Год. Июль. Поезд Москва – Харьков.

Станция Казачья Лопань.

Вот они, плоды «незалежности». Два часа стоим на станции Казачья Лопань, потому что это теперь государственная граница с Украиной. А до этого два часа стояли на российской – в Белгороде. Вот за что голосовала моя «межпуха»! До Харькова теперь добраться из Москвы труднее, чем до Лондона. Русские – и таможенники, и пограничники – уже были. На мой «загранпаспорт» посмотрели с уважением, у других же требовали регистрационные листки. Не у всех были. Грубость, свары… А только что вошли жовто‑блакитные. Те же проверки, на том же русском. За ними – таможенники. Да, вопрос занятости населения в этой Лопани, видимо, решен. Хотя… смотришь в окно и видишь бродящих вдоль вагонов плохо одетых, усталых, понурых людей, как‑то безнадежно протягивающих к окнам поезда (а выйти нельзя – граница!!) фаянсовые сервизы (тут фарфоровый завод, видимо, натуральная оплата) в старых кошелках, пакеты конфет (есть конфетная фабрика), а некоторые, более находчивые, – деревянные дощечки на палках, на которых ловко упакованы раки и бутылка пива, даже бумажный стаканчик вложен. Бедные! У какого‑то особенно жалкого паренька я, изогнувшись через стекло, купила конфеты, а чем платить? Гривнами? У меня нет. Он закричал: рублями, рублями! Бросила прямо через окно пятьдесят рублей. Он все выворачивал карманы, показывал, что сдачи нет. Украина, житница Европы… О боже! Как Вадик говорит: и надо же было так постараться, чтобы всего за семьдесят лет довести богатейшую страну до подзаборного нищенства! Уж очень старались.

У меня с собой много книг – «товарное количество». Могут как к спекулянтке придраться. Но книги мои – две пачки «Легенд», пачка «В плену времени» (О. Ивинская), пачка «Поэт в катастрофе» (Вадика), две пачки сборников его стихов, вышедших в «Синтаксисе» в Париже (но мы же после перестройки!). Ведь он – гордость Харькова, как и Чичибабин, поэтому, как я ни страшусь обрушить на мирных харьковчан (Лора предупреждала: «Придут лучшие люди Харькова! Самые известные врачи!») сюрреалистическую лавину, все же, надеясь на такую мной любимую теплую еврейскую атмосферу предстоящего вечера (а вдруг кто‑то скажет, как в анекдоте: «Ведь он же вылитая тетя Роза!»), решила раздарить и «Прочь от холма», и «Поименное» желающим. В конце концов, Харьков – родина украинского авангарда, да и Хлебников сюда любил заезжать.

Нет, на книги не обратили внимания. «Валюта есть? Наркотики есть?» Как будто кто‑нибудь скажет: «Да, есть, вот возьмите, пожалуйста».

На перроне набрасываются мужики‑носильщики, предлагают за гроши свои «тачки» – машины. Видимо, страшная безработица. Но меня встречают нарядная Лора, Витя и Люба с маленьким Сашей – худенький, большеглазый, суровый. Зажал в крохотной лапке купленный Любой букет. Я, наслышанная уже о его строптивом характере, сразу же льстиво говорю: «А я привезла тебе из Парижа машину». Он без улыбки: «Покажи». Но вокруг толкаются, и мы быстро идем к Витиной машине и едем домой. Дома мрачный Миша, от былой перестроечной эйфории не осталось и следа – клянет все на чем свет стоит: и Кучму, и «незалежность», и жуликов из украинского правительства. «Слышала о Лазаренко? Не миллионы – миллиарды упер, теперь в США окопался… Такая у нас демократия…» Лора пытается прервать: «Хватит, Миша, пусть Ира про Париж расскажет, надоел с Лазаренко». Но оно и правда невесело. Институт, где они работали (проектный), развалился, Лора подрабатывает на кошерной кухне в «Хэседе» (двадцать долларов в месяц!), Люба печет какие‑то пирожки на продажу, Вите время от времени подбрасывают работу (компьютерный набор) в издательстве «Фолио», Миша уже подумывает, не пойти ли на Благовещенский базар продавать старые утюги и фронтовые медали… Лора, кроме того, печет замечательные торты и дает о них объявления в газету. И все, кто может, бегут из Харькова. Вот и Михаил Ананьич уезжает к дочери в Штаты. Господи, кто же тогда придет на мой «вечер»?

Но надо иметь такого менеджера, как Лора. Пол‑Харькова уже оповещено, у Лоры длинные списки приглашенных «счастливцев», книг на всех не хватит. Да и стульев – помещение в этой библиотеке маленькое, поэтому планируем второй – в «Хэседе», и третий, – может быть, в доме‑музее Чичибабина. Правда, Лиля Чичибабина смущенно сказала (о поэзии Вадика): «Ирочка, это ведь совсем не наша эстетика». Телефон беспрерывно звонит, Миша кричит из своей комнаты: «Устроили тут Смольный!»

«Украинизация». «Украина – не Россия», как назвал свою книгу Кучма. У Кости учебник по древней истории называется «История старого свиту», наполовину по‑русски, наполовину по‑украински. По «телебаченью» всего одна русская программа. По другим – гопаки и «веселки». Но это ведь Харьков – русско‑еврейский город! Интеллигентные русофилы собираются в «Круг» – так называется общество «любителей российской словесности», которым руководит Ира Слета, дочь Лориного друга, они все тоже завтра придут.

В библиотеку им. Станиславского (почему Станиславский, никогда в Харькове не был!) шли задними дворами, через улицы, похожие на пустыри, какие‑то тропы в ковыле… А в библиотеке милые дамы суетятся – здесь еще получают русские газеты и журналы, так что читающей публики немало. Зал забит, даже в дверях «щемятся». Миша страшно волновался за меня, хотя и отпускал свои милые украинские шуточки – это он умеет. Когда я проходила в зал, ко мне подошел интеллигентный пожилой человек, сказал, что он – для себя – переводит Пастернака на украинский и хотел бы прочесть «Август». Разумеется, это будет очень уместно. Я сказала, что представлю его.

Сначала я прочитала свой текст (предисловие к сборнику маминых стихов «Земли раскрытое окно»), он короткий, трогательный – о трех «эгериях», трех музах Б.Л., о том, как менялся поэтический строй его лирики и как бы «в ответ» (а не наоборот – смотри гениальное пушкинское: «В душе настало пробужденье, и вот опять явилась ты…») появлялась в его жизни женщина, «модель, к которой надо приблизиться, совершенствуясь и отбирая». («Всегда в основе – жизненное переживание, а не поэтическая приблизительность».) Елена Виноград – «Сестра моя жизнь» (прочла из «Разрыва»), Зинаида Николаевна (прочла из «Второго рождения»). Мама (любовь запретная и жертвенная, последняя – прочла «Свидание»), Стихи читала, конечно, на память, страшно хлопали, особенно после «Свидания». Потом прочла два маминых стихотворения, поставили кассету с записью ее голоса. Харьков – город технической интеллигенции, так что проблем с магнитофоном не было, прослушали два раза. И, наконец, я сказала, что хочу прослушать по‑украински «Август», сейчас нам переводчик прочтет… И вдруг – весь зал на дыбы! «Не нужно нам этого украинского!.. Хватит! Некуда деваться!» Было очень неприятно.

Чтобы как‑то «примириться» с публикой, говорю: вот, мол, среди нас присутствует сын (пасынок) любимого поэта, моего и Вадима, написавшего, может быть, величайшее стихотворение XX века – Борис Александрович, сын Александра Введенского, замученного в харьковском НКВД. Борис Ал., он по матери Викторов, прелестный, красивый человек, всю жизнь работал с Мишей в Гипрошахте или Гипрогоре, кто их разберет, инженером‑проектировщиком. И я прочла свою любимую «Элегию» («такую сочинил элегию о том, как ехал на телеге я»). После вечера Миша мне сказал, что мало кто понял, при чем тут Викторов, я невнятно объяснила, а он настолько скромный человек, что «величайшее стихотворение XX века» к нему не могли отнести. «На смерть, на смерть держи равненье, поэт и всадник бедный!» Такая мощь – а тут простой, всем знакомый Викторов.

Потом перешли к Вадику. Интуиция меня не подвела – приняли «авангардиста» по‑родственному. В зале обнаружился и муж Вадиковой учительницы (сама не ходит), и коллега по обществу «Знание» Марка Ильича, и однокашники… Одним словом, «Боже, как Лева похож на покойную тетю Розу!». Слушали очень внимательно, я выбрала два стихотворения, которые очень ценю и, на мой взгляд, «доступные»: «Книга» и «Еще одна вариация». Читала я, конечно, не на память, а по книге. Миша совсем успокоился, перестал переживать за меня, румяный Костик выглядывал из второго ряда, Витины друзья по институту, «врачи – лучшие люди Харькова»… Лиля Чичибабина как‑то прочувствованно кивала, хотя и не «Борина эстетика».

Под конец я вынула пачки книг, что везла через таможню, и предложила разбирать, Лора делала мне страшные глаза – и верно, началась толкотня. Но «Легенды» мы продавали по спискам (в библиотеку я, конечно, подарила, и в «Круг») по шесть гривен. Лора собирала выручку – по‑моему, одна книга окупает расходы на один торт. А Вадиковы просто дарили, я надписывала. Вернулись домой, утопая в цветах, завтра пойду на «телебаченье» в Госпром, а потом на радио запишемся, есть одна русская волна.

…Ездили с Лорой на кладбище. Ездили – громко сказано, у трамваев такие перерывы, что долго шли пешком, а потом (за две гривны) добирались на каком‑то леваке. Тоже из Гипрошахты, как выяснилось по дороге. Сократили отдел. Кладбище, конечно, зеленое, утопает в сирени, наполовину осыпалась, много старых красивых деревьев. Портрет дедушки, который мне очень нравился, на гранитной доске, увы, украли. Он был прикреплен к ограде железными заклепками – оторвано. Лора не стала восстанавливать, а оставила лишь имена на могильном камне – дедушки, нашего любимого Марка, и бабушки, незабываемой К. З. Подмели, помыли плиты, потом пошли дальше по главной аллее и на первом же перекрестке увидели памятник Чичибабину. Лиля о нем говорила как‑то смущенно: «Сложный». Да, тут и плачущий ангел, и гранитная стела, и венки из бронзы, и его бюст – много всего, включая цитату на стеле: «Сними с меня усталость, матерь Смерть». Стоит большая корзина живых цветов – мэр Харькова лично следит за могилой, большой поклонник Бориса Алексеевича, он и барельеф распорядился установить на нашем доме, где какое‑то время Чичибабин жил (вот этот – замечательно удачный!), и улицу переименовать…

 

Июля.

Возвращаюсь в Москву. Тысячный, наверное, мой отъезд из Харькова за целую жизнь – не последний ли? Поезд, как всегда, подан задолго, перрон полупустой, и, как уже много лет, играет какой‑то музыкант – на горне, что ли? «Караван» Эллингтона, потом неизменное «Прощание славянки»…

В купе оказалась вдвоем с пожилым человеком, Иван Ильич. Уже почти несуществующее, занесенное в Красную книгу хорошее, простое русское лицо. На пенсии – бывший токарь на Московском сталолите какого‑то высшего разряда. Спокойный, разумный, неозлобленный. Ездил к сестре в деревню Калиновка, она тоже на пенсии, учительница. Мается, хочет перебраться в Белгород, где уже Россия, и пенсии выше, и все дешевле, но – огород, хозяйство, поросенок… Жалко бросать. Ужинаем вкуснейшим домашним салом, малосольными огурцами, ватрушками. И стопочку наливает – «за знакомство» – своей наливки на смородиновых почках. Калиновка тоже перешла на украинский язык, Иван Ильич добродушно смеется, не клянет «беловежский сговор», распад Союза.:. «Да не было ж выхода… все ползло… нитки‑то сгнили все». Вдруг мимоходом как‑то проскальзывает, что был в Германии. «В турпоездке?» – «Да нет, у сына. У меня жена – из русских немок, с Поволжья. Жена осталась, а сын – он тоже токарь, у меня и учился, – надумал уехать. Работу нашел быстро, на заводе. Живет хорошо, нас с матерью все зовет».

Вот оно! Все лучшее, разумное, толковое, работящее – бежит. И такое хорошее, простое лицо. Так не хватает именно таких лиц – они теперь в альбомах только остались: «Россия, которую мы потеряли».

Ночью Иван Ильич деликатно выходит покурить. А утром я обнаруживаю, что укрыта еще вторым одеялом – достал с верхней полки, решил, что дует. А мне ночью в полусне виделись мои харьковчане на перроне… И над ними уже явно витает призрак Канады. Вот и останется скоро на карте моей жизни вместо Харькова пустой белый кружок.

 

1996 год. Август. Санкт‑Петербург – Пушкинские Горы.

Когда‑то об этой поездке мы мечтали с Вадимом. Даже давали себе такие обеты – Рим, Венеция, Прага, Толедо, Михайловское… «После свободы». И как ни странно – многое осуществилось, правда, с трудом, из‑за его инертности, из‑за вечного: «Надо доработать Рембо! Перевод не движется… Бланшо надо ответить… легкие проверить» и т. п. На этот раз препятствием стала выставка картин Мишо, которую он со скрипом готовит уже второй год – первый раз картины Мишо будут в России. Но я уже боюсь откладывать свои обеты, едем с моей любимой подругой, «историческим» человеком Ирой В. Погода не слишком благоприятствует – типичная петербургская – серое небо, из которого сыплется колючий дождь, а обещают и вовсе ливни и похолодание. Тем не менее поехали на автобусную остановку на Лиговский проспект и купили билеты на завтрашний рейс, в восемь утра.

Автобус рейсовый, не туристский, набиваются «простолюдины», с тюками, знаменитыми клетчатыми сумками, какими‑то огромными стеклами для парников, шофер злой – на смотровом окошке портрет Сталина, хоть и не грузин. Через десять минут становится нечем дышать, окна задраены, так как по стеклам уже хлещет тот самый обещанный ливень. Настроение мрачное. Куда мы там денемся, под этим дождем? Правда, через третьи руки получена информация, что в самом Михайловском есть пансионат, турбаза – и сейчас, в связи с кризисом школьных экскурсий, он пустует. Но я слабо верю в свое бытовое везение. Остается молиться – Александр Сергеевич, голубчик, ведь мучаемся ради вас, чтобы «под вашу сень, михайловские рощи», вступить. Через полчаса назревает скандал – мой Ноздрев не выдерживает и требует открыть верхнюю фрамугу. Автобус злобно молчит, а когда она сама палкой пытается поднять стекло и доказывает, что дуть не будет, что автобусные окна на крыше так устроены, что дождь не должен заливаться, хор протеста. Однако мы побеждаем, слабо поддержанные единственным туристом, тоже едет в Михайловское, остальные – на свои огороды, картошку выкапывать. Дождь, конечно, заливает, дядька напротив меня, который все время наваливался на меня со своими парниковыми рамами, встает и пытается фрамугу снова закрыть. Между ним и И. борьба за палку. К счастью – остановка. Луга.

Сколько уже в нашей постперестроечной прессе и едко, и патетично, и просто‑таки гимнически исписано страниц по поводу вокзальных советских уборных – но не исчерпать бездонной темы! Три часа мы уже в дороге. Санитарная остановка именно в Луге, как и у других автобусов, – мы не одни. Шофер объявляет: «На оправку!» Но очередь перед одноэтажным домиком (в нем же – с другой стороны – столовая) такова, что до Михайловского не доедем и к ночи. Тем не менее на все про все отпущено двадцать минут, а этот таков, что ждать не будет. Люди вылетают пулями. Внутри домика бетонный помост из трех ступенек, знаменитых три очка, к которым надо пробираться по кирпичам, так как пол сантиметров на десять залит соответствующей жидкостью.

…Кое‑как справились. Трогаемся. Все промокли, злые, шипят, пахнет сырыми старыми сумками. Вокруг сплошная стена черного дождя. Подъезжаем к Острову – это страшный советский город‑подземелье, где строились ракеты для космодрома в Плесецке. Теперь завод бездействует, «оборонка» заморожена. Несмотря на дождь, безработные бывшего завода облепляют автобус – с кульками черники, зелеными яблоками, мокрыми грибами. Этой торговлей добывают они нынче хлеб насущный. Кое‑что купили из жалости… И вдруг, как только оставили мы позади это Кощеево царство, – чудо! Солнце, ослепительная зелень мокрого леса, и впереди – синий, без единого облачка горизонт. Нет, не зря были наши мучения.

Правда, первые шаги по священной земле огорчают. Поселок Пушкинские Горы – скопление страшных панельно‑блочных домов, улица Ленина, школа‑интернат имени Ленина, улица Молодых Патриотов, улица Юных Подпольщиков, кинотеатр «Витязь», дом Советов (что там нынче?), Дом культуры имени Ленина, гостиница «Дружба», мемориал защитникам Родины… Все казенное, уродливое – казармы. Да плюс к этому дурацкие валуны: либо с цитатами из М. Дудина, либо просто заменяют указатель – «налево пойдешь… направо пойдешь…» – игривое дурновкусие Гейченко. Перед гостиницей «Дружба» – бюст вождя (? – ведь никогда тут не был!), сквер с засохшими бегониями. Администратор сообщает, что ни воды, ни туалетов в номерах нет. Я, помня советы уже бывавших, предлагаю пойти на турбазу, хотя мы и очень устали. Оказывается, туда можно и позвонить. Звоним: есть горячая вода, есть туалеты, есть свободные номера! Ура! Турбаза на границе Михайловского парка, у входа в заповедник, и, молодец Гейченко, въезд автобусам туда не разрешен.

Попадаем в другой мир. Странная тишина, людей немного, но те, что там, приехали недаром, славные интеллигентные лица, дедушки с внуками, девушки в шортах, с мольбертами, учительницы с любимыми учениками. Теперь это недешево, и кто приезжает – приезжает именно по велению сердца, а не «по школьному плану», автобусами. А над окошком администратора – как маслом по сердцу – объявление: «Просьба лошадей яблоками не кормить». И свободные комнаты есть!

Приняли душ, вышли на балкон. Рай. Тишина. На стволах сосен невероятной красоты закат, солнце уходит за гору, которая так и называется Закат. Под балконом шуршит трава – пасется та самая лошадь, которую нельзя кормить яблоками. Не будем.

 

С 5 по 10 августа.

Незабываемые дни. Впали в такое умиление, что несколько раз плакали, стараясь не смотреть друг на друга. Появилось (и сохранялось все эти дни) странное чувство, что мы оказались «у себя дома». В последнее время Вадик, все с большей горечью следящий за происходящим в России, часто рассуждает о том, что «русский дом, русская крыша оказываются только в поэзии, в сказочно‑бесподобной, интонационно‑задушевной поэзии…», т. е. чувство дома, которое, как он пишет, «только и осталось в длящемся и уже мало кому различимом ее обещании». Справедливость этого мы ощутили почти физически. Впрочем, если отбросить всякую метафизику, все очень просто – почти нет организованных экскурсий (хотя и жаль безработных гидов, копающихся теперь на своих огородах), нет пресловутых «праздников поэзии» с вечным «другом степей калмыком» Кугультиновым и затхлым Дудиным – природа отдохнула, посвежела, смыт с пушкинских мест «хрестоматийный глянец», и чуть слышно, но дышит Genuis Loci. Надолго ли? И люди, приехавшие сюда, – неслучайные. Завтракаем за одним столом с учительницей из Братеева (пригород Москвы) – она целый год откладывала деньги из своего мизерного жалованья, чтобы вновь, как привыкла каждый год, приехать сюда. Рассказывает о своих учениках с энтузиазмом – то к Бунину в Елец ездили, то к Набокову в Рождествено, то в Переделкино к Пастернаку. И. выдает мое «происхождение», учительница почти теряет сознание – оказывается, они и могилу мамы отыскали. Под конец она зовет меня в свою школу выступить… «С каким человеком я познакомилась, никто не поверит!»

Еда, конечно, очень скромная. На завтрак – знаменитый творог со знаменитой черникой (в буфете даже плакат: «Полкило черники в день уменьшает близорукость на одну восьмую диоптрии»), чай с домашними булочками, на обед – грибной суп, «котлетки»…

Сначала мы пошли в монастырь – он отдан теперь церкви, все пушкинские реликвии переданы в гейченский центр – новое здание в поселке. Собственно, ничего пушкинского не было – картины, копии, книги – все современное. Не жаль… Но бродящие по монастырскому саду полупьяные парни – монахи отнюдь не вызывают благостного настроения. Положили свои цветочки на пушкинскую плиту. Вот на вечернюю службу надо бы пойти, если успеем. Рассказывали, что служат (и поют) очень хорошо.

Потом по «отдохнувшей» лесной дороге пошли в Михайловское. Конечно, всё там новодел (сам пушкинский дом, деревянный, горел пять раз), но восстановлено все с такой любовью и тактом, что, кажется, хозяева на прогулке и сейчас вернутся, – «в гостиной штофные обои, царей портреты на стенах и печи в пестрых изразцах». Может, я и ошибаюсь, но, по‑моему, культура литературных музеев в России очень высока – разве можно сравнить этот совершенно живой дом с квартирой, например, Гюго в Париже? Там так, комнаты в библиотеке. А какое чудо Ясная Поляна, квартира Достоевского в Санкт‑Петербурге, Мураново… «Это потому, – говорил, помню, Н. И. Харджиев, – что „жития литераторов“ заменяют им „жития святых“. Новую строчку Пушкина найдут и объявляют национальный праздник, флаги вывешивают».

Сначала мы были одни, а потом появилась «группа» – итальянец‑турист с переводчиком и гидом. А следом, разумеется, несколько японцев. Экскурсовод (а у И. в этой среде масса знакомств) рассказала нам, что единственный подлинный пушкинский экспонат – бильярдный шар, тот самый: «…Он на бильярде в два шара играет с самого утра». Маленький, костяной, почерневший. А кий (подлинный) отдали в Тригорское, которое тоже горело раз шесть, поделились. Прошли мы все комнатки с геранями на окнах и вышли с того самого заднего крыльца, с которого «обыкновенно подавали ему донского жеребца»… И скакал он в Тригорское.

Итальянец оказался также знатоком поэзии и попросил сфотографировать его именно на этом крыльце. Недалеко «домик няни», он на холме, где проводились дни поэзии и тысячи ее «любителей» вытаптывали траву, а теперь, слава богу, она поднялась. Домик няни – тоже, конечно, новодел; иначе и быть не может, так как он находится на какой‑то особой прицельной высоте, а во время страшных боев на Северо‑Западном фронте на Псковском направлении линия фронта проходила как раз через эти места. Он столько раз переходил из рук в руки (домик – от немцев к нашим и обратно), что у меня создалось впечатление, что Вторая мировая война началась не иначе как для того, чтобы захватить «домик няни».

В этом домике меня поразило письмо Арины Родионовны. Начинается как‑то так: «Кланяется вам низко раба ваша верная» и т. п. Через несколько строк: «Что же ты, Саша, обещал и не едешь? Нехорошо, вот Оля какая дама стала, а приехала» и т. п. – свободно, грамотно, по‑родственному, ставит поэта на место… А под конец опять: «Припадает к стопам вашим раба ваша…» Вот вам и крепостное право.

Озеро Маленец (тут все на «нец») внизу – «брожу над озером пустынным и far niente мой закон». Господи, надо удержаться от цитирования, а то мы с И. себя до сомнамбулизма доведем. Но ведь именно вокруг этого Маленца бегал А.С. в одной рубашке и кричал: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» – после «Бориса Годунова»! Прав Николай Иванович. «Жития святых». И для меня тоже.

Как объяснила нам учительница из Братеева, существует свой ритуал для посвященных – смотреть закаты. Есть особое место, на опушке, где горизонт как‑то необыкновенно широк, и вот, прислонившись к валунам, мы, как язычники, наблюдали настоящий праздник огня – таких всполохов я действительно никогда не видела. Вечернюю службу в монастыре пропустили, но зато успели на представление «пермских детей», на котором и пролились наши первые слезы.

«Пермские дети» – школьники из Перми, которые со своей учительницей, сорокалетней энергичной дамой в очках, приезжают регулярно в Михайловское. Они убирают территорию, ухаживают за лошадьми, помогают на кухне. (Вечером, правда, отдыхают – дружно садятся на велосипеды и уезжают на Сороть купаться.) За это их бесплатно кормят и селят в номерах. Но они также дают два «представления» – монтаж (стихи, романсы, отрывки из писем Пушкина) о лицейских друзьях Пушкина. Учительница – подлинный Песталоцци – она и в узде их держит, и слезы утирает, и Станиславским работает. Монтаж сделан очень талантливо. И костюмы прекрасные (сами шили) – бальные платья, лицейские мундиры, даже фраки. Их человек пятнадцать, самых разных возрастов – есть и совершенные клопы, наверное, третьеклашки. К сожалению, мало народу пришло на вечер, а стоило бы – я так на обоих представлениях была.

В начале они дружно выходят на сцену и поют песню Кима «На пороге наших дней… (не все запомнила)… нас встречает царскосельский незабвенный наш лицей». Потом разыгрывают «судьбы» пушкинских друзей – Дельвига, Горчакова, Матюшина, Кюхли… Все по текстам книги «Пушкин в воспоминаниях современников», со стихами и танцами – и бал, и лицейский экзамен, и последняя встреча Пушкина и Кюхли… Под конец прелестная девочка поет романс на стихи Цветаевой: «Вам все вершины были малы и мягок самый черствый хлеб, о молодые генералы своих судеб!» Одним словом, безумно трогательно, особенно пронзил нас сам Пушкин – маленький, лет десяти, ушастый «пермячок», как он падал бесстрашно на пол, когда в него стрелял Дантес! И в конце, когда они снова, взявшись за руки, поют песню Кима – «На пороге наших дней…», чувствую, реву: «Ведь никогда, никогда Андрюшка не разделит так, как эти дети, нашу любовь и наше единственное богатство!»

Сморкаюсь в сторону, стыдно, и вдруг рядом слышу всхлипывания. И. шепчет: «А ведь Ася [ее дочь, в Израиле] знать этого ничего не хочет, может, мы виноваты?»

Может, мы виноваты, что так переломили их жизнь?

 

Августа.

Поехали в Петровское. Имение двоюродного деда Пушкина – Петра Абрамовича Ганнибала. Поехали, так как вдруг подвернулся автобус – «колясочники»‑инвалиды, для них еще находятся «в бюджете» деньги на экскурсии. Пока они катили по парку свои коляски, мы прошлись по дому, саду. Пусто. Парк знаменит своими «карликовыми липами», посаженными Ганнибалом. Увы, они вымахали до размеров пальм (при Гейченко опасались особенно подстригать и выкорчевывать – была «охранительная» политика), закрывают дом, виден лишь знаменитый флюгер со слоном – геральдика рода Ганнибалов. Вышли к озеру Кучане, у лестницы, ведущей к воде, – панно со стихами А.С. (след деятельности Гейченко, но на этот раз пронзило), запомнилось, что жил он здесь (Ганнибал) в «поздни охлажденны лета».

Пешком дошли до Сороти, где искупались – она мелкая, заболоченная, но чистая и очень холодная. Так что переплыть «сей Геллеспонт» не удалось, но окунуться сумели. Почти бежали по шоссе, чтобы успеть на ритуальный закат, как вдруг останавливается роскошный «Мерседес» и типичный «новый русский» галантно предлагает подвезти. Как облагораживает незримое присутствие поэта даже такие заблудшие души!

 

Августа.

И. сегодня уехала. А я доплатила двести тысяч рублей и осталась еще на три дня. Пошла одна к Сороти, купалась, наслаждалась тишиной, на обратном пути поднялась на Савкину горку – нет, Гейченко, конечно, молодец, что сумел отстоять для А.С. столько незамутненного простора, незастроенного горизонта… На горке – маленькая новая часовня (новоделы всегда неприятны, но эта хотя бы маленькая) и знаменитая мельница, та самая, что еще при Пушкине «скривилась, насилу крылья ворочая при ветре…» (Как написано! Чувствуешь неповоротливость старых досок.)

Успела на закат. У валунов (это просто клуб!) познакомилась с литературоведом, специалистом по Набокову, и его женой – знатоком русских усадеб XVIII века. Вот это профессия!

 

Августа.

Одна ходила в Михайловское. Даже «колясочников» не было, только выхоленный петух‑красавец прогуливался вокруг знаменитого «круга» – клумбы перед парадным крыльцом. Искупалась на этот раз около мельницы, а к шести пошла в Святогорский монастырь на службу. Но эти «возвращенные святыни» чем‑то отталкивают – настоящих ведь прихожан нет, и причт какой‑то подозрительный, вчерашние пэтэушники, ларьки с сувенирами повсюду – А.С. в ладанках! Советское навыворот.

Поэтому пошла в старую Казанскую церковь, на Лесной улице, недалеко. Там «намолено», и кладбище «непарадное», настоящее сельское. Без маскарада.

 

Августа.

Когда я за завтраком доедала свой неизменный творог, подъехал на машине «набоковед» и пригласил проехаться в Тригорское. Хотя я предпочла бы пешком или на велосипеде, но, чтобы поддержать знакомство, согласилась. По дороге он меня вводил в суть конфликта – после смерти Гейченко возникло две партии. Первая – продолжатели его святого дела, «охранители» – вокруг его дочери. Вторая – реформаторы – вокруг нового директора Василевича. Новый директор «рубит», расчищает аллеи, «сносит» исторические постройки, хочет настроить коттеджей и т. п. В Тригорском, куда мы приехали, уже «снесено и вырублено». Но ведь это совсем не исторический дом, он раз шесть горел и перестраивался, и если Василевич вернется к первоначальному плану и приведет в порядок парк, вырубит кустарники, чтоб, как при Осиповых, был belvue на озеро, то будет совершенно прав (и мой новый знакомый так думает). Ведь нельзя, если это живое место, «наш дом», чтоб все зарастало, как в «Спящей красавице»…

Но тут, конечно, возникают «спонсоры» и их коттеджи… У главного «инвестора» мы пили кофе, и он делился планами переустройства. Лукавил, конечно. Потом мой спутник сидел на «онегинской» скамье, а я купалась – ведь последний день! Гуляли, дошли до «зеленого зала», до цветочных часов, до «дуба уединенного»… Прощаясь, он пригласил меня на конференцию – в поселке, в гейченском пушкинском центре устраиваются регулярно – на свой доклад «Набоков и его комментарии к Онегину». Я постеснялась сказать, что эти комментарии читать невозможно, так же как и набоковский перевод поэмы на английский, и неуверенно обещала прийти. Моя соседка по столу из Братеева меня поддержала: «Я никогда не пользуюсь этими комментариями. Зачем он их написал? Есть же прекрасные комментарии Лотмана, мы все на них выросли, я по ним и учу своих…»

Так что вечером я на конференцию не пошла, в последний раз смотрела закат, а потом еще раз, чтоб крепче запомнить, – «пермских детей». Но к «набоковеду» и его супруге все‑таки после концерта заглянула – угощали чаем с фантастическим вареньем из брусники и морошки, договорились встретиться в Париже.