Сентябрь – 1998 год. Октябрь. Антиб.

Еду в Антиб, знаменитый старинный городок на Лазурном Берегу, недалеко от Канн. Вадик в него просто влюблен – первая любовь! В годы своего бесприютного мыкания по парижским углам (1981–1982) он по десять дней отдыхал и душой и телом в этом благословенном месте у Даниэль Бургуа, сестры владельца знаменитого издательства. Жил в самом старинном центре, где еще римское мощение улиц и средневековые фонтанчики на маленьких площадях. Ездил, конечно, и в Монако, где продувался безбожно, но приходила необходимая разрядка, даже спал после этого лучше. С тех пор он почти ежегодно туда стремится, да и я была три раза. Живем мы уже в новостройках – «Бермуды», «Флорида», «Майами», но квартирки славные. Последняя, правда, была с ужасающим видом на жандармерию (это вместо лазурного моря!), казарменное здание, какие‑то Нижние Котлы, и на закате огромные зарешеченные стекла кроваво отсвечивали, приходилось убегать из дома, спасаясь от тоски – невыносимой в этот час, да и на таком же багровом восходе.

Он уже там и квартиру снял другую – на углу бульвара Фош и Альберта Первого. Раздраженно звонил несколько раз, чтобы, во‑первых, я не приезжала, так как он простудился и принимает «курс антибиотиков» (его любимое выражение). Во‑вторых, что в квартире нет телефона (очень он мне нужен! Я только что закончила rattrapages, переэкзаменовки, и мне совсем не улыбается, чтобы мадам Одресси звонила мне и уточняла тысячные доли этих mention‑ов). В‑третьих, чтобы я все‑таки приезжала, он не выходит, его надо кормить. Не дожидаясь четвертого звонка, я купила билет. Теперь туда ходит прямой поезд, а раньше надо было пересаживаться в Марселе.

В поезде. Раскрыла путеводитель, но не читается. Рядом со мной сидит розовощекий бонвиван, разложил какие‑то карты и блокноты. Заговаривает. Интересуется, первый ли раз я еду на Лазурный Берег и куда именно. Услышав мой акцент (а также отсутствие артиклей), начинает расспрашивать, у него, как и у многих далеких от России французов, возвышенное представление о русских – все князья, все жертвы революции, обогатили Францию – балетом, модой, красавицами… (Галантно смотрит на меня.) Сам же он – де Майяк, какой‑то древний бретонский род, всюду замки. Едет в свой замок в Сан‑Рафаэле (сойдет раньше меня), где собираются его друзья, все такие же «де», чтобы разработать планы охоты – она открывается в конце месяца. Он – недаром напомнил мне Стиву Облонского – заядлый охотник, показывает длинный предмет в чехле – особое ружье для охоты на лисиц. Я начинаю ныть: мол, какие же сейчас лисицы, как же вам не жалко и т. п., на что выслушиваю, разумеется, целую лекцию, что именно они, охотники, главные защитники природы, поддерживают экологическое равновесие и т. п. Показывает карту, где отмечены крестиками места будущих засад. Вспомнила стихи Вадика:

 

Начерчены планы охоты

И страх охватил антилопу

Последний художник и маг

Роняет ружье на лужайку

<…>

Он видит как звери вращают

Жернова обреченной судьбы

И робко достав папиросу

Глядит он в кровавую чащу

Где кружатся забытые схемы

Охоты проклятой небом.

 

Приглашает меня в бар, угощает коньяком, слишком долго возмущается, как плохо и дорого в этих поездах, что они, охотники, уже подняли об этом вопрос в министерстве… Прощаясь, дает свою визитную карточку и приглашает (вместе с мужем! Он тоже увлечется! ха‑ха‑ха!) на их съезд в Сан‑Рафаэле, а потом уже в охотничьи угодья, в Бретань. Галантно целует руку (этого французы давно не делают) – наверное, потому, что русская дама, хотя и не княгиня.

…Чудесная квартирка на углу бульвара Фош и улицы Газан, пусть и «без вида». Вид – на сквер, посредине которого возвышается вожделенная телефонная будка (телефона в квартире действительно нет).

Но меня беспокоит Вадик. Хотя он и встречал меня на вокзале, но был очень бледный, слабый, все время мокрый. Никуда не ходил, не ездил даже в Монако, все время лежит. Ужинаем дома, на чудесном балконе, никаких кровавых окон жандармерии, закат теплый, акварельный, отраженный. Вадик пунктуально глотает свои таблетки, но результат обратный, все хуже. Прочла аннотацию к лекарству (он‑то никогда их не читает) – это вовсе не антибиотик, а какое‑то средство от кровотечений. Странно. Обещает завтра позвонить врачу. Вечером пошла одна по своей любимой набережной (мешает только не прекращающийся ни на секунду поток машин), мимо бастиона, потом вдоль старых крепостных стен, мимо дома, где жил Николя де Сталь, где он покончил с собой – бросился из окна. Из того самого окна, откуда он рисовал свои знаменитые кораблики, «парус одинокий…». Удивительно, как мог он разбиться, ведь это совсем невысоко.

…Утром одна пошла на пляж. Вадик все лежит, дремлет. Шла по элегантной центральной улице Альберта Первого, и неубранные облетевшие листья платанов путались под ногами – ведь уже осень. Грустное чувство еще одной осени, пусть и такой мягкой, ласковой, но не последней ли? Каждый раз у меня во время этих ранних проходов к морю щемит сердце: «Я встретил с легким изумленьем нежданной старости зарю…» На пляже пусто, прибрано, голубые мешки для мусора, развешанные через каждые сто метров, как флаги бьются на ветру. У такого мешка (чтоб было видно издалека) я обычно раскладываю свою подстилку, открываю детектив, греюсь, а через полчаса – в море. Уже никто не купается. Для них, избалованных, 20 градусов – уже холодно, купаемся обычно мы с Вадиком и какие‑нибудь шведы или финны. Но на море – настоящий «бой бабочек», разноцветные стайки маленьких парусов – planches voiles кружатся, падают в воду, снова выныривают, весь горизонт в этой веселой пляске. Жизнерадостный ритм этого мелькания рассеивает тоску. Обычно к двенадцати Вадик приходит (с кучей газет из киоска), купается, и мы идем обедать. Но сегодня не пришел.

…Так я и знала! Позвонил врачу (спустился, кряхтя и стеная, к автомату в сквере), сказал, что его лекарство, какой‑то seprum, не помогает. Тот: «Что‑что вы сказали? Я же вам совсем другое выписал! Sepron!» Значит, в аптеке невнимательно прочли рецепт, написанный действительно «курица лапой», дали совсем другое лекарство – от маточных кровотечений! Врач велел немедленно купить минеральной воды и пить по три бутылки в день. «А если можете, и пять!» Сколько раз я Вадику говорила, что он станет жертвой фармакологии с его готовностью заглатывать любое новшество, избегать старых методов. И он еще Лоре нотации читает! Побежала за водой – мы хотя бы знаем теперь, как бороться! И из‑за какого‑то маленького кашля заварить такую кашу… Зашла по дороге в эту аптеку, хотела поговорить с хозяином (Коэн, конечно), ведь это преступление, он же мог угробить человека. Но аптекарша отреагировала очень равнодушно: «Мы вам заменим лекарство. И дадим бесплатно воду».

…Вечером одна гуляла по старому Антибу. Улочки, где мощение римских времен, такие узкие, что надо раздвигать глицинии, чтобы по ним передвигаться, но в старых стенах окошки светятся, на еле видной двери, в которую, может, еще патриции входили, медная дощечка – «Джаз‑клуб». И шум прибоя, он даже машины заглушает, в старой части города ведь берег высокий – бастион, и волны мощные… Площадь Пикассо (в замке Гримальди его музей) освещена, в уголке маленькая антикварная лавка, которую держат старушки Кузьмичевы (те, знаменитые чаевладельцы). Вадик когда‑то с ними познакомился, но это было давно, наверное, уже другие хозяева. Купила в рыбной лавке свежую семгу, запеку в духовке, ему надо питаться после своих таблеток. А потом на базаре Шампьонне, который открыт до глубокой ночи, вокруг статуи очаровательного наполеоновского генерала («малоинтересного», как написано в путеводителе), который тут умер от холеры и похоронен на бастионе, купила настоящий нежный итальянский сыр, еще теплый.

…Вадику лучше. Сидит на балконе, ожил, я притащила ему из киоска кучу газет, но он и Рембо разложил, все бьется над «Озарениями», «не идет работа, не идет…». Но на мое предложение пойти на службу в Нотр‑Дам де ла Гаруп, церкви, что находится на вершине Гарупского плато, на маленькой обзорной площадке, не согласился. «Иди‑иди, а у меня секунды свободной нет. Надо вкалывать!» Пошла одна, не могу нарушать традицию, я каждый свой приезд туда хожу.

Нотр‑Дам де ла Гаруп. Богоматерь, покровительница моряков, около нее и знаменитый, самый мощный на побережье маяк. К церкви надо подниматься по старинным каменным ступеням, довольно долго – по ней когда‑то проходил крестный ход антибцев. Еще с античных времен Антиб – порт, жили в нем семьи моряков, молившиеся за возвращение своих родных, и остатки этой живой веры чувствуются и сейчас: в убранстве церкви, в цветах, которые неизменно лежат у каждой часовенки. Этих часовенок четырнадцать. Вспомнилась незабываемая Via Dolorosa в Иерусалиме с ее четырнадцатью stations – остановками (как же все‑таки это по‑русски?). Четырнадцать «моментов» крестного пути Христа на Голгофу. Приблизительно через каждые пятьдесят метров каменной лестницы в Антибе – она мало похожа на улицу, хотя и называется rue de la Calvaire, – часовенка с иконой, свечами (иногда горящими), живыми (почти всегда) цветами… А на каждой иконе – свой «момент»: Христа приговаривают к казни. Христос поднимает крест. Христос падает первый раз под тяжестью креста. Вероника вытирает лицо Христа. Христос утешает своих учеников. Христос падает второй раз. Симон помогает Христу нести крест. Христос падает третий раз. Стражники разрывают одежды Христа. Распятие. И последний – уже на верху подъема, у выхода на церковную площадь, – Христос встречает жен‑мироносиц. Но последняя часовня так закопчена свечами, что я не уверена в «сюжете». Обзорная площадка перед церковью – самая высокая точка Антибского мыса, с нее – потрясающий вид на городок Жуан‑ле‑Пэн (где знаменитые джазовые фестивали), жуанские пляжи, в хорошую погоду даже Канны видны. Оправдывается название – весь горизонт в этих особых, кружевных и дрожащих от зноя соснах. Туристы (в октябре их немного, несколько немцев в шортах) толпятся около «La table d’orientation» – на плоском круглом камне выбита карта Антибского мыса, заливы, широты, меридианы… И цитата: «Я не видел ничего в своей жизни более поразительного, чем заходящее солнце в Антибе». (Ги де Мопассан).

Зашла в церковь. Внутри она удивительная, живая. Просто выставка народного творчества. Есть, правда, и реликвии – «севастопольская икона» с русского корабля времен Крымской войны и «воронцовская плащаница», тоже из Севастополя. Может быть, поэтому – русское присутствие – в этой церкви чувствуешь себя как дома, у своих. Но нет, не только благородное умиление древней Богоматери (икона, кажется, XIV века, из Византии) успокаивает, но и общий семейный, домашний ее дух. Много самодельных иконок, фресок местной работы, наивных деревянных статуй – их приносили в дар те, кто верил Гарупской Богоматери. Вмурованные в стены дощечки с благодарностями от спасенных моряков, от их родных. Вышитые коврики, модели кораблей, самодельные лампадки – все ей, покровительнице. И это совсем не «пережитки прошлого» – вон то тут, то там на стенах около аналоя прикреплены детские рисунки с трогательными обетами: «Дорогая Богоматерь, вылечи моего дедушку, я обещаю сама ухаживать за своими животными и каждый день молиться». На рисунке – коровки, котята, солнце. И подпись: Элен. У стены, на маленьком столике школьная тетрадка и ручка на шнурке. Для обетов. На меня так подействовала живая вера местных прихожан, что я тоже решила написать в этой тетрадке обет. Конечно, о Борьке. Долго думала – по‑французски или по‑русски? Решила по‑французски, поэтому, наверное, вышло так выспренно и многословно. И не надо так много обещать. Не справлюсь. Зачеркнуть? Но это глупо, ведь внутренне обет уже дан. Стояла, ломала голову… немцы в шортах в свою очередь подходили к тетрадке, было неловко слишком задерживаться. Так и осталось.

…Последние дни в Антибе. Вадик выходит, купается, загорел. Все время стоит замечательная погода, 24 градуса тепла, и вода теплая. А в полдень, когда идем обедать, даже жарко, на открытой террасе около «Бермуд», где обедаем, без шляпы невозможно сидеть. Вадик, конечно, шикует, заказывает знаменитую «дораду» – рыба вроде камбалы, но более сухая (и менее вкусная, по‑моему), ее запекают в фольге, потом официант хирургическими щипчиками вынимает косточки, все это на отдельном столике рядом, на серебряном блюде, раскладывает натюрморт. Я вспомнила своего спутника‑охотника и его заклинание на прощание: «Самый лучший буйабес (bouilleabaisse) в Антибе!» – и решила заказать на прощанье это самое прославленное блюдо Прованса, более того, в меню есть буйабес de luxe – так вот его! Вадик меня отговаривал – и был прав. Густое пюре из перемолотых вместе с костями рыб. В него кладется множество резко пахнущих трав, корки хлеба, натертые чесноком, цедра, помидоры, льют вино и оливковое масло. Все это темно‑желтого цвета, потому что еще и шафран. Одну‑две ложки можно проглотить, но как вспомнишь нашу янтарную уху с ломтиками лимона, прозрачную, как слеза… К тому же дико дорого.

…Вадик совсем окреп. Удалось даже его уговорить подняться к Гарупской Богоматери, чтобы с высоты попрощаться с Антибом. Дошли туда довольно быстро, потому что, оказывается, параллельно «крестной» улице проходит шоссе, и по нему идти совсем легко. День был такой нежный, нежаркий, и залив Жуан‑ле‑Пэн казался совсем близко; к тому же дорога туда – это спуск под гору, вниз, мы совсем не устанем, разве можно ни разу не побывать там?

Ведь именно туда, к этому золотистому пляжу, туманным днем 1 марта 1815 года пристало, обманув английский конвой, несколько парусников, и низложенный император шагнул на землю своей боготворимой Франции. Великие сто дней. Впрочем, кажется, первым с парусника шагнул на землю Камбронн. Зная, что в юности и Вадик был под обаянием этой легенды, я стала его уговаривать. Я знала, что из всей наполеоновской эпопеи именно эти великие сто дней – этот безумный порыв («это было сплошное умопомешательство», как пишут теперь во французских учебниках) в стране победившего рационализма – до сих пор его волнует. Как вторая попытка победить судьбу. Второе дыхание. Второе рождение.

Но пока спускались, он не переставал на меня ворчать. Действительно, беспрерывный поток машин навстречу. Посторониться некуда – пешеходные тропы не предусмотрены. Никто пешком не спускается – только на машинах. От шума моторов, мельканья скоро заболела голова, и романтическое настроение растаяло. Спускались больше двух часов. Наконец, в страшном раздражении, добрались до порта Жуан‑ле‑Пэн.

Французы чтут своего императора. Бюст. Огромное мозаичное панно. И, конечно, эта всегдашняя выспренность – выбито на каменной стеле: «Отсюда императорский орел полетит от башни к башне французских городов к высотам Нотр‑Дама». Так он сказал на этом самом месте. Но ведь это было, это чудо было! Вот четыре жалких пушки, которые он бросил на берегу, чтобы почти без оружия, с маленьким отрядом, пройти ночью через горы и стать, расстегнув свой серый сюртук («стоял он в сером сюртуке», как пела Полина Егоровна маленькому Борьке), перед королевской армией: «Кто будет стрелять в своего императора?» И города в эйфории открывали ворота, «орел» летел – Гренобль, Лион, Версаль, Париж. Какая историческая красота жеста, как вспомнишь длиннобородые драки под византийскими коврами русской истории…

– Вадик! И у тебя будут твои сто дней!

– Сто дней? Мне не хватит.

Пообедали на знаменитом берегу. Ресторан назывался «Наполеоновской тропой» (отсюда «он» шел на Гренобль ночью через горы, есть и маршрут такой туристский, но не для пешеходов). Потом решили взять такси и поехать в Канны. Это пятнадцать минут.

Вечером в Каннах. Уже совсем темно, только Круазетт в огнях, отели на фоне черных гор неправдоподобной красоты, искрятся как елки в Рождество. Вадик, конечно, устремился в казино. Но даже просто за вход надо заплатить (50 франков), поэтому я, как неиграющая, решила не ходить и прогуляться по набережной. Договорились, что я зайду за ним через два часа. Скамейки пустые, народу немного, я долго сидела одна, слушала, как странно и грустно звенят рейки на парусах у яхт, и наподобие антифона – хлюпанье, шуршанье волн о камни. Пошел дождь, несильный, предупреждающий, где‑то на горизонте над морем и молнии поблескивали. Стало зябко – ведь вышли мы рано, я была просто в майке, быстро промокла. Вернулась в казино, вижу: Вадик стоит в холле у guichet и вынимает деньги. Наверное, уже не в первый раз. Проигрался. Пришлось устроить маленький скандал в стиле Анны Григорьевны Сниткиной и вытащить его оттуда. Со мной не разговаривал. Но вскоре, заметив мой жалкий, промокший вид, обрел свой всегдашний купеческий размах: «Давай сейчас на Круазетт купим тебе свитер!» И купили! В шикарном магазине для шейхов (судя по ценам), с продавщицами, годящимися в топ‑модели, красивый кашемировый свитер, правда, раз в пять дороже, чем такой же в Париже. Дождь за это время превратился в ливень, отчаянно похолодало, ведь, что ни говори, осень, октябрь! Взяли такси и почти под отвесными струями, разбрызгивая лужи, быстро доехали до своего антибского дома. Я думала: значит, все, так Антиб прощается со мной. Но на другой день – снова ослепительное солнце, голубые мусорные пакеты на пляже подсохли, трепещут, «бой бабочек» в полном разгаре…

…Накануне моего отъезда поздно вечером уже вдвоем прошлись вдоль набережной, мимо бастиона, мимо старушек Кузьмичевых (показалось, что кто‑то на втором этаже игрушечного их домика пил чай – не они ли?), вышли на Шафрановую площадь (Safrannier), она внизу, гораздо ниже высокой в этом месте набережной, вся уставлена столиками и подсвечена. Но как ни искали свободного места – не нашли. Ладно, поужинаем здесь в будущем году, надо что‑то оставить неисполненным, как отложили мы на другой год Британский музей – даже не зашли. Пробирались каким‑то заросшим проулочком, весь увит плющом, к бухте, чтобы посмотреть на яхты, и вдруг остановились как вкопанные: чуть подсвечена на старом доме плита, чтобы прочесть надпись, надо раздвинуть стебли плюща. «В этом доме Казандзакис окончил свои дни». И ниже цитата: «Не жди. Не бойся. Не проси». «И я бы хотел такую эпитафию», – сказал Вадик.

В бухте, где форт, где и расположен, собственно, порт Антиб, на причале сотни роскошных освещенных яхт, огромных, есть и под русскими и украинскими флагами. Наши миллионеры? Кое‑где музыка, освещенные окна, пьют вино, женщины в туалетах курят на палубе. Непонятная жизнь. Как Аня говорила с недоумением в Сан‑Сите: «Ирка, это какая‑то ненастоящая жизнь!» И тонко, странно звенят металлические рейки – гоголевская «струна в тумане»…

Сегодня после обеда уезжаю. Утром купались. Вадик заплыл далеко, что‑то кричал мне из воды непонятное. С трудом разобрала: «Ура! Сегодня 18 октября! А вода 22 градуса! Это – Антиб!!»

 

[1] Только после его смерти я поехала за мамой, без билета, в солдатских теплушках, на страшную станцию Сухово‑Безводное, отвезла ей донорский свой паек, и даже удалось мне вырвать ее оттуда. Дождалась актировки негодных и больных, тогда еще было такое, и привезла полуживую нелегально в Москву. Много было страшного. Смерти, самоубийства.

 

[2] И я хранила эту тетрадь‑исповедь. Два года спустя она оказалась в руках следователя МГБ.

 

[3] Эта единственная встреча двух любящих Пастернака женщин описана также и в воспоминаниях Зинаиды Николаевны: «Она [О.И.] уверяла меня, что она беременна, на что я ей ответила: „Вы должны быть счастливы иметь ребенка от человека, которого вы любите. На вашем месте я бы этим удовлетворилась“… А летом 1948 года мы с Борей получили письмо от М. К. Баранович. Она нам сообщила, что О.И. действительно родила девочку, которая умерла через 24 часа». – И.Е.

 

[4] Александра Петровна Рябинина – заведующая отделом национальных литератур Гослитиздата.

 

[5] Ошибка памяти. Описанное событие относится к 1948 году. См. сноску к с. 36. (В файле – комментарий № 3 – прим. верст.).

 

[6] Люся Попова была близко знакома с Вертинским.

 

[7] Мне очень хотелось познакомиться с сестрой Б.Л., в письмах ведь он давно уже представил нас друг другу. Свидание состоялось 6 июня 1960 года. Мы были уже «в кольце облавы» – не скрываясь, за нами ходили агенты КГБ, уже было «изъятие» рукописи пьесы на Потаповском, все время отключался телефон, и я, и мой жених в ту пору, Жорж Нива, стали жертвами непонятной болезни, – одним словом, это свидание «под надзором» было тяжелым. Помню, что Лидия Леонидовна, поразительно похожая на брата, сразу сказала, что не понимает, что значат слова покойного: «Приедет Лида и все устроит». У нее не было на руках никакого завещания. Видимо, Б.Л. опять, как и в случае с Фельтринелли, считал свои пожелания в письмах достаточным юридическим основанием для определения наследственных прав. Впрочем, об этих материальных вещах мы на кладбище не говорили. Решено было встретиться еще раз. Но, боясь подвести ее – а вдруг отнимут паспорт? – мы с мамой решили избежать новой встречи, наш арест был уже не за горами. По воспоминаниям Зинаиды Николаевны, брат Пастернака и его жена остерегали Лиду от встречи с Ивинской «ввиду ее аморальности. Но по словам вернувшейся с кладбища Лиды, последняя не производила такого впечатления. Она плакала и говорила, что ее нигде не принимают, что не относятся к ней как к человеку и что, пока не установят с ней нормальных отношений, от нее ничего хорошего не дождутся, а все дела Бори в ее руках…» То, что плакали все – это я помню. А что там говорила запуганная, измученная мама, едва ли имело значение. – И.Е.

 

[8] Строфа из поэмы «Твоя победа» (Избранное. М.: Советский писатель, 1947).

 

[9] Она была затем зверски убита заключенными, узнавшими «наседку»: засунули в выгребную яму и держали, пока не захлебнулась. Такова страшная судьба восковой девочки в бережно хранимых шелковых платьицах, мечтающей о «царской милости». А была она при немцах женой полицая, все кого‑то опознавала в течение шести лет на Лубянке, получая папиросы от следователя.

 

[10] Н. Заболоцкий.

 

[11] По‑видимому, зэчка, разносящая письма после проверки их местным цензором, мылась в бане и забыла эти открытки в предбаннике на подоконнике.

 

[12] Имеется в виду указ об амнистии конца марта 1953 года, по которому освобождались все заключенные, независимо от статьи, имеющие срок до пяти лет. Ивинская подпадала под этот указ, и 5 мая 1953 года (справка об освобождении датируется 3 мая) она вернулась на Потаповский. (В биографических сведениях ее освобождение ошибочно датируется сентябрем.) Как и когда они снова встретились с Пастернаком, я не помню. Есть косвенное указание в воспоминаниях Зинаиды Николаевны: «Я как раз собиралась на дачу, как мне позвонил Асеев и сказал, что произошло возмутительное событие – Ивинскую выпустили из лагеря. Боря начал снова с ней встречаться, и она таскает его на длинные прогулки, что чрезвычайно опасно после его инфаркта». Лето 1953 года было временем необычайно творческого взлета Пастернака – за это время им написано одиннадцать стихотворений к «Доктору Живаго», среди них такие шедевры, как «Август», «Разлука», «Свадьба», «Хмель»… А «длинные прогулки», на которые его «таскала» мама, возможно, отразились в стихотворении «Под открытым небом», когда им некуда было приклонить голову, и оставалось «общество звезд»… – И.Е.

 

[13] Дмитрий Иванович Костко, мой отчим, умер в 1952 году.

 

[14] В «Сырье к однотомнику» сохранился текст «Зарева» с надписью Пастернака: «Зарево. Полный текст: появившееся в печати вступление и оставшаяся ненапечатанной первая глава предположенной, начатой и брошенной без продолжения поэмы. Именно ее непоявление в „Правде“, для которой писалась поэма, отвратило от мысли продолжить ее».

 

[15] У Б.Л. попросили самое последнее стихотворение для рубрики «Литературная минутка», которую задумал К. Симонов, но так и не осуществил.

 

[16] Рукопись романа была отдана в редакцию «Нового мира» в январе 1956 года.

 

[17] Роман романа. Восточная Европа 1968. № 7. Июль. С. 489–501 (на нем. яз.).

 

[18] М. И. Алигер и В. А. Каверин – редакторы литературно‑художественного сборника московских писателей «Литературная Москва».

 

[19] В беседе с Евтушенко Фельтринелли сказал, что не поверил телеграмме Б.Л., ибо она была написана по‑русски; у него же с Б.Л. якобы была договоренность верить телеграммам, написанным только по‑французски.

 

[20] За несколько дней до этого я рассказала Б.Л. о страшном самоубийстве супругов Ланн. Ланн – Евгений Львович Лозман (1896–1958) – литературовед, автор романа «Старая Англия» и книг о М. Волошине, Д. Конраде, Ч. Диккенсе. «Мучительный и восхитительный человек!.. Его стихи мне совершенно чужие, но – как лавина!» (М. Цветаева).

 

[21] Черновик этого письма Хрущеву сохранился. В нем Б.Л. просит, что, если уж депортация неминуема, «выслать меня вместе с семьей, а также с моим близким другом О. Ивинской и ее детьми, в разлуке с которой, в неуверенности в судьбе которой и в страхе за которую, существование мое немыслимо». – И.Е.

 

[22] Н. И. Бам – вдова известного критика и переводчика С. Ромова, в 1937 году незаконно репрессированного. В 1946 году в Москве вышла книга «Воспоминания» А. С. Аллилуевой (сестры жены Сталина) в литературной редакции Нины Бам.

 

[23] Борис Константинович Зайцев (1881–1972) – русский писатель; эмигрировал в 1922 году; с 1924‑го жил в Париже.

 

[24] Это явное преувеличение. Если сравнить первоначальный текст Б.Л. с письмом, появившимся в «Правде» 5 ноября 1958 года, видно, что «белое вовсе не становилось черным» В этом письме Пастернак не отказывается ни от своего романа, ни от публикации. Разве что чужеродно звучат слова о «гордости за время, в которое живет». В остальном же оно полно достоинства, ход мысли, логика нормального человека, попавшего под шизофренический пресс, вынужденного оправдываться в совершенно естественных поступках, – все так по‑пастернаковски достоверно! Сам Б.Л. для «работы над письмом» в ЦК не ездил. Мама отвозила ему предлагаемые Поликарповым варианты. Он подписал только то, что счел приемлемым. – И.Е.

 

[25] Инесса Захаровна Малинкович (1928–1992) – сначала учительница Иры в школе, а потом близкий друг семьи.

 

[26] Вызов к Генеральному прокурору СССР Руденко был согласован с Президиумом ЦК КПСС и связан со стихотворением «Нобелевская премия». Стихотворение было написано в январе 1959 года по следам размолвки с Ивинской (см. дальше) и передано корреспонденту газеты «Дейли мейл» Энтони Брауну. Как говорил Б.Л., он отдал это стихотворение не для печати, а как «автограф». Однако из‑за неэтичного поведения журналиста, оно сразу же прозвучало по зарубежному радио, а 11 февраля с соответствующим политическим комментарием было опубликовано в «Дейли мейл». В семье Пастернака по этому поводу произошла очень тяжелая сцена (см. «Воспоминания З. Н. Нейгауз»). На допросе прокурор Руденко обвинил Пастернака «в обмане и двурушничестве» и угрожал уголовным преследованием по статье «измена Родине». В протоколе допроса о встречах с иностранцами не упоминается. – И.Е.

 

[27] На самом деле приглашение пожить какое‑то время в Тарусе исходило от Е. М. Голышевой и Н. Д. Оттена, предложивших Б.Л. и маме свою пустующую дачу. Приглашение это было передано через А. С. Эфрон, которая, справедливо опасаясь за будущее Ивинской, не защищенной именем Пастернака, всегда советовала ей легализовать их отношения. – И.Е.

 

[28] Мария Николаевна Батрыкина – моя мать.

 

[29] Речь идет о второй части романа, которая была подарена маме. Первая часть, с дарственной надписью Зинаиде Николаевне и сыну Лене, хранится в семейном архиве Пастернаков. У второй части другая судьба – при аресте Ивинской в 1960 году она была конфискована как вещественное доказательство «преступных связей с заграницей» и приобщена к делу. После нашей реабилитации в 1988 году по решению Мосгорсуда она должна была быть нам возвращена. Однако родственники Б.Л. через суд оспорили это постановление и после десятилетнего разбирательства весь изъятый при нашем аресте архив был признан собственностью снохи Б.Л. – Натальи Анисимовны Пастернак, вдовы младшего сына. – И.Е.

 

[30] Уже смертельно больной, Б.Л. получил диплом почетного члена Национального института и Академии литературы и искусств США, присужденный ему в феврале 1960 года в знак «признания творческих достижений в искусстве». Этот диплом Б.Л. сразу же переслал мне через Костю Богатырева. «Только пронесите его незаметно, спрячьте как‑нибудь», – сказал он Косте. Пронести незаметно жесткую папку размером 32x42 см – дело почти безнадежное. Но никто не встречал его и не провожал, как обычно в эти среды.

 

[31] При публикации письма Шеве сделал здесь примечание: «Ольга Всеволодовна Ивинская – Лара».

 

[32] Встреча с актерами на даче Пастернака не состоялась. – И.Е.

 

[33] Сын Пастернака приводит другие последние слова отца: «Он сказал нам, что закон защитит нас, как законных наследников, и просил оставаться совершенно безучастными к другой, незаконной части его существования, – к его заграничным делам». Есть и другая редакция этих последних слов: «Вы мои законные дети, и, кроме естественного горя и боли, которые принесет вам моя смерть, вам ничего не угрожает. Вас охраняет закон… Но есть другая часть моего существования, которая не охраняется законом, но широко известна за границей, премия и все истории последних лет. Эта сторона незаконная, и я не поручаю ее вашей заботе. Я хочу, чтобы вы были к этому безучастны». Видимо, под «другой частью существования» Б.Л. подразумевал нашу семью. Однако едва ли можно назвать «безучастием» регулярные недоброжелательные и бестактные высказывания сына поэта по адресу Ивинской. Также небезучастна осталась семья и к «заграничным делам» – уже в 1966 году Инюрколлегия возбудила дело о выплате наследникам гонораров за роман «Доктор Живаго». И только по настоянию Фельтринелли, не забывшему о просьбе Пастернака считать Ольгу своей «правой рукой», она была включена в их число.

Так что мама, по‑видимому, приняла желаемое за действительное. – И.Е.

 

[34] А. Гладков уточняет: «О Федине слышно, что он сказался больным и, сидя на своей даче поблизости, велел завесить окна, чтобы до него не доносился с похорон гул толпы…».

 

[35] После моего ареста к Мите явился приехавший по туристической путевке Д’Анджело. В руках его были две объемистых сумки. Не зная об их содержимом, Митя догадывался, что там опять могут быть деньги. Между тем наш с Ирой арест скрывался от мира, так что в квартире даже посадили женщину, чей голос был похож на Ирин, а Митю предупредили о необходимости соблюдать тайну (пообещав, что при этом условии нас отпустят). Но Митя оказался на высоте: он сумел сообщить Д’Анджело о нашем аресте и выпроводить его с одной из сумок вон из квартиры. Когда вслед за этим сидевшие в засаде люди ворвались в комнату за оставленной сумкой – там оказались лишь приведшие их в ярость присланные Джульеттой нейлоновые юбки и помада. Позднее стало известно, что в унесенной сумке у Д’Анджело был остаток долга Пастернаку – вторые полмиллиона рублей… Подчеркиваю (это очень важно), во всех без исключения случаях деньги были советские; ни гроша в иностранной валюте мы и в глаза не видели.

 

[36] Я поступила так, чтобы не подвести соседей; именно потому что они не знали о содержании чемодана, им не было предъявлено никаких обвинений.

 

[37] Защитники построили свою линию на следующих тезисах:

. У Фельтринелли было письменное указание считать Ивинскую распорядительницей гонораров Пастернака, для чего предлагалось вызвать в суд свидетелем самого Джанджакомо, о чем он публично просил.

. Ни один из иностранцев, привозивших Пастернаку деньги (они, собственно, и являлись контрабандистами, если ввозили советскую валюту), не был вызван в суд в качестве свидетеля. Вызови их, этот фарс бы лопнул: легко предъявить банковскую квитанцию об обмене денег – и никакой контрабанды нет, надо искать другую статью УК… Ни судья, ни заседатели (их было двое) не обратили ни малейшего внимания на линию защиты. Исполнили то, что было спущено сверху, для вида посовещавшись в соседней комнате.

В справке о реабилитации, которую нам с мамой выдали в 1988 году, сказано просто: «Получение гонораров за свои произведения из‑за рубежа не является уголовным преступлением». – И.Е.

 

[38] В том числе сборники А. Ахматовой. Чьи там горели письма и чьи рукописные стихотворения, уже, по‑видимому, не узнает никто.

 

[39] Имеется в виду Алексей Сурков.

 

[40] Полностью письма А. Эфрон к И. Емельяновой опубликованы в книге: Ариадна Эфрон. Жизнь есть животное полосатое. М.: Виграф, 2004.

 

[41] Квартирная плата.

 

[42] Л. Е. Пинский, ее учитель, мэтр, преподававший историю западно‑европейской литературы в МГУ им. М. В. Ломоносова.