят об утолении жажды;

жизнь по множеству русл устремляется к морю.

Земля моя дорогая, раскрытая передо мною,

истерзанная и послушная воле моей;

по горным уступам карабкается проворно

мое восхищенье, а гнев извергает потоки,

дымящиеся любовью и болью;

прекрасные смуглой своей наготой, в покое обманчивом

к неведомым горизонтам убегают пространство и время,

томясь ожиданьем дождя.

 

 

Ночной город

Перевод А. Ибрагимова

 

 

Да будет тих, любимая, твой сон!

Над пристанью — разлив сиянья студенистого;

патрульные машины расползлись

по городу, как стая тараканья.

 

Из хижин, где живут страданья,

насилье вышвырнуто — вшивым тюфяком;

и в дрожи колокола ужас затаен.

 

В песках и скалах дышит гнев неистовый.

Да будет безмятежен в эту ночь,

земля моя любимая, твой сон!

 

 

«Все те же звуки…»

Перевод А. Ибрагимова

 

 

Все те же звуки: дикий

сирены вой в ночи,

стук громовой — и нервов

пронзительные вскрики.

 

Крещендо — боль. В глазах

разгневанные блики,

неудержимый плач —

все горше и надрывней.

 

Дней пережитых лики

назойливее ливней.

Все те же звуки — стук сапог

и вой сирены дикий.

 

 

«Я в памяти храню…»

Перевод А. Ибрагимова

 

 

Я в памяти храню твои черты:

у стула опустившись на колени,

печальными глазами смотришь ты,

как я бреду по остриям ножей,

и на губах твоих, обидчиво поджатых,

застыло обвинение в измене.

Мы оба знаем тщетность оправданий.

Любимая, в любви я отдаю

стране своей родимой предпочтенье.

 

Вину свою охотно признавая,

я все же ожидаю снисхожденья:

не ты ли, красотой своей маня,

в сообщничество вовлекла меня?

И сердца моего не гложет стыд.

Я верю, что она, страна родная,

мое невольное предательство простит,

к сопернице напрасно не ревнуя.

 

 

К Бернис

Перевод А. Ибрагимова

 

 

Как ласково струенье лепестков,

окутывающих мою нагую землю!

Как ласково струенье лепестков!

 

Как нежен лиловатый их покров

в благоухании задумчивых намеков!

Как нежен лиловатый их покров!

 

Порхающие стаи мотыльков

едва тревожат воздух полусонный —

порхающие стаи мотыльков.

 

Несмело приближаюсь я к подножью

рыдающей печально джакаранды;

и вот опять любуюсь с тайной дрожью,

как ласково струенье лепестков…

 

БЕНЕДИКТ ВИЛАКАЗИ [388]

 

Посвящение в поэты

Перевод А. Сендыка

 

 

Возле ворот Дукузы[389]—

Великого города предков —

Я молил заходящее солнце о том,

Чтобы Чака послал наконец за мной.

 

Вождь услышал и повелел:

«Стань для земли копьем и щитом».

А потом, вослед за славой земной,

Тень прекрасной Уманкабайи[390]

Мне явилась во сне.

Она приоткрыла тайны вселенной

И меня обучила парить в вышине.

 

Ворота — старинный сторож — Дукузы

Предо мной растворились по воле ее;

Я вошел, от волнения не дыша,

Не зная, как славить Уманкабайю.

 

От скорбей исцелилась моя душа,

И я, упав на сухую траву,

Себя ощутил могучим вождем.

Как знать, что во сне, а что наяву…

 

Я жаждал встретить Уманкабайю,

Но призраки всплыли из бездны зла, —

Сомкнулись створы ворот Дукузы,

И пеплом Дукуза к ногам легла.

 

С тех пор стало тесно словам во рту, —

Я понял, что прежде жил, как немой,

С тех пор я поэт, даже смерти самой

Вновь не отбросить меня в немоту.

 

Я спал, но явившаяся во сне

Уманкабайя сказала мне:

«О сын Манцинзы, глаза раскрой,

Ты рожден не затем, чтобы спать, поэт,

Воспой боевого копья полет,

Сердцу не дай обрасти корой!»

 

 

Я белому задал вопрос

Перевод А. Сендыка

 

 

Как-то я белому задал вопрос:

— Зачем ты пришел сюда, что ты принес,

Почему колени мои дрожат,

Отчего моя жизнь черна,

Почему даже в полдень кажется мне,

Что затмила солнце луна?

 

Как-то я белому задал вопрос:

— Можно ль вернуться туда, где я рос,

Где кобе[391]я ел, и пил молоко,

И жизнь начинал, как дед?

Неужели ничем уже не отмыть

Вашей грязи и копоти след?

 

Как-то я белому задал вопрос:

— Почему окровавлен я и безголос?

Я крепкую черную кожу имел,

Я честный язык имел;

Кто же сегодня мне рот заткнуть

И кожу спустить посмел?

 

Как-то я белому задал вопрос:

— Везде ли цветных превращают в отброс?

В землю уходят тысячи стен

И вздымаются до облаков;

Не заблудился ли я меж домами,

Пугающими стариков?

 

Как-то я белому задал вопрос:

— Скажи, неужели ты веришь всерьез,

Что и впредь, покорившись тебе, вожди,

Подобно предкам своим,

Будут зулусами править, пока

Ты голов не открутишь им?

 

Белый, конечно, молчал в ответ,

Но я разобрался, где мрак, где свет,

И ныне вперед поведу народ,

Который давно уже сбит с пути, —

Сгусток страданья черных людей

Недаром трепещет в моей груди.

 

 

Вечер

Перевод А. Сендыка

 

 

Стало чернеть темно-синее небо,

Дальние горы исчезли во мраке,

И солнце закатное приняло цвет

Красного железняка.

 

Юркие ласточки в гнездах укрылись,

Зашевелились летучие мыши,

А ветры устали гнать с океана

Растрепанные облака.

 

Искусственный свет побелил дорогу,

Где-то вдали завыли гиены,

Только они, пожирая падаль,

Бродят вблизи от мест,

 

Где гибнут деревья и сохнут травы,

А пыль, поднимаясь из горла шахты,

Летит по ветру и покрывает

Мир на сто миль окрест.

 

Здесь нет ни реки, ни болот прохладных,

Ночью лягушек здесь не услышишь,

Коростели и белые цапли

Давно улетели прочь.

 

Теперь здесь водятся только… люди.

Вот наконец они показались.

Значит, их день рабочий окончен,

Значит, настала ночь.

 

 

На золотом руднике

Перевод А. Сендыка

 

 

Гремите, машины, и скрежещите,

Вы трудитесь без перерыва на сон,

Я тоже сутками сна лишен.

Гремите, машины, и скрежещите,

У вас я не стану просить о защите,

Какое вам дело до черных рабочих,

Какое вам дело до слез и страданья;

Шахта не знает ни дня, ни ночи,

Вместо покоя здесь ожиданье

Отбоя, похлебки и воскресенья…

Гремите, орите, ищите спасенья,

 

А мы устали от криков боли

И грубой брани в дороге длинной

Меж этим адом с названьем Голи

И краем, где из гончарной глины

Нас вылепил бог и обжег в печи,

Чтоб стали черны мы и горячи.

 

Дымом наполненные машины

Нас обрекли

Неволе и горю;

Нас провезли

По суше и морю

И бросили в жадную пасть темноты,

Где, мучаясь издавна, люди-кроты

Тянут тугие соски земли,

Чтоб золотые струйки текли

В бездонный карман хозяина шахты.

 

Люди-кроты не знают о солнце;

Солнце у предков их отобрали,

Деды и прадеды умирали

Для того, чтобы вам помогать в работе,

О колеса, крутящиеся бессонно,

О гиганты, лишенные стонущей плоти!

Мы в рабстве, но кто, по какому праву

Вас заставляет работать, работать,

Давиться работой, скрипя от злости,

Пока не устанут сгибаться суставы

И не источит ржавчина кости,

А после выбрасывает на свалку?

 

Я видел скончавшиеся машины,

В шахте мы с ними родные братья:

И нам разъедает ржавчина кости,

И мы отдыхаем лишь на погосте…

 

Но машина не станет рожать машину,

Как мы, потому что она умнее,

Но машина не кашляет перед смертью,

Как мы, потому что она сильнее.

Нам и за проволокой колючей

Мерещится случай, счастливый случай,

А ей не нужно глупой надежды.

 

Бездонны штольни,

А день рабочий —

Это весь день

И три четверти ночи.

Кроты под землей

Ведут коридоры,

Кроты на земле

Поднимают горы.

И бесконечность этой работы

Потрясает их простодушных предков.

 

Так было: люди племени моши,

Голос сирен услыхав однажды,

Из хижин вышли на всякий случай;

А белые проволокой колючей

Им путь преградили

И обратили

Мужчин в кротов, копающих землю,

А землю — в подобье большой коровы,

Чье молоко — золотой песок.

 

Чем глубже в землю уходят шахты,

Тем больше снаружи пустой породы,

Ныне гигантские терриконы

Могут тягаться с горой Эсанзлвана;

В тот день, когда я становился кротом,

Они были меньше,

Но, верно, потом

Станут больше.

Я жду, чтоб весь мир покрыли

Груды красно-коричневой пыли,

Которая к небу взлетает тучей,

Едва прошуршит ветерок летучий

Над глоткой нашей проклятой шахты.

 

Гремите, машины, ревите, машины,

Вы заглушаете наши крики,

В себе вы прячете гнев великий,

Ваши проклятья слышнее наших.

Не смейтесь, слушая наши стоны,

Мы будем молча лежать в могилах,

Вам помогать мы уже не в силах:

Вы только ржавеете,

Мы — умираем!

 

 

Слушать готов я

Перевод А. Сендыка

 

 

Слушать готов я, пой мне, о Ветер,

Дай отдохнуть и набраться силы,

Только один ты на белом свете

Умеешь качать и баюкать деревья.

В песне твоей чудеса повинны,

И красота, и реальность видений,

И любовь, приходящая без причины.

А мелочность старости и тишина,

Те, что меня оставляют без сна,

И тебя настораживают, наверно.

Но что же, давай убьем тишину!

Сердце мое полно ожиданья,

Оно для любого дерзанья открыто,

Радость тревогу в нем не убила, —

Молчание вечера мы разрушаем,

Подобно упрямым рыжим термитам,

Забравшимся в брошенную могилу.

 

Слушать готов я, пой мне, о Птица.

Здесь, где закрыто небо ветвями,

Песня твоя свободней струится

И голосок твой звучит сильнее.

Я шел от рощи невдалеке,

И так заслушался ненароком,

Что прилег и уснул на горячем песке.

Благодеянье великое — сон:

Забыть помогает измученным он

О страданьях, о голоде, о болезнях

И о людях, которых лучше не помнить.

Пой же мне песню с ветки зеленой

Такую, чтоб даже луна удивленно

Остановилась над нами в тумане,

Шепча: «Вы сытее пятнистых гиен,

Идущих по следу Номкубулваны».

 

Слушать готов я, пой мне, Цветок,

Древнюю песню любви и пчелы,

Сладкую песню дождя и реки,

Которые жизнь возвращают в пески.

Твои лепестки нежны и малы,

Но мудрость тверже алмазной скалы.

Ты знаешь секрет молодой любви,

Подобной свету предутренних звезд,

Перекинувших легкий волшебный мост

От ночной темноты к рассвету.

Ведь росы, упавшие на траву,

Сперва их мерцанием были согреты,

А потом уже розовым светом зари.

 

Песни об этом умеют петь

Только Ветер, Цветок и Птица.

Дайте же мне до конца насладиться,

Дайте же сердцем уразуметь

Песню Ветра, Цветка и Птицы.

 

 

Кувшин Сонкомосе [392]

Перевод А. Сендыка

 

 

О праотец мой, я постиг тебя

И о многом хочу говорить с тобой,

Во времени встретиться мы не могли,

Но зерна поступков твоих проросли,

И каждый побег, сохраненный судьбой,

О тебе рассказывает, любя.

 

Передо мною сосуд старинный.

«Старый кувшин», — говорили люди.

Кто знал, что в одну из тяжких годин

Ты с ним остался один на один

И пепел твой погребли в сосуде,

Забитом затычкой из красной глины.

 

Теперь на музейную полку лег,

Формой подобный неведомой птице,

Кувшин — посланник иных времен.

Тщательно пемзой очищен он,

Он за граненым стеклом хранится,

И лампу служитель над ним зажег.

 

Но, пристально вглядываясь в узоры,

Я вижу открытые Сонкомосе,

Стоящие возле границы мира,

Горы — подобные слою жира —

На туше, ножом рассеченной косо, —

Скрывавшие всех, кто бежали в горы.

 

Мастер ушедший из вязкой грязи

Птицу-кувшин сотворил с любовью,

Но позабыли мы слишком скоро

Все, перед чем трепетали горы,

Когда, траву перепачкав кровью,

Пировал народ вождя Мзиликази[393].

 

И все же порой гнилая вода

Становится слаще пчелиного меда.

Почиет минувшее в этом сосуде, —

Сквозь глину внутрь посмотрите, люди,

Тени былого у горлышка-входа

Теснятся, замкнутые навсегда.

 

А.-С. ДЖОРДАН [394]

 

Вы мне приказали…

Перевод В. Рогова

 

 

Вы мне приказали смириться навеки

С украденной жизнью, с нуждой и стыдом,

Быть вечно довольным, хотя вы решили

Разбить и разграбить мой нищенский дом!

Но прикажите пчелам,

Хранительницам сот,

Грабителя не жалить,

Ворующего мед.

 

Вы мне приказали, чтоб ради богатых

Принес я безропотно в жертву детей —

Пускай голодают, слабеют, тупеют,

До смерти не ведая радостных дней!

Но прикажите лучше,

Чтобы наседка-мать

Не смела пса-задиру,

Храня цыплят, клевать.

 

Вы мне приказали слепым оставаться,

Хоть свет наконец-то и мне просиял,

Чтоб я с моим родом томился во мраке

И радость ученья вовеки не знал!

Но прикажите гордым

И пестрым петухам

Не поднимать с рассветом

Хвалебный звонкий гам.

 

Вы мне приказали отречься от знаний,

Которые миру богатство несут,

Быть мрака рабом, быть забитым невеждой,

Не чувствуя гнета мучительных пут!

Но прикажите травам

Среди лугов и рощ

Завянуть, коль омоет

Их теплый летний дождь.

 

Зиме прикажите в весну не излиться,

Весне — зеленеющим летом не быть,

Не делаться щедрою осенью — лету,

Венере — сиянье с зарею не лить,

И прикажите мраку,

Чтоб он не посветлел,

Когда осыплет солнце

Его потоком стрел.

 

ИНГРИД ЙОНКЕР [395]