Март. Глава первая, в которой мы собираемся у Джослин, чтобы обсудить «Эмму»

 

Мы сидели кружком на веранде у Джослин и попивали в сумерках холодный чай, настоянный на солнце. На ее двенадцати акрах пахло свежеподстриженной калифорнийской травой. Вид был чудесный. После грандиозного лилового заката горы Берриесса на западе погрузились в тень. Южнее протекал ручей, летом пересыхавший.

– Вы только послушайте лягушек, – сказала Джослин.

Мы прислушались. Из‑под суматошного лая собак в ее питомнике едва пробивался лягушачий хор.

Она представила нам Григга.

Тот принес сборник «Грамерси»; значит, Остен – недавнее увлечение. Мы не могли принять человека, который заявился с новенькой книжкой и у которого на коленях лежит полное собрание романов, когда обсуждается одна «Эмма». Как только он хоть что‑нибудь скажет, кто‑то из нас должен поставить его на место.

Но только не Бернадетта. Хоть Бернадетта и настаивала на чисто женском обществе, у нее было добрейшее в мире сердце; мы не удивились ее радушию.

– Как славно встретить мужчину, который интересуется мисс Остен, – сказала она Григгу. – Приятно узнать мужскую точку зрения. Очень рады, что вы пришли.

Бернадетта никогда не говорила одну фразу, если можно сказать три. Иногда это раздражало, но чаще умиротворяло. Она пришла с какой‑то огромной летучей мышью над ухом. Оказалось – просто листок; обнимая Бернадетту, Джослин его убрала.

Джослин вынесла на веранду два уютно жужжащих обогревателя. На полу лежали индийские ковры, а рыжий испанский кафель, вероятно, маскировал собачью шерсть. Еще у нее стояли круглые фарфоровые светильники в форме китайских ваз – без привычной пыли на лампочках, ведь это дом Джослин. Светильники были с таймерами. В нужный момент, когда достаточно стемнеет, они включатся одновременно. Этого еще не произошло, но мы с нетерпением ждали. Может, кого‑нибудь как раз озарит гениальная мысль.

На единственной стене, в окружении призовых лент и родословных, висели фотографии: ее династия риджбеков. Риджбеки – матриархальная порода, это одно из их многочисленных достоинств. Предоставьте Джослин место лидера, и высокоразвитая цивилизация вам обеспечена.

Принцесса Серенгети взирала на нас свысока – глаза с поволокой и беспокойный умный лоб. Фотография едва ли способна передать характер собаки: плоское изображение искажает их сильнее, чем людей и даже кошек. Птицы выходят хорошо, они сдержанные по натуре, и к тому же часто фотограф на самом деле целился в дерево. Но этот портрет удался, Джослин сама снимала.

Под фотографией Принцессы, у наших ног, лежала ее дочь – Заря Над Сахарой. Она только‑только угомонилась, а до этого полчаса бродила между нами, горячо дыша в лицо запахом стоячего пруда и оставляя на брюках шерсть. Любимица Джослин, единственная собака, которую впускали в дом, хотя она не представляла никакой ценности: Сахара страдала гипертироидизмом, и ей пришлось удалить яичники. Как жаль, что не будет щенков, вздыхала Джослин, у нее милейший нрав.

Недавно Джослин потратила больше двух тысяч долларов на ветеринара для нее. Нас это порадовало; говорят, собаководы становятся жесткими и расчетливыми. Джослин надеялась выставлять ее и дальше, хотя питомнику это денег не принесет, лишь бы Сахара не грустила. Выровнять бы походку – в походке вся красота риджбека, – и можно показывать снова, даже не рассчитывая на призы. (Но Сахара уже сдалась; она впала в уныние и задумчивость. Бывает, кто‑то спит с судьей, ничего тут не поделаешь.) Сахара выступала в классе «сука с половыми изменениями».

Лай снаружи превратился в истерику. Сахара встала и оцепенело подошла к сетчатой двери; спинной гребень топорщился, как зубная щетка.

– Почему Найтли такой несимпатичный? – начала Джослин. – У него столько хороших качеств. Почему я его недолюбливаю?

Мы едва расслышали; ей пришлось повторить. Честно, в такой обстановке впору обсуждать Джека Лондона.

 

Почти все о Джослин мы знали из рассказов Сильвии. Маленькая Джослин Морган и маленькая Сильвия Санчес познакомились в одиннадцать лет в скаутском лагере; теперь им было за пятьдесят. Обе жили в хижине чиппева, зарабатывая лесной значок. Они должны были разводить костры шалашиком, готовить на них и есть приготовленное; задание считалось невыполненным, пока скаут не освободит тарелку. Они учились узнавать листья, птиц и ядовитые грибы. Словно кто‑то из них осмелился бы съесть гриб, ядовитый или нет.

Последнее задание состояло в том, что их командами по четыре человека увозили на просеку в десяти минутах от лагеря, а обратно они добирались сами. Это было несложно, им давали компас и подсказку: столовая – к юго‑западу.

Они провели в лагере четыре недели, и каждое воскресенье родители приезжали к Джослин с комиксами – а ведь до города было три с половиной часа. «Но ее все любили, – говорила Сильвия. В это даже нам как‑то не верилось, а мы Джослин любили без памяти. – Такая очаровательная наивность».

Родители настолько обожали Джослин, что не могли видеть ее несчастной. Ей никогда не рассказывали истории с печальным концом. Она ничего не знала о ДДТ и фашистах. На время Карибского кризиса ее оставили дома: в школе Джослин узнала бы, что у нас есть враги.

«Нам, чиппева, выпало рассказать ей о коммунистах, – говорила Сильвия. – И растлении малолетних. О Холокосте. Маньяках‑убийцах. О месячных. О сбежавших психах с крючьями вместо рук. Об атомной бомбе. О том, куда делись настоящие чиппева.

Понятно, что мы сами ни в чем не разбирались. Скормили ей столько чепухи. Но то, что ей говорили дома, было еще дальше от истины. И она поражала нас своей храбростью.

Все рухнуло в тот день, когда нас заставили искать дорогу до лагеря. Ей пришла в голову параноидальная мысль: будто пока мы тут бродим с компасом, все собирают вещи и уезжают. Доберемся до хижины, столовой и уборных, а никого нет. Будто там пыль и паутина, трухлявые половицы. Будто лагерь уже сто лет как забросили. Может, мы пересказали ей слишком много эпизодов "Сумеречной зоны".

Но что удивительно: в последний день за ней приехали родители и по дороге домой сообщили, что летом развелись. Для этого ее, собственно, и отправили в лагерь. Совместно катались к ней по воскресеньям с комиксами – а друг друга на дух не выносили. Целый месяц, пока Джослин не было, ее отец жил в отеле в Сан‑Франциско. "Хожу есть в гостиничный ресторан, – сказал он. – Спускаюсь вниз к завтраку и заказываю все, что душе угодно". По его тону, говорила Джослин, можно было подумать, будто он уехал исключительно ради шикарной ресторанной кухни. Ее словно променяли на яйца‑пашот».

Через несколько лет он как‑то позвонил и сказал, что у него легкий грипп. Пусть его солнышко не беспокоится. Есть билеты на бейсбол, только он, наверное, не сможет пойти, придется в другой раз. Вперед, «Гиганты»! Грипп оказался инфарктом. По пути в больницу он умер.

«Ничего странного, что она выросла такой командиршей», – говорила Сильвия. С любовью. Джослин и Сильвия были лучшими подругами больше сорока лет.

 

– Мистер Найтли и любовь несовместимы, – ответила Аллегра. У нее было очень выразительное лицо, как у Лилиан Гиш в немом кино. Она еще в детстве хмурилась, когда что‑то доказывала. – Фрэнк Черчилл и Джейн Фэрфакс тайно встречаются, ссорятся, мирятся, врут всем знакомым. Похоже, что они влюблены, раз так плохо себя ведут. Можно представить себе секс. С мистером Найтли такого нет.

Голос у Аллегры был словно колыбельная, тихий, но глубокий. Она часто теряла терпение, однако ее интонации так убаюкивали, что обычно до нас это не сразу доходило.

– Верно, – согласилась Бернадетта. За стеклами малюсеньких очков ее глаза казались круглыми, словно галька. – Эмма всегда говорит, какая Джейн сдержанная, даже мистер Найтли так говорит, а он разбирается в людях. Однако во всей книге только она, – зажегся свет, и Бернадетта подпрыгнула, но не сбилась, – способна отчаянно влюбиться. Остен называет Эмму и мистера Найтли безупречной парой. – Она задумалась. – Она явно одобряет. Я думаю, в дни Остен «безупречный» имело другой смысл. То есть – нечего стыдиться. У людей нет повода чесать языки. Никто не задается, никто не принижает себя.

Свет разлился по веранде, словно молоко. Крупные мотыльки бились о сетку, рвались к нему, искали источник сияния. Иногда удары были настолько громкими, что Сахара рычала.

– Никакой животной страсти, – добавила Аллегра. Сахара обернулась. Животная страсть. Она кое‑что видела в питомнике. Такое, что шерсть вставала дыбом.

– Никакой страсти, – повторила Пруди, только с прононсом, на французский манер. Ст'асти. Поскольку она преподавала французский, это прозвучало не так отвратительно, как могло бы.

Но неприятно. В прошлом месяце косметолог выщипал Пруди почти все брови, что придавало ей неизменно удивленный вид. Мы не могли дождаться, когда это пройдет.

– Sans passion, amour n'est rien [2], – произнесла Пруди.

– Après moi, te déluge [3], – откликнулась Бернадетта, лишь бы после слов Пруди нарушить молчание, которое могло показаться прохладным. Порой Бернадетта бывала слишком доброй.

Сахара ничего не унюхала. Она отошла от сетчатой двери. Со вздохом прижалась к Джослин. Трижды крутнулась, легла и опустила морду на задорный носок хозяйкиной туфли. Успокоилась, но не потеряла бдительность. Пока Сахара на страже, Джослин ничего не грозит.

– Если позволите. – Григг кашлянул, подняв руку. – По‑моему, в «Эмме» есть что‑то зловещее. – Он принялся считать на пальцах. Кольца не было. – Навязчивые цыгане. Необъяснимые кражи. Джейн Фэрфакс чуть не утонула, катаясь на лодке. Страхи мистера Вудхауса. На горизонте маячат беды. Бросают тень.

Пруди заговорила быстро и решительно:

– Но идея Остен в том и заключается, что все это ненастоящее. Настоящей угрозы нет.

– Боюсь, вы не уловили идею, – ответила Аллегра.

Григг промолчал. Ресницы упали на щеки, и по его лицу стало трудно что‑либо понять. Джослин, как хозяйке, пришлось сменить тему.

– Я где‑то читала, что в «Эмме» использован самый популярный сюжет всех времен – унижение хорошенькой, самодовольной девушки. По‑моему, у Робертсона Дэвиса[4]. Единственная история, говорит он, которая обязана понравиться каждому.

 

В пятнадцать лет, играя в теннис в деревенском клубе, Джослин познакомилась с двумя мальчиками. Одного звали Майк, другого Стивен. На первый взгляд мальчики были так себе. Майк повыше и потоньше, выступающий кадык, очки на солнце горели, как фары. У Стивена были пошире плечи и приятная улыбка, но толстая задница.

Из Нью‑Йорка приехала двоюродная сестра Майка, Полин; нужен был четвертый, чтобы играть пара на пару, и они подошли к Джослин. Джослин отрабатывала подачу с клубным инструктором. Тем летом она носила «конский хвост» и челку, как у Сандры Ди в «Бери ее, она моя»[5]. У нее появились груди, поначалу острые, но теперь округляющиеся. Мать купила ей раздельный купальник с чашечками, в котором Джослин ни на минуту не забывала, что на нее смотрят. Но самым привлекательным, как она всегда считала, была ее подача. В тот день Джослин подбрасывала безупречно и со всего размаха посылала крученый мяч точно в квадрат. Казалось, она не может не попасть. Поэтому настроение у нее было безудержно радостное.

Ни Майк, ни Стивен не портили его чрезмерно боевым духом. Выигрывала то одна пара, то другая; на самом деле счет вела только Джослин, да и то про себя. Они обменялись партнерами. Полин была такой соплячкой – обвиняла друзей в зашагах, – что на ее фоне Джослин смотрелась все лучше и лучше. Майк назвал ее «своим парнем», а Стивен заметил, что она не как все девчонки: ни капельки не воображает.

Они все так же собирались и без Полин, хотя трое – ни то ни се. Бывало, либо Майк, либо Стивен носился за мячом вдоль всей сетки, пытаясь играть за двоих. Никогда не выходило, но они не сдавались. В итоге кто‑нибудь из взрослых говорил им не валять дурака и вышвыривал с корта.

После тенниса они, переодевшись, встречались в бассейне. Вместе с одеждой менялась и Джослин. Из женской раздевалки она выходила скованной и зажатой, обмотав вокруг талии полотенце, которое снимала лишь перед тем, как нырнуть в воду.

И все‑таки было приятно, когда ее разглядывали; Джослин всей кожей ощущала удовольствие. Они прыгали следом, трогали ее под водой, где никто не видел. То один, то другой, нырнув, просовывал голову ей между ног, а когда всплывал, Джослин сидела у него на плечах, вода с волос струилась по груди в чашечку купальника. Однажды кто‑то из них, она так и не узнала кто, дернул за тесемку – Джослин едва успела подхватить лифчик. Она могла прекратить это одним словом, но не стала. Она казалась себе бесстрашной, дерзкой. Она вся светилась.

Большего Джослин не хотела. На самом деле ни Майк, ни Стивен ей не нравились, тем более в таком смысле. Лежа в ванне или постели, касаясь себя в более интимных местах и более опытной рукой, чем они, Джослин думала о старшем брате Майка – Брайане. Брайан учился в колледже, а летом работал спасателем в бассейне. Он выглядел как настоящий спасатель. Майк и Стивен называли его боссом, он их – малышней. Он ни разу не заговорил с Джослин, а может, и не знал ее имени. У него была девчонка, которая почти не заходила в воду и все время валялась в шезлонге, читая русские романы и потягивая кока‑колу. По числу вишен мараскино, лежащих в ряд на салфетке, было видно, сколько она выпила.

В конце июля устроили танцы, причем девочки приглашали мальчиков. Джослин позвала обоих, Майка и Стивена. Она думала, что им это известно, что они это обсудят. Майк со Стивеном были неразлейвода. Выберешь одного – заденешь другого, а ей не хотелось никого обижать. У нее было платье с открытыми плечами; они с матерью купили к нему лифчик без бретелек.

Майк появился первым, в белой рубашке и пиджаке. Он смущался; они оба смущались; скорей бы пришел Стивен. Но когда тот действительно пришел, Майк был потрясен. Оскорбился. Разозлился.

– Повеселитесь вдвоем, – сказал он. – А у меня дела. Мать отвезла Джослин со Стивеном в клуб и должна была забрать в одиннадцать. Надо на что‑то убить целых три часа. Тропинку перед клубом освещали стеклянные фонари, и пейзаж мерцал. Повсюду висели розовые венки, стояли горшки с плющом, подстриженным в форме зверей. Воздух был холодным и спокойным, луна скользила по небу. Джослин не хотела быть со Стивеном. Получалось, будто она его девушка, а это ей не нравилось. Она грубила и злилась, отказывалась танцевать, почти не разговаривала, не снимала кардиган. Она вела себя демонстративно, чтобы у Стивена не осталось сомнений. В итоге он пригласил на танец кого‑то еще.

Джослин вышла к бассейну и села в шезлонг. Она знала, что обошлась со Стивеном незаслуженно жестоко; лучше бы она вообще его не встречала. Голые ноги без чулок замерзли. Аромат духов «Песня ветра» мешался с запахом хлорки.

Над бассейном плыла музыка. «Герцог графства». «Я хочу держать тебя за руку». «Есть дом в Новом Орлеане». Брайан присел на край шезлонга, и сердце у Джослин забилось быстрее. Наверное, она влюбилась.

– Ну ты даешь, – сказал он. Было темно, только из‑под воды шел синеватый свет. Брайан смотрел в сторону,

Джослин не видела его лица, но голос звучал презрительно. – Знаешь, как называют таких девчонок?

Джослин не знала – даже не знала, что бывают и другие такие девчонки. Но как их называют, Брайан не сказал.

– Понравилось дразнить пацанов? Еще бы не понравилось. Они были лучшими друзьями. А теперь друг друга ненавидят.

Джослин стало ужасно стыдно. Она все лето чувствовала, что ведет себя как‑то не так, но не знала почему. Ей и правда нравилось. Теперь она поняла: то и плохо, что нравилось.

Брайан схватил ее за лодыжку так грубо, что утром на месте большого пальца проступил синяк. Провел другой рукой вверх по ноге.

– Ты этого хотела. Сама знаешь. – Он подцепил ее трусы, оттянул их в сторону. Джослин почувствовала гладкую поверхность ногтей. Но не велела ему прекратить. От стыда она не могла пошевелиться. Он просунул палец внутрь, наклонился, лег сверху. Пахло таким же лавровишневым лосьоном после бритья, каким пользовался ее отец.

– Брайан? – крикнула его девчонка от здания клуба. На вертушке играла «Что такое настоящая любовь» – теперь Джослин всегда будет недолюбливать Бадди Холли, пусть он и умер, бедняга, – девчонка звала: «Брайан? Брайан!» Брайан вынул палец, отпустил ее. Встал, одернул куртку, пригладил волосы. Облизнул палец так, чтобы Джослин видела.

– Еще успеем, – сказал он.

Джослин спустилась по мокрой тропинке, мимо фона‑реи, на дорогу. Деревенский клуб находился за городом, на вершине длинного холма. Двадцать минут на машине. Дороги петляли среди деревьев. Джослин отправилась домой.

Она была в сандалиях на дюймовом каблуке. Из‑за накрашенных ногтей в лунном свете казалось, будто пальцы окунули в кровь. Одну пятку она уже сбила. Джослин было очень страшно: после лагеря она жила в мире коммунистов, насильников и маньяков‑убийц. Заслышав машину, она отходила на обочину и пригибалась. Фары представлялись прожекторами. Она притворялась, что невинна и ничего не хотела. Она притворялась оленем. Она притворялась чиппева. Она притворялась, что идет по Тропе Слез, о которой Сильвия рассказывала в красочных, пусть и неточных, подробностях.

Она думала, что успеет домой до того, как мать поедет за ними. Надо просто идти вниз. Но фары проезжающей машины вдруг высветили незнакомый пейзаж. До перекрестка у подножия холма она еще не добралась, а уже поднимается в гору, хотя ни одного, даже короткого подъема быть не должно. Ни указателей, ни домов нет. Она все шагала вперед, потому что вернуться было совсем стыдно. И наконец, через несколько часов нашла маленькую бензоколонку – закрытую, но с работающим телефоном‑автоматом. Набирая номер, она была уверена, что матери нет дома. Может, мать где‑то в панике ищет ее. Может, пока Джослин была на танцах, она сложила все вещи в машину и уехала навсегда.

Была полночь. Мать устроила страшный разнос, но Джослин убедила ее, что просто хотела подышать свежим воздухом, прогуляться под звездами.

 

– Но я считаю, – сказала Пруди, – автор хочет показать не столько бесстрастность, сколько контроль над страстью. У Джейн это одна из любимых тем. Она улыбнулась, и ее губы исчезли.

Мы украдкой переглянулись. Джейн. Какая непосредственность. Это гораздо фамильярнее, чем хотелось бы мисс Остен. Больше никто из нас не называл ее Джейн, хотя мы были старше и читали ее на много лет дольше.

Лишь добрейшая Бернадетта ничего не заметила.

– Истинная правда. – Она сцепила руки и крутила большими пальцами, не зная, какой оставить сверху. – «Чувство и чувствительность», первая книга Остен, полностью об этом, как и «Доводы рассудка», то есть последняя. Постоянная тема. Хорошая мысль, Пруди. Найтли без ума от любви – по‑моему, так там говорится, без ума от любви, – но он такой джентльмен, что и это не отражается на его поведении. Он всегда остается джентльменом. Джослин, у тебя чудесный чай. Такой ароматный. Клянусь, я пила солнечный свет.

– Он зануда, – возразила Аллегра. – Джентльмены так себя не ведут.

– Только с Эммой. – Григг сидел, заложив ботинок на колено. Нога была согнута пополам, словно куриное крылышко. Как это по‑мужски. – Только с женщиной, которую любит.

– И конечно, это его оправдывает! – воскликнула Пруди. – С женщиной, которую любит, мужчина может поступать как угодно.

На этот раз тему сменила Сильвия, но по знаку Джослин; мы заметили, как перед этим Джослин взглянула на нее.

– Хватит о Найтли, – сказала она. – Эмма – вот кого трудно защищать. Она хоть и прелесть, но ужасная зазнайка.

– Зато это единственная героиня Остен, в честь которой названа книга, – ответила Джослин, – наверное, она и любимая.

В питомнике настойчиво лаяла собака. В перерывах мы успевали поверить, будто следующего «гав» не будет. Лай был неровным – обманчиво, лукаво усталым. Как легко нас одурачить: застыли над своими книгами и ждем тишины, которая никогда не наступит.

– Нет, все‑таки туман собирается. – Голос Аллегры выражал удовольствие, очаровательное живое лицо – радость. Луна светила беспрепятственно, но ей осталось недолго: воздух над полями сгущался. Когда лай замолкал, издалека доносился шум поезда. – Я же говорила, мама! Я говорила, надо встречаться в городе, а не здесь. Теперь дай бог нам добраться домой. Нет ничего опаснее проселочных дорог в туман.

Григг вскочил на ноги:

– Тогда мне, наверное, пора. Я боюсь за свою машину. Я не привык ездить в тумане.

Бернадетта тоже встала.

– Не уходите, – сказала Джослин. – Еще рано. Это только в Долине так. На дороге тумана вообще не будет. Луна очень яркая. У меня приготовлены закуски, останьтесь хоть ради них. Я сейчас принесу. Мы даже не поговорили о Гарриет.

 

В предпоследнем классе Сильвия перешла в школу Джослин. Они не виделись с лагеря, написали друг другу по два письма, первые очень длинные, вторые не очень, а потом обе бросили писать. Но винить было некого, и девочки обрадовались, встретившись на английском у мистера Паркера. Они сидели всего в двух рядах друг от друга и одинаково не врубались в Ибсена. Сильвии стало гораздо легче, когда в новой школе нашелся кто‑то знакомый.

Теперь знатоком стала Джослин: ей было известно, где можно курить, с кем модно тусоваться и кто, даже если он тебе втайне нравится, может повредить твоей репутации. У нее был мальчик с машиной, и она быстро подыскала мальчика для Сильвии, чтобы всем вместе ездить в кино, торговый центр или на пляж по выходным, в хорошую погоду. Когда они отправлялись куда‑нибудь вчетвером, Сильвия и Джослин обычно болтали друг с другом, а Дэниел и Тони вели машину и платили за билеты в кино.

Тони был другом Сильвии. Он занимался плаванием и на время соревнований сбривал с тела каждый волосок, становясь гладким, словно пластик. Сильвии он достался как раз в такой момент, не совсем укомплектованным. Когда они встречались уже несколько недель, он снова отпустил волосы. Волосы у него были очень приятные – мягкие, каштановые. И вообще красивый парень.

Мальчика Джослин звали Дэниел. После школы он работал в веломагазине «Свободный ход», дома брал на себя взрослые обязанности. Его самый младший брат был умственно отсталым – даун с большими ушами, телячьими нежностями и такой непомерной массой странностей, что вся семья вращалась вокруг него по орбите. Джослин бросила деревенский клуб сразу после тех танцев. Но в предпоследнем классе все равно вошла в теннисную команду под четвертым номером. Первая и вторая девочки занимали шестое и одиннадцатое место в штате; команда была сильная. Правда, женский спорт никого в школе не интересовал. Ходили больше на мальчиков, выступавших гораздо хуже, и никто, даже девочки, не видел в этом ничего странного.

Однажды, играя в гостях, Джослин заметила на трибуне Тони. Собирались тучи; матч приостановили, начали снова и остановили совсем.

– Я из‑за погоды, – сообщил Тони. – Дэниел просил тебя забрать, если пойдет дождь.

Он соврал. Они уехали с корта, но через десять минут хлынул такой ливень, что Тони не видел дорогу и остановился переждать. Он включил печку, чтобы Джослин, еще мокрая после игры, не простудилась. Машина запотела, словно чайник, загляни кто‑нибудь в окно – ничего не увидит. Тони начал водить пальцем по стеклу. Я тебя люблю, писал он. Снова и снова. По всему боковому стеклу и над рулем. Но молчал. Капли громыхали по крыше, отскакивали от капота. Лицо у Тони было белым, глаза – неестественно огромными. В машине тишина, снаружи грохот.

– А Сильвия не смогла с тобой приехать? – спросила Джослин. Она все надеялась, что слова на окнах не для нее.

– Мне плевать на Сильвию, – сказал Тони. – А тебе, по‑моему, плевать на Дэниела.

– Не плевать, – быстро ответила Джослин. – А Сильвия моя лучшая подруга.

– Мне кажется, я тебе нравлюсь, – заявил Тони.

У Джослин отнялся язык. Когда это она дала повод так думать?

– Нет.

Дождь не стихал, окна были по‑прежнему покрыты испариной. Но Тони все равно поехал дальше, вглядываясь сквозь начерченные поверх капель «Я тебя люблю». Буквы уже исчезали. Он нажал на газ.

– Если не видно – остановись, – сказала Джослин. Она сама не различала дороги за хлещущими потоками дождя. Прямо над ними ударил гром.

– Я не могу сидеть рядом и не поцеловать тебя, – ответил Тони. – Не дашь себя поцеловать – не остановлюсь.

– Он прибавил скорость. Выезжая с обочины, машина накренилась, но потом выровнялась. – Повезло, – заметил Тони. – Прямо по курсу было дерево. – Он поддал газу.

Джослин вдавило в дверь, она держалась обеими руками. Снова она почти голая – короткая теннисная юбка, майка с открытыми плечами. Почему в таких случаях она всегда неудачно одета? Тони затянул: «Ледяной холодный ветер воет за окном, но нам вдвоем...» Он разволновался, так нервничал, что не попадал в ноты. Скорость, грохот грома – ничто не пугало Джослин так, как его пение.

Она включила радио, и бархатистый голос диджея объявил: «...для единственной и неповторимой девушки в Саут‑Бэй». Пение Тони, пыхтение печки, дождь и снова дождь. Гром,

– Ди‑ди, ди‑да‑ла‑да, ди‑да‑ди‑ди. – Тони опять вдавил педаль газа. – Ди – да‑дум.

– Стой, – приказала Джослин. – Сейчас же остановись. – Таким тоном она говорила с братом Дэниела, когда надо было его усмирить.

Тони даже не взглянул на нее:

– Ты знаешь мою цену.

Видимо, он все тщательно спланировал. У него был привкус мятных леденцов.

 

Джослин положила каждому тарелку овсянки. Мисочку кашки, пояснила она. Мы оценили шутку, как только поняли, что это действительно шутка и что в кухне нас ждут пропитанный бурбоном пирог, миндальные круассаны и квадратики – лимонные и с мятным ликером. Мы заверили Джослин, что никогда не видели овсянки лучше: не густая и не жидкая, не горячая и не холодная. Все добавили, что съели бы ее с удовольствием, правда, сделал это один Григг.

Мы успели простить Григгу все, что нам в нем не понравилось, и даже, если честно, забыть.

– Вы так мало сказали, – подбодрили мы его. – Давайте! Мы слушаем!

Но Григг нахмурился и пошел за курткой.

– Боюсь, туман сгущается. Мне правда пора. – Он взял с собой в дорогу два миндальных круассана.

Бернадетта сурово оглядела нас. Даже всклокоченные волосы вдруг стали сурово‑всклокоченными.

– Я надеюсь, он придет в следующий раз. Надеюсь, мы его не отпугнули. По‑моему, мы могли быть подобрее. Наверное, неловко быть единственным мужчиной.

Пруди жеманно проглотила чуточку овсянки:

– Кому‑кому, а мне его идеи понравились. Но ведь я всегда любила провокации. Каждый, кто меня знает, это подтвердит!

 

Джослин понимала, что надо рассказать о случившемся Дэниелу и Сильвии, но боялась. Тогда она видела только два пути: целоваться с Тони, сколько ему угодно, или трагически разбиться в дождливый день, как девчонка в «Последнем поцелуе». Но как все это убедительно изложить – Джослин понятия не имела. Ей и самой не очень‑то верилось.

Прошло два дня, а Джослин так ничего и не рассказала. Когда она собиралась в школу, позвонили в дверь. Мать позвала ее слегка сдавленным голосом. Кто‑то – она понятия не имела кто – оставил на крыльце щенка в ящике из‑под апельсинов и открытку с большим бантом: «Моя хозяйка – Джослин». Трудно не узнать почерк, если ты видела столько образцов на запотевших окнах машины.

– Кто додумался подарить щенка? – вопрошала мать – Я считала Дэниела разумным мальчиком. Я весьма удивлена, и неприятно.

Джослин никогда не разрешали завести собаку. По мнению матери, собака – это история с неизбежным печальным концом.

Щенок был дворняжкой, белым и кудрявым; он так им обрадовался, что встал на задние лапы, размахивая передними для равновесия. И первым делом кинулся в лицо Джослин, засунув крошечный язычок ей в нос. Отдать его – об этом не могло быть и речи. Через две секунды Джослин влюбилась по уши.

В тот день Сильвия с Тони и Джослин с Дэниелом, как обычно, собрались позавтракать на южной лужайке у школы.

– Интересно, кто подарил тебе щенка? – не унимался Тони, когда остальные давно уже забыли.

– Наверняка мать, – сказал Дэниел. – Что бы она ни говорила. Кто еще посмеет? Собака – большая ответственность.

Тони таинственно улыбнулся Джослин, невзначай задел коленом ее ногу. Она вспомнила прикосновения его языка, вкус поцелуев. Он либо шаловливо ей улыбался, либо умоляюще смотрел. И как остальные не замечают? Надо что‑то сказать. Чем дальше, тем хуже.

Открыв пакет с завтраком, Сильвия обнаружила, что вместо сэндвича мать положила ей два куска хлеба. Трудно придумывать новые рецепты изо дня в день. Мать устала. У Джослин был шоколадный кекс со сливочной начинкой и яйцо вкрутую. Она хотела отдать их Сильвии, но та отказалась.

Тем же вечером Дэниел после работы зашел познакомиться со щенком.

– Привет, малявка. – Он растопырил пальцы, чтобы щенок облизал их, но выглядел скорее рассеянно, чем восхищенно. – Понимаешь, какая штука, – сказал он и надолго замолчал. Они сидели на противоположных концах дивана, щенок носился между ними по цветастой обивке. Расстояние не давало Дэниелу ее поцеловать, а Джослин решила, что не допустит этого, пока не признается.

– Надеюсь, пес не на мебели, – крикнула сверху мать. Она слишком уважала личную жизнь Джослин, чтобы войти, но часто подслушивала.

– Вот какая штука, – произнес Дэниел.

Он как будто хотел ей что‑то рассказать. Джослин была не готова обмениваться секретами. Она описала, как мистер Паркер собрался поразглагольствовать о классовых вопросах в ибсеновском «Враге народа», но они ухитрились перевести разговор на «Братьев Смазерз»[6]. История получилась подробной и закончилась словами «Безмозглые трусы!». Когда добавить было уже нечего, Джослин перешла к уроку математики. Двадцати минут болтовни хватило. Дэниел никогда не опаздывал к ужину, чтобы не беспокоить мать, у которой и так было полно забот.

 

Наконец в питомнике настала ночь. Изредка раздавался лай, но сразу прекращался, никто уже не подхватывал. Собаки в своих вольерах видели сны. Мы, женщины, погрузившись в туман, плыли на теплой, светлой веранде, словно внутри пузыря. Сахара подползла к обогревателю и улеглась, спрятав голову между лап. От дыхания гребень па хребте поднимался и опускался. В пушистой тишине снаружи журчал и брызгал ручей. Джослин налила нам кофе в чашки, расписанные крошечными фиалками.

– Как я заметила... – Она обошла нас со сливками (не остановившись возле Сильвии, потому что уже сделала ей такой кофе, как та любила). – Как я заметила, Остен старается нас убедить, что Фрэнк Черчилл поступает не так уж предосудительно. Если считать его красивым и обаятельным мерзавцем, – ее обычный типаж, – пострадает слишком много положительных героев. Уэстоны. Джейн Фэрфакс.

– Он не хороший человек, как Найтли, но и не плохой, как Элтон, – ответила Бернадетта. Когда она кивнула, очки сползли на кончик носа. Мы этого не видели, но догадались, потому что она их поправила. – Он сложный. Мне это нравится. Он слишком долго не заходит к миссис Уэстон, зато когда заходит, ведет себя любезно и внимательно. Он не должен подталкивать Эмму к домыслам насчет Джейн, о которых она потом пожалеет, но и не винит ее. Он не должен так флиртовать с Эммой, но каким‑то образом знает, что не опасен для нее. Ему нужно прикрытие, и он видит, что Эмма не поймет его неправильно.

– Как раз этого он и не может знать! – Джослин вскрикнула так страдальчески, что Сахара встала и подошла к ней, вопросительно виляя хвостом. – Как раз это всегда неправильно понимают, – виновато добавила она, сбавив пыл.

Она предложила Аллегре сахар, но та помотала головой, нахмурилась и взмахнула ложкой:

– Гарриет думает, что нравится Найтли. Эмма думает, что не нравится Элтону. В книге полно людей, которые не так это понимают.

– Эмма действительно не нравится Элтону, – возразила Пруди. – На самом деле его интересуют деньги и положение в обществе.

– Все равно. – Джослин снова села на диван. – Все равно.

Мы подумали: каким отдохновением должен быть собачий мир для женщины вроде Джослин, с ее сердечной заботой о чужом счастье, задатками свахи и врожденной педантичностью. В питомнике просто выбираешь самца и самку, потомство которых улучшит породу. Их никто не спрашивает. Ты тщательно рассчитываешь время случки и сводишь их, пока дело не будет сделано.

 

На следующие после прерванного матча в выходные стояла такая погода, что мать Джослин предложила устроить пикник. Можно вывезти щенка – ему дали имя Гордый, но звали Горди – в парк, пусть справляет нужду, где вздумается, и тому, кто вовсе не хотел собаку, не придется убирать. Позови Сильвию, предложила она, ведь Сильвия так и не зашла поиграть с Горди.

В результате поехали все: Горди, Сильвия, Тони, Дэниел и Джослин с матерью. Они сидели в траве на колючем клетчатом пледе, ели жареные куриные ножки, завернутые в полоски бекона, а на десерт – свежие ягоды со сметаной и коричневым сахаром. Еда была вкусная, но беседа не клеилась. Каждое слово Джослин звучало виновато. Тони ломал комедию. Сильвия и Дэниел почти все время молчали. А мать, чего она вообще привязалась?

Горди радовался так, что его контуры размылись. Он успел взбежать по качелям до самого верха, прежде чем качнулась доска. Перепуганный полетом вниз, щенок прыгнул на руки Джослин, но через две секунды пришел в себя, выскользнул, схватил в зубы листок, унесся прочь и не выпускал его, пока не нашел в траве мертвую малиновку. Горди жил мгновением, и мгновение с мертвой малиновкой было очень приятным. Пришлось взять птицу бумажной салфеткой и выбросить в мусорный мешок, на недоеденный сэндвич с ветчиной и подгнившее яблоко. Джослин не притронулась к тельцу, но оно лежало в ее руке таким мертвым... нуда – мертвым грузом, окоченелое и при этом резиновое. Черные глаза подернулись пленкой, как покрытое испариной окно. Она пошла в туалет и вымыла руки. На стене кто‑то синей шариковой ручкой написал «Цепляйся сзади», пририсовав паровоз с телефоном и именем – Эрика. Может, подразумевался и паровоз, но Джослин знала, что скажет Сильвия.

Когда она вернулась, Горди от счастья сделал лужу. Джослин даже это не развеселило. Мать закурила сигарету и выдыхала дым из носа, как будто обосновалась здесь навечно. Иногда она становилась невыносимой. Случалось, по вечерам Джослин раздражало шарканье тапочек в коридоре.

– Я подумала, – сказала Джослин, – странно: я держала дохлую птицу и не могу отмыть руки, но ели мы именно дохлых птиц.

Мать стряхнула пепел.

– Ну ей‑богу, дочка. Это же куриные ножки.

– И отличные, – вставил Тони. – Просто объеденье.

Идиот, решила Джослин. Все они идиоты.

– Что ты здесь сидишь? – спросила она у матери. – У тебя есть дела? Собственная жизнь?

На ее глазах у матери отвисла челюсть. Джослин никогда не задумывалась над этим выражением, но оно было очень метким. Именно отвисла.

Мать затушила сигарету.

– Действительно. – Она повернулась к Дэниелу и Сильвии. – Спасибо, дети, что взяли меня. Дэниел, привезешь Джослин домой?

Она собрала вещи и уехала.

– Как‑то это нечестно, Джослин, – сказал Дэниел. – Она ведь приготовила еду и все такое.

– Куски дохлой птицы. Ноги дохлой птицы. Меня просто взбесило, что она отпирается. Ты же ее знаешь, Сильвия. – Джослин обернулась, но Сильвия отвела глаза. – Лицемерка. Она думает, мне все еще четыре года.

Горди простил Джослин малиновку. В знак прощения и примирения он разжевал ей шнурок – так быстро, что Джослин и заметить не успела: Она пошла к машине Дэниела, волоча ногу, чтобы не свалился ботинок.

Мы не такие святые, как собаки, но матери должны на них равняться.

– Было весело, – вот и все, что мать сказала Джослин о том дне. – Милые у тебя друзья.

Дэниел отвез ее домой. Горди стоял у Джослин на колене, едва доставая лапками до окна, и дышал маленьким липким облач