Стихи из книги «Песни в сумраке» (1945 г.)

 

Блаженной памяти…

Перевод М. Ваксмахера

 

 

Воскресенье.

Я боюсь суетливой толпы моих ближних с гранитными

лицами.

Из башни стеклянной, населенной мигренями, нетерпеливыми

предками,

Я созерцаю холмы и кровли в тумане,

В покое, — и хмурые голые трубы.

У подножья домов и холмов мертвые спят, снят мечты мои,

ставшие прахом,

Спят мечты мои — кровь, что пролита даром и вдоль улиц течет

и сливается с кровью из лавок мясных.

И теперь из башни стеклянной моей, как из пригорода,

Я созерцаю мечты, развеянные вдоль улиц, павшие

у подножья холмов,

Как предводители племени моего на берегах Гамбии[331],

или Салума,

Или Сены — павшие ныне у подножья холмов.

Не мешайте мне думать о мертвых моих!

Вчера был День всех святых, торжествснный праздник Солнца,

И никто ни на едином кладбище

Не вспомнил о мертвых — о них, отрицавших Смерть.

Мертвые! Вы, посмевшие спорить со Смертью

Повсюду — от Сины[332]до Сены, и в моей упрямой крови,

наполняющей хрупкие вены, —

Защитите мечты мои, как вы некогда защищали ваших сынов,

тонконогих кочевников.

О мои мертвые! Оградите от гибели кровли Парижа в воскресном

тумане,

Кровли, охраняющие мертвых моих.

И пусть я спущусь со своей тревожно-спокойной башни на улицу

К братьям моим с голубыми глазами,

С жестким пожатьем руки.

 

 

Ночь на берегах Сины

Перевод М. Ваксмахера

 

 

Женщина, положи мне на лоб твои благовонные руки,

мягче меха, руки твои.

Там, в вышине, качаются пальмы и под пальцами бриза ночного

Шепчутся и умолкают колыбельные песни.

Пусть нас баюкает ритм тишины.

Слушай песню ее, слушай глухое биение крови, слушай,

Как бьется пульс Африки в сонном тумане, в груди деревень,

затерянных в бруссе[333].

 

Лик луны клонится к ложу недвижного моря.

Замирают раскаты далекого смеха, а рассказчики сказок

Мерно качаются, носом клюют, словно малыш за спиною

у матери,

И тяжелеют ноги танцоров, наливается тяжестью горло певца.

 

Время звезд настает, Ночь в спокойном раздумье

Облокотилась на холм облаков, бедра в Млечный Путь завернув.

Крыши хижин трепещущим тронуты светом. О, какие секреты

шепчут созвездьям они?

Очаги угасают, погружаются хижины в уютные волны

домашнего запаха.

 

Женщина, лампу с прозрачным маслом зажги, и пусть, словно

дети, что спать улеглись, но никак не уснут, — пусть

зашепчутся Предки вокруг.

Голоса прародителей слушай. Они тоже, как мы, вкусили

изгнание.

Но умереть отказались, чтоб не иссякло их семя в песках.

А я — я в продымленной хижине, которую посетило отраженье

благожелательных душ, прислушаюсь чутко.

 

Пылает моя голова на твоей горячей груди.

Пусть будет дано мне вдохнуть запах Предков моих, собрать

голоса их живые и вложить их в горло свое.

Пусть мне будет дано научиться

Жить, жить до того последнего мига, когда я нырну

в высокую глубь забвенья.

 

 

Жоаль

Перевод М. Ваксмахера

 

 

Жоаль[334]!

Я вспоминаю.

 

Я вспоминаю синьяр[335]— красавиц в зеленой тени веранд,

И глаза их неправдоподобные, словно сиянье луны

на морском берегу.

 

Я вспоминаю роскошь Заката,

Из которого Кумба Н’Дофен[336]повелел королевскую мантию

выкроить.

 

Я вспоминаю поминальные пиршества и запах дымящейся

крови зарезанных стад,

Песни гриотов и шум перебранок.

 

Я вспоминаю языческие голоса, распевающие католическую

молитву,

Процессии, пальмы, триумфальные арки.

Я вспоминаю танцы готовых к замужеству девушек,

Пляски — о, боевые пляски! — воинственных юношей, их боевые

песни,

Их устремленные в битву тела,

И женские крики — чистый голос любви: «Кор-Сига[337]!»

 

Я вспоминаю, я вспоминаю…

И качается в такт голова — я устало бреду вдоль бесчисленных

дней Европы, из которых порою

Вынырнет джаз-сирота и рыдает, рыдает, рыдает.

 

 

Черная женщина

Перевод Д. Самойлова

 

 

Обнаженная женщина, черная женщина!

Твой цвет — это жизнь, очертания тела — прекрасны!

Я вырос в тени твоей, твои нежные пальцы касались очей

моих;

И вот в сердце Лета и Юга, с высоты раскаленных высот

я открываю тебя — обетованную землю,

И твоя красота поражает меня орлиной молнией прямо

в сердце.

 

Обнаженная женщина, непостижимая женщина!

Спелый тугоналившийся плод, темный хмель черных вин, губы,

одухотворяющие мои губы;

Саванна в прозрачной дали, саванна, трепещущая

от горячих ласк Восточного ветра[338];

Тамтам изваянный, тамтам напряженный, рокочущий

под пальцами Победителя-воина;

Твой голос, глубокий и низкий, — это пенье возвышенной

Страсти.

 

Обнаженная женщина, непостижимая женщина!

Благовонное масло без единой морщинки, масло на теле атлетов

и воинов, принцев древнего Мали[339];

Газель на лазурных лугах, и жемчужины-звезды на ночных

небесах твоей кожи;

Игра и утеха ума; отсвет красного золота на шелковой коже

твоей,

И в тени твоих волос светлеет моя тоска в трепетном ожидании

восходящего солнца твоих глаз.

 

Обнаженная женщина, черная женщина!

Я пою преходящую красоту твою, чтоб запечатлеть ее

в вечности,

Пока воля ревнивой судьбы не превратит тебя в пепел и прах,

чтоб удобрить ростки бытия.

 

 

Негритянская маска

Перевод М. Ваксмахера

 

Посвящается Пабло Пикассо

 

 

Маска спит, она отдыхает на простодушье песка.

Спит Кумба-Там[340]. Зеленая пальма скрывает лихорадочный трепет

волос, медные блики бросает на выпуклость лба,

На прикрытые веки, две невесомые чаши, замурованные родники.

Полумесяцем тонким сгустилась у губ чуть заметная чернота,

отблеск женской лукавой улыбки.

Дискосы щек, изгиб подбородка, немой полнозвучный аккорд.

Маска, лик, недоступный для суетных мыслей,

Лик бестелесный, безглазый,

Совершенство бронзовых черт в патине времен,

Лик, не знавший румян и морщин, ни поцелуев не знавший,

ни слез,

О лицо, сотворенное богом еще до того, как забрезжила память

веков,

Лицо на заре мирозданья, —

Не раскрывай предо мной своего нежнейшего устья, не смущай

мою плоть.

Обожаю тебя, Красота, божество моего однострунного глаза!

 

 

Снег над Парижем

Перевод М. Ваксмахера

 

 

Сегодня, господь, в день рождения вашего, вы посетили Париж,

Потому что он мелочным стал и дурным.

Вы от скверны его неподкупным очистили холодом,

Белой смертью.

Нынешним утром даже трубы заводов согласно поют,

Провозглашая на белых полотнищах:

«Мир для людей доброй воли!»

И сегодня, господь, вы предлагаете снег вашего Мира планете

разодранной, Европе разодранной,

Испании, горем истерзанной,

А мятежник — еврей и католик[341]— направляет против горных

твердынь вашего Мира все свои тысячу четыреста

пушек.

Господь, я принял ваш белый холод, обжигающий злее, чем соль.

Тает сердце мое, как снег под лучами солнца.

Я забываю

Белые руки, которые стреляли из ружей и сокрушали империи,

Руки, которые бичевали рабов, вас бичевали, господь,

Белые запыленные руки, по щекам хлеставшие вас, господь,

руки, напудренные, хлеставшие меня по щекам,

Руки, которые, дрожи не ведая, вручили меня

Ненависти и одиночеству,

Белые руки, валившие царственный лес, что возвышался

над Африкой, в сердце Африки,

Валившие стройных и крепких юношей племени сара,

прекрасных, как первые люди, что вышли, господь,

из ваших коричневых рук.

Эти белые руки свалили черного леса стволы, чтобы шпалы

сработать для железных дорог,

Свалили леса африканские, чтобы спасти Цивилизацию: стало

у них туговато с человечьим сырьем.

 

Но мне жалко, господь, свою ненависть тратить на улыбчивых

дипломатов, что сегодня скалят клыки,

А завтра начнут торговаться, скупая черное мясо.

Мое сердце растаяло, словно снег на парижских крышах,

Под солнцем кротости вашей.

Сердце мое незлобиво к врагам, моим братьям, в чьих белых

руках нет белого снега,

Сердце мое незлобиво, потому что моих пылающих щек

касаются вечером руки росы.

 

 

К Маскам

Перевод Е. Гальпериной

 

 

Маски, о Маски.

Черные, красные, бело-черные Маски —

Четыре точки лица, откуда доносится мне дуновение Духа,

Маски, в молчанье приветствую Вас,

И не последним тебя, мой предок с обликом Льва.

Вы охраняете это священное место от бренного женского

смеха, от гаснущих быстро улыбок.

В этом чистом воздухе вечности я вдыхаю дыханье Отцов.

Маски с лицом обнаженным, с которого спали морщины,

Это Вами, в подобие Ваше, создан мой облик, склонившийся

пред алтарем чистой бумаги.

К Вам я взываю.

Ныне, когда уходит навек Африка древних Империй, —

царица в агонии жалкой,

Когда погибает Европа — а мы связаны с ней пуповиной, —

Опустите взгляд неподвижный на Ваших детей, подвластных

жестоким приказам,

На Ваших детей, отдающих жизни свои, как нищий —

последнее рубище.

Пусть мы ответим: «Здесь!» — когда нас призовет Возрождение

мира.

Пусть мы станем дрожжами, — без них не взойти былому тесту,

Ибо кто внесет оживляющий ритм в этот мертвенный мир

машин и орудий,

Кто издаст ликующий возглас, пробуждая сирот и погибших

к новой заре,

И вернет память о жизни тем, в ком штыками пронзили

надежду?

Нас называют они людьми хлопка, масла и кофе,

Нас называют они людьми безропотной смерти.

Мы же — люди радостной пляски, чьи ноги обретают мощь,

ударяя о твердую землю.