Голуби в Оппенгеймеровском парке

Перевод В. Рогова

 

 

Любопытно, почему это голубей в Оппенгеймеровском парке

не отдают под суд за незаконное пребывание

на частной земельной собственности и за непристойное поведение в общественных местах.

Каждый день я вижу, как эти наглые птицы садятся

На скамейки «Только для белых», бросая вызов любой власти.

 

Неужели им неведом Акт о расовых привилегиях?

Белый полицейский в полном обмундировании,

с пистолетом в кобуре, проходит мимо

и даже не погрозит пальцем нарушителям,

которые дерзко попирают закон.

Они не только садятся на священные скамейки,

но еще обгаживают их птичьим дерьмом.

 

Ох! Благостные Правила! Только взгляните на этих двоих на гребне

прыгающей импалы, они занимаются любовью прямо

на виду у барынь, бродяг, хихикающих конторщиц.

Куда же идет наш мир?

Где священный Закон против безнравственности? Sie’s!^[415]

 

 

Верхом на радуге

Перевод В. Рогова

 

(Мое первое выступление со своими стихами на вечере Джаз-гигантов 22.5.68)

 

Бум! Бум! Бум! —

рокочет контрабас, верещит труба.

шипят тарелки, стонет саксофон, бренчит пианино.

 

И тут я лечу

через небо, словно камень из пращи Давида

и ударом вшибаю «Гигантов»

прямо в лицо радуге.

 

Выше и выше

на джазовом диком коне

мы скакали галопом по сети

 

блюзовых нот,

возглашая призыв:

Люди, Братья, Гиганты!

 

 

По газонам не ходить

Перевод В. Рогова

 

 

Газон — зеленый ковер

с узором из гладиолусов,

красных, как пламя в горне.

Скамья освященная парковая

держит гуляющего, и слушает он

песнопение фонтана,

окропляющего святой водой

прихожан-голубей.

 

«По газонам не ходить,

вход собакам без поводков воспрещен».

 

И тут-то барыня прогуливает пекинскую болонку,

мытую, пудреную, надушенную.

Пес нюхает дощечку с надписью «не ходить»

носом, холодным, как мороженая рыба,

и салютует ей задней лапой,

а дощечка плачет от злобы и стыда.

 

 

Всего-навсего прохожий

Перевод В. Рогова

 

 

Я видел, как его лупцуют дубинками,

я услышал, как он кричит от боли,

подобно скоту на бойне;

до меня донесся запах свежей крови,

она лилась у него из ноздрей

и текла по улице.

 

Вошел я в церковь

и стал на колени.

«Я люблю тебя, господи,

а также ближнего моего. Аминь».

 

Я вышел

с сердцем, легким, как лобзание ангела

на ланите святой души.

 

Я пошел домой.

Толпа обступила что-то.

Тут подошла моя соседка:

«Вы слышали? Вашего брата убили».

«Нет-нет! Я ничего не слышал. Я был в церкви».

 

 

Отвага, моя тень

Перевод В. Рогова

 

 

Тень моя — фокстерьер по кличке Отвага;

куда ни пойду я — она за мною;

она рычит и щелкает зубами на всех гремлинов[416],

которые хотят мне устроить засаду;

она нюхает, чихает и мочится у телеграфного столба,

оставляя послание всем, кто пройдет потом:

«Я здесь прошла. Если смеешь, следуй».

 

Увы! В ту ночь я услышал «стук»,

он прогремел в дверях моего сердца,

стук, от которого съежится плоть,

стук, от которого корни волос

кругами на цыпочках бегают по голове.

 

Ах! Отвага! Ты меня покинула,

поджала хвост

и заползла на рваную блошиную подстилку,

оставив открытой мою наготу.

От озноба мне захотелось надеть

шкуру, оставленную змеей в траве.

Пальцы копались в глазницах,

глаза летели от страха,

на парашютах запрыгали слезы.

 

Чей-то нос глубоко ткнул палкой в пуп,

и выползла пара смеющихся вшей,

они хихикали, как пьяные от бензина чертенята,

выдворенные из полной кладовой моих стихов.

Я посмотрел на часы,

было далеко за полночь.

Зубы зудели, желая пришить

нитку к куску хлеба и супу.

Я на ощупь искал дверную ручку рассвета,

пощечины утренней дымки разбудили мое лицо.

Я посмотрел на себя.

Вот он я. Вот он я, лишенный тени,

пустой, как старый корабль,

ждущий, что его сломают.

 

Ах, Отвага! Неужели ты покинула меня навсегда?

 

 

Звуки барабана из коровьей шкуры

Перевод В. Рогова

 

 

Бум! Бум! Бум!

Слышу, далеко по северным небесам

разносится рокот и рев, похожий на гром.

 

Я навострил уши,

как олень, готовый бежать от неминуемой бури.

 

Бум! Бум! Бум!

Пока раскаты все приближаются

и приближаются к южному небу,

они хватают меня за сердце

и надежды мои взмывают все выше к престолу орла.

 

Бум! Бум! Бум!

Я барабан, что вырезан из черной шкуры жертвенной коровы,

 

я пробужу твою спящую душу.

 

Я дух твоих предков,

живших в священных хижинах,

я вечный заступник,

я вечный страж.

 

Дай рассказать о твоем драгоценном наследье,

о славном прошлом, растоптанном завоевателем,

уничтоженном рвеньем миссионера,

 

Я обнажаю факты,

все догмы и декларации,

пусть твой пытливый ум их рассмотрит.

 

О! Услышь меня, Дитя,

в пляске зулусов,

доводящей сердца их до исступления.

 

О! Услышь меня, Дитя,

в ночных бдениях черных молельщиков,

возвышающих дух до экстаза.

 

Бум! Бум! Бум!

То звуки барабана из коровьей шкуры —

голос Матери-Африки.

 

АРТУР НОРТТЬЕ [417]

 

Голосуя на дороге

Перевод А. Ибрагимова

 

 

Изможденные песчаные дюны, мазутные скалы

в полдень, отравленный душным зловоньем;

ощетинившаяся проволока; и в небе — черными кляксами —

во́роны, сгустки сентябрьского мрака.

 

Мой дом стоит по соседству с ивовой рощицей,

плещущей ликованьем весенним…

Напрасно смуглый мой палец взывает, качаясь,

к проносящимся мимо автомобилям.

 

Над свалками — легкий дымок мошкары; на асфальте

старые знахари, искривленные, как больные деревья,

пьяно шатаясь, выделывают свой танец;

глаза, раскаленные докрасна, прожигают насквозь.

 

В грустной ярости я умоляю подбросить меня домой.

Никакого внимания — словно безумные,

зеркально сверкающие лимузины

мчатся, кудрявя дорожную пыль.

 

О сладостное ощущенье полета:

в удобной позе развалиться на мягком сиденье,

обмениваться с соседом любезностями,

истаивая в полудремотной истоме.

 

Два цвета: бежевый и бледно-лиловый,

кремовая обивка, и за рулем безмятежно

улыбается господин… Ах, эти жирные боровы,

отмахивающиеся от меня, как от мухи!

 

Стою, окутанный выхлопными газами. Белые флаги

возвещают — пусть отравленное — перемирие.

И вот наконец я в машине — мои мечты

уплывают к далекому горизонту.

 

 

Море

Перевод А. Ибрагимова

 

 

Море — старый ваятель, любовно

обтесывающий скалы и рифы, —

бродит среди погребенных сокровищ,

поблескивая голубыми глазами на пристань;

застывшие на устах его мифы

взбесили бы иконоборца любого.

 

А там, в глубине, под накидкой из тюля, —

обломки мраморных рук Афродиты,

растерзанной стаей акульей.

Надменной, как храмовая колонна,

богиней когда-то пленялся влюбленный,

но — бурные прежде — восторги уснули.

 

В чем рыбы окаменелой тайная сущность?

Зачем раскапывают торфяные болотца?

Напрасно мы, молодые, мучась,

ищем — разгадка никак не дается;

наша стихия — стихия любви

в ртутном сверкании солнца.

 

 

Ничего необычного

Перевод А. Ибрагимова

 

 

Взгляд, как орел, воспаряет ввысь,

к сводам туч темно-серых. Неистовствуя,

ливень обламывает о плитняк

длинные иглы свои серебристые.

 

Громко булькает старый двор.

Ничего необычного — только разве что

горбун, отвечающий на окрик с веранды

без угодливости или развязности.

 

Странно, что ни одного деревца —

лишь налетающий ветер. Эту картину

сами запомните, память откидывает

все привычное и все рутинное.

 

Неожиданно хлынув, солнечный свет

золотом нашу улицу вымостил.

Окна закрыты по-прежнему. Скоро ли

мы отрешимся от нерешимости?

 

АЛАН ПЕЙТОН [418]

 

Санна [419]

Перевод В. Рогова

 

 

Наш городок в воскреспый день

Печет нещадно зной,

И чинно взрослые идут

Суровой чередой.

 

Завесу едкой пыли взбил

Чужой автомобиль,

Но чинно взрослые идут,

Презрев и зной и пыль.

 

Болтает всевозможный вздор

Подонков наших сброд,

Но чинно взрослые идут:

Молитва в церкви ждет.

 

Костюм и взор любого строг,

Желанна благодать,

И чинно взрослые идут

Словам любви внимать.

 

И Санна семенит им вслед,

Играя скромно роль, —

Ей чрево жжет дитя любви,

А сердце — страх и боль.

 

 

С хозяйского плеча

Перевод В. Рогова

 

 

Мы ей подарили какое-то старье,

Отслужившую ветошь, отжившую век.

Ее с восклицаньями надела она,

Глаза ее сияли, она ахала и восторгалась,

Ее тучное тело в пляске тряслось,

Она строила рожи, пела обрывки песен,

Возглашала хвалу на родном языке,

Взывала к подругам-служанкам,

К незнакомым и прохожим,

Ко всему Африканскому континенту —

Взглянуть на это чудо, принять участие

В ее невыносимой радости.

 

И так, задаром,

Куплены были верность и доверье,

Нерассуждающее повиновенье

Земной драгоценнейшей простоты.

Задаром —

Гибель целого мира.