Июнь. Глава четвертая, в которой мы читаем «Нортенгерское аббатство» и собираемся у Григга

 

 

На следующую встречу Пруди не пришла. Джослин принесла открытку, чтобы мы ее подписали. Она сказала, что это соболезнования; пришлось поверить на слово, так как все было по‑французски.

Картинка выглядела достаточно строго – море, дюны, чайки и прибой. Врачующая природа, что‑то в этом духе, – холодное утешение.

– Так грустно, что ей пришлось отменить путешествие во Францию, – сказала Сильвия и смущенно отвела взгляд: едва ли это было самым грустным.

Джослин тут же подала голос:

– Ты знаешь, что она там ни разу не была.

Почти все мы тоже потеряли матерей. Минуту мы сидели, тоскуя по ним. Солнце розовело на западе. Деревья пышно зеленели. В прозрачном и теплом воздухе плавали ароматы травы, кофе, плавленого бри. Как бы нашим матерям здесь понравилось!

Аллегра наклонилась и взяла Сильвию за руку, погладила пальцы, отпустила. Сегодня Сильвия выглядела необычайно элегантно. Она коротко подстриглась, как Аллегра, надела длинную юбку и облегающий рыже‑алый топ. Накрасила губы помадой сливового цвета, выщипала брови. Нас порадовало, что Сильвия достигла этой неотразимой стадии в разводе – боевой дух, умопомрачительный наряд.

Аллегра, как всегда, оделась ярко. Джослин – классически. Григг – непринужденно: вельветовые брюки и зеленая футболка. Бернадетта уже пролила соус на свои штаны для занятий йогой.

Штаны были усеяны оливковыми и голубыми цветочками, а теперь появилось еще и бурое пятно на животе. Впрочем, пятно можно было и не заметить. Можно было вообще не смотреть на штаны. Дело в том, что с момента нашей предыдущей встречи Бернадетта успела разбить очки, и сейчас их удерживал внушительный ком скрепок и скотча.

Возможно, они даже не разбились. Возможно, она просто потеряла винтик.

 

Мы собрались у Григга. Некоторые сомневались, хочет ли Григг когда‑нибудь устроить вечер, а некоторые думали, что нет, и уже сердились. Мужчины вечно ожидают поблажек; они никогда не готовят праздничный ужин, жены пишут за них благодарственные письма, жены рассылают открытки. Когда наше терпение уже затрещало по швам, Григг предложил обсуждать «Нортенгерское аббатство» у него дома: ведь, наверное, только ему «Аббатство» пока нравится больше всего.

Нам не верилось, что такое бывает. Мы надеялись, Григг не хотел нас поразить. Нельзя же привлекать к себе внимание за счет Остен.

Любопытно было посмотреть, как живет Григг. Многие из нас не видели холостяцкую квартиру с семидесятых. Мы представляли себе зеркальные шары и Энди Уорхола.

А получили светильники в виде связки перцев и Беатрикс Поттер[35]. Григг снимал уютный кирпичный коттедж в дорогом районе города. Жестяная крыша, веранда, увитая виноградом. Внутри была спальня на мансарде и такой маленький камин, каких мы в жизни не видывали. В феврале, сказал Григг, этот камин обогревает весь дом; правда, поленья туда не помещаются, а как нарубишь щепок, так и огонь не нужен: взмокнешь как мышь.

Мы узнали коврик у дивана – из каталога «Санденс», с маками по краям, какой и сами хотели. В медных горшках на кухонном окне отражалось солнце.

В каждом горшке росла белая или лиловая африканская фиалка, а мужчина, который не дает умереть своим цветам, достоин восхищения, особенно если горшки без дырочек. Мы почти простили ему коврик. Конечно, фиалки могли быть куплены недавно, чтобы произвести на нас впечатление. Но, опять же, кто мы такие, чтобы производить на нас впечатление?

Всю стену у лестницы занимали встроенные шкафы; книги в них не только стояли, но и лежали вигвамами поверх других. Большинство в мягком переплете, потрепанные. Аллегра подошла посмотреть.

– Сколько у вас ракет, – заметила она.

– Вы любите научную фантастику? – спросила Сильвия. По ее тону можно было подумать, что она интересуется научной фантастикой и людьми, которые это читают.

Григг ее раскусил.

– Уже давно, – просто ответил он. И продолжил выкладывать на блюдо ломтики сыра. Получилось что‑то вроде лица: сырный треугольник – улыбка, два крекера с перцем – глаза. А может, нам показалось. Может, он раскладывал сыр без художественного замысла.

 

Григг вырос в округе Ориндж, единственный мальчик из четырех детей и самый младший. Когда он родился, старшей сестре, Амелии, было восемь, Бьянке – семь, а Кэти, которую сначала звали Кэтидид, то есть Кузнечик, а потом Кэт, – пять.

Дразнить его было сплошным удовольствием. Ему говорили то не быть таким мальчиком, то не быть этаким ребенком. Особого выбора, кем быть, не оставалось.

Родись Григг девочкой, ему дали бы имя Делия. Григгом его назвали в честь деда, который умер сразу после рождения внука и почти не оставил о себе памяти. «Настоящий мужчина, – говорил отец Григга. – Тихий человек». Григг видел по телевизору такой фильм и потому всегда представлял дедушку в виде Джона Уэйна[36].

Но все равно обижался на это имя. На первой в году перекличке новая учительница вместо Григга Харриса всегда спрашивала Харриса Григга. Весь год Григг думал об унижении, которое ждет его в следующем. А потом выяснил, что на самом деле дедушку звали Грегори и родители об этом прекрасно знали. «Григг» оказалось не уменьшительным, а всего лишь прозвищем, мать с отцом сами его выдумали. Он часто спрашивал их почему, но так и не добился внятного ответа. Он заявил, что теперь тоже будет зваться Грегори, но никто об этом ни разу не вспомнил, хотя Кэти не забывали называть Кэт.

Дедушка Харрис работал монтером в электрокомпании. По словам отца, это была опасная должность. Григг сам очень надеялся однажды получить опасную должность, хотя скорее в разведке, чем в коммунальной службе. Его отец снимал показания счетчиков и четырежды попадал в больницу с собачьими укусами. У него осталось два гладких шрама на икре и еще один где‑то, где никто не видел. У Харрисов никогда не было собаки и не будет, пока жив отец. Впервые Григгу это объяснили в пять лет, и он до сих пор помнил, что подумал тогда: отец не бессмертен.

Из всех детей одному Григгу досталась отдельная спальня. Сестер это всегда возмущало. Комнатка была такой тесной, что едва поместилась кровать, а комод пришлось поставить в коридоре. Зато она принадлежала только ему. Наклонный потолок, единственное окно; обои с желтыми бутонами роз выбирала Амелия, жившая здесь до появления Григга. Будь он девочкой, комнату оставили бы ей.

На ветру ветки барабанили в стекло, словно пальцы, но Амелию это, конечно, не испугало бы. Григг часто лежал в темноте, один, прислушиваясь к скрипу дерева и стуку. Из коридора доносился смех сестер. Он даже без слов различал, когда смеется Амелия, когда Бьянка и когда Кэт. Григг догадывался, что сестры обсуждают мальчиков, а на эту тему ничего приятного они не говорили.

– Девочки, а ну‑ка спать, – кричала снизу мать. Она часто играла на пианино, когда дети уже лежали в кроватях; заглушают ее любимого Скотта Джоплина – значит, расшумелись.

Девочки замолкали ненадолго, а то и вовсе не обращали внимания. Поодиночке они были управляемы. Вместе – не очень.

Отец совершенно перед ними терялся. Они терпеть не могли запах его трубки, поэтому он курил только в сарае. Они терпеть не могли спорт, поэтому он уходил в машину и слушал матчи по радио. Когда им нужны были деньги, они заигрывали, поправляли ему галстук, целовали в щеку, пока отец, беспомощный, словно котенок, не доставал из заднего кармана бумажник. Однажды Григг попробовал то же самое: захлопал тяжелыми ресницами и надул губы. Кэт хохотала так, что подавилась арахисом и чуть не задохнулась. Амелия слышала о таком случае – что бы стал делать Григг?

Над Григгом всегда смеялись. Из первоклассников ни один мальчик так не прыгал в классики, но и это не принесло ему уважения.

Однажды, когда Григг был в пятом классе, после завтрака его подозвал отец.

– Пошли со мной на задний двор, – тихо сказал он. – И не говори девчонкам.

«Задним двором» называлась маленькая комната, которую отец оборудовал для себя в старом сарае. Без приглашения туда было не попасть: на двери висел замок. Внутри стояло клетчатое кресло «Ленивец», которое мать Григга ненавидела и не потерпела бы в доме. В старом пластиковом лотке постоянно пополнялся запас «Ред Хотс». Григг не очень любил «Ред Хотс», но ел, если давали: все‑таки конфеты. Он обрадовался, что отец не позвал девчонок и даже запретил им рассказывать. Непросто сохранить что‑то в секрете от трех старших сестер, всем своим видом показывая, что секрет есть, но Григг обучался у настоящих мастеров, то есть у самих девочек.

Григг отправился в сарай. Отец ждал его с сигаретой. Сарай был без окон, темный, даже при включенной лампе; в воздухе висел густой дым, но о пассивном курении тогда никто не знал и потому не беспокоился. Лампа на гибкой ножке горела ослепительно ярко, как для допроса. Отец сидел в «Ленивце» со стопкой журналов на коленях.

– Только для мальчиков, – сказал он. – Совершенно секретно. Понял?

Григг уселся на перевернутый ящик для яблок, и отец дал ему один журнал. На обложке была женщина в нижнем белье. Черные волосы разметались по лицу длинными, буйными локонами. Глаза широко распахнуты. Золотистый лифчик еле удерживает огромные груди.

Но лучше всего, несравнимо лучше, было существо, расстегивавшее лифчик. С восемью щупальцами и туловищем, похожим на банку от кока‑колы. Синего цвета. И лицо у него – какой талант нужен, чтобы так эмоционально изобразить эту примитивную тварь! – было голодное.

В тот день Григг стал читателем.

Скоро он узнал:

 

От Артура Ч. Кларка – что «искусством невозможно наслаждаться, если подходить к нему без любви».

 

От Теодора Старджона – что «иногда жить в мире становится слишком сложно, и человеку приходится вроде как отвернуться от него, чтобы отдохнуть».

 

От Филипа К. Дика – что «по меньшей мере, половины исторических личностей никогда не существовало» и что «подделать можно все».

Больше всего в научной фантастике Григга привлекало то, что здесь он не был ни один, ни с девчонками. Окажись этот мир чисто мужским, как Григг решил поначалу, с годами он бы к этому миру остыл.

Его первым любимым автором стал Эндрю Норт. Позже он узнал, что Эндрю Норт – псевдоним Андре Нортона. Еще позже – что Андре Нортон женщина.

 

Все это Григг оставил при себе, думая, что нам будет неинтересно.

– Сначала я влюбился как раз в эти книги с ракетами на корешке, – вот что он сказал. – Первая любовь никогда не забывается, правда?

– Правда, – ответила Сильвия. – Никогда.

– Разве что иногда, – сказала Бернадетта.

– С Джослин я познакомился на конференции по фантастике, – сообщил нам Григг.

Мы все повернулись к Джослин. Возможно, одна или две из нас разинули рот. Мы бы в жизни не заподозрили, что она читает фантастику. Джослин ни словом об этом не обмолвилась. Она не ходила на последние «Звездные войны» и не стояла в очереди за билетами на старые.

– О господи. – Джослин раздраженно отмахнулась. – Не слушайте его. Я приехала на встречу собаководов. В тот же отель.

 

Вечер едва начался, а от нас скрывали уже вторую историю.

Почти год назад Джослин отправилась в Стоктон на ежегодную встречу Клуба охотничьих собак Инлэнд‑Эмпайр[37]. По случаю целых выходных без собачьей шерсти (вообще‑то у риджбеков волос сидит на редкость крепко, это одно из их многочисленных достоинств) Джослин набрала черных вещей. Она ходила в черном кардигане поверх черного стеклярусного жилета. В черных брюках и черных носках. Она побывала на семинарах «Гончие: что в них особенного?» и «Укрощение строптивого зверя: новые методики коррекции агрессивного поведения». (Жаль, что не «укрощение строптивой». Вот был бы семинар!)

В те же выходные в том же отеле проходила конференция по фантастике «Вестернэссекон». В конференц‑залах на нижних этажах собирались поклонники фантастики, обсуждали книги, оплакивали погибшие или умирающие сериалы. Были семинары «Почему мы любили старую Баффи?», «Последняя граница: экспансионизм в межгалактическом масштабе» и «Санта‑Клаус: бог или дьявол?».

Когда Джослин поднималась из фойе к себе в номер, на семнадцатый этаж, в лифт вошел мужчина. Не то чтобы молодой, но заметно моложе нее; быстро растущая категория. Не обнаружив ничего примечательного, Джослин сразу о нем забыла.

За мужчиной последовали три девушки. Все с цепочками в носу и шипастыми браслетами на запястьях. В ушах – металлические кольца, будто их пометили экологи и выпустили на свободу. Лица напудрены, словно мелом, руки скрещены на груди шипами кверху. Мужчина нажал кнопку двенадцатого этажа, одна из девушек – восьмого.

Лифт снова остановился, вошли еще люди. Дверь уже закрывалась, но кто‑то распахнул ее снаружи, и втиснулись новые пассажиры. Джослин прижали к задней стенке. Одна из девушек зацепилась шипами за свитер Джослин и сделала затяжку. Кто‑то наступил ей на ногу и не заметил; она выдернула ногу, но извинений так и не услышала. Лифт остановился еще раз.

– Места нет! – громко сказал кто‑то у выхода, и дверь закрылась.

На белолицей девушке справа от Джослин был такой же красный собачий ошейник, как у Сахары для торжественных случаев.

– У меня тоже есть такой ошейник, – сказала Джослин.

Это показалось ей дружеским жестом, своего рода спасательным кругом. Она старалась забыть, что притиснута к стене лифта. Джослин не страдала клаустрофобией, но ее не каждый день так сдавливали; она задышала часто и слабо.

Девушка не ответила. А Джослин ждала, ей вдруг стало обидно. Чем она провинилась? Возраст? Одежда? Значок «Мы с собакой в одной упряжке»? На восьмом этаже все вышли, кроме Джослин и не то чтобы молодого, но моложе нее мужчины. Джослин шагнула вперед, подцепила петлю с изнанки, попыталась вытянуть. Лифт двинулся дальше.

– Она была невидима, – произнес мужчина.

Джослин обернулась:

– Простите?

Он оказался приличным, любезным человеком. Красивые густые ресницы, но в остальном – совсем обыкновенный.

– Это игра. Они вампиры; когда кто‑нибудь из них скрещивает руки вот так, – он показал, – притворяйтесь, что вы не видите ее. Она невидима. Потому и не ответила. Вы тут ни при чем.

Прозвучало так, будто во всем виновата Джослин.

– Вампиризм не оправдывает грубость, – ответила она. – Так говорит мисс Этикет[38].

Конечно, мисс Этикет такого не говорила, но ведь сказала бы, если спросить?

Они доехали до двенадцатого этажа. Лифт загудел и звякнул. Мужчина вышел, повернулся к ней:

– Я Григг.

Попробуй догадаться, имя это или фамилия – Григг. Дверь закрылась, прежде чем Джослин успела ответить. Ну и не надо.

– Что за сборище придурков, – сказала она. На случай, если в лифте остался еще кто‑нибудь. С чувствами невидимок Джослин не считалась, хотя мисс Этикет и ее вряд ли одобрила бы; мисс Этикет была жесткой женщиной.

 

Джослин ушла со скучной презентации какого‑то собачьего медиума – «Он хочет сказать, как благодарен вам за заботу», «Она говорит, что очень вас любит» – и отправилась в номер. Она приняла душ, чтобы попользоваться гостиничным мылом и лосьоном, высушила волосы, надела черное льняное платье, оставила на кровати кардиган со значком и поднялась на последний этаж. Остановилась на пороге бара, высматривая знакомых.

– В прошлом году я была в Голландии, Италии, Австралии, – говорила симпатичная женщина за столиком у двери, – и, включая телевизор, обязательно попадала на какую‑нибудь серию «Звездного пути». Говорю вам, он везде.

У бара был свободный табурет. Джослин заняла его и заказала «грязный мартини»[39]. Ни одного знакомого лица. Обычно Джослин не стеснялась ходить куда‑нибудь в одиночестве; она слишком долго была одна, чтобы переживать из‑за этого. Но сейчас ей стало неуютно. Она чувствовала себя неуместно одетой – слишком элегантно, слишком дорого. И старой. Принесли мартини. Она сделала глоток. Потом второй. И третий. Надо скорее допить и пойти поискать собачников в фойе или в ресторане. В баре было так шумно, что разболелась голова: десяток разговоров, резкий смех, хоккейный матч по телевизору, шипящие краны и дребезжащие аппарату для колки льда.

– Я одно хочу сказать: чтобы научить животное полноценно мыслить, понадобится тысяча лет, – произнес человек рядом с Джослин. – Кто считает иначе, тот для меня потерян.

Он говорил так громко, что Джослин не сочла нужны; притворяться, будто не слышала. Она обернулась и сказала:

– Лично я предпочла бы нечто более варварское. Безупречная грамматика, британский акцент, бог ты мой. Нескончаемый поток благодарностей. А на деле все они так и норовят поиметь твою ногу.

Это прозвучало не совсем прилично. Возможно, Джослин уже слегка захмелела. Комната плавно качнулась. Мать всегда говорила о спиртном: поспешишь – людей насмешишь. По телевизору шла реклама каких‑то романтических кроссовок.

Мужчина повернулся к ней. Внушительная фигура, много бороды и немного виски. Он был похож на медведя, только добродушного, настоящие медведи такими не бывают. Джослин предположила, что он разводит бассетов; на всем свете нет людей приятнее бассетоводов. Сама она лишь недавно научилась любить этих собак, чего втайне стыдилась: похоже, остальные так легко влюбляются в них.

– Меня больше раздражали беспозвоночные, – ответил человек‑медведь. – Мы не моллюски. У нас другие законы.

Теперь Джослин пожалела, что сбежала с презентации. Много ли благодарности может выразить моллюск? На это определенно стоило посмотреть.

– Он изображал моллюска? – спросила она. С тоской.

– Что из его книг вы читали?

– Я не читала его книги.

– Не может быть! Почитайте, – ответил мужчина. – Не хочу показаться занудой, но я большой его поклонник. Почитайте, обязательно почитайте.

– Большой – это да. Тут вы правы, – раздался тонкий голосок, словно комар над ухом. Джослин оглянулась и увидела над собой лицо Роберты Рейникер, позади стоял ее брат Тед. У Рейникеров был питомник во Фресно и кокетливый риджбек Красотка, которой Джослин периодически интересовалась. Красотка имела хорошую родословную, отвечала стандарту породы. Милый, хоть и непостоянный, нрав. Она отдавала сердце тому, кто оказывался ближе. В собаке это очень приятная черта.

– Подвинься, – сказала Роберта и заняла половину табурета, прижав Джослин к стойке. Роберта была пепельной блондинкой лет под сорок, Тед – постарше и не такой симпатичный. Он перегнулся через Джослин, делая заказ.

– У меня новая машина, – сообщил Тед. Он многозначительно поднял брови и попытался выдержать паузу. Не получилось. – «Лексус». Расход бензина – минимальный. Красивые сиденья. Двигатель – как часы.

– Это хорошо, – ответила Джослин. Тед все так же нависал над ней. Если поднять глаза, можно увидеть мягкую белую лягушачью кожу под его подбородком. Это был редкий ракурс, и слава богу.

– «Хорошо»! – Тед замотал головой; подбородок запрыгал вправо‑влево, вправо‑влево. – Скажешь тоже, «хорошо». Это «лексус».

– Очень хорошо, – предложила Джослин. По всем отзывам, «лексус» очень хорошая машина. Ничего другого она не слышала.

– Подержанная, конечно. Купил за бесценок. Можем как‑нибудь покататься. Ты удивишься, какой плавный ход.

Пока он рассказывал, над ухом Джослин снова запищал комар.

– Что за сборище уродов, – сказала Роберта. Джослин считала, что называть людей уродами некрасиво. Тем более что публика в баре собралась вполне приличная. В фойе она видела Клинтона, эльфа или двух, но пришельцы, видимо, были трезвенниками. А жаль. Ночь, начавшаяся с чтения мыслей благодарного моллюска и закончившаяся пьяными эльфами, запомнилась б надолго.

– Не понимаю, о ком ты.

– Ну да, – ответила Роберта. Словно заговорит

– А кто ваши любимые авторы? – обратился к Роберте человек‑медведь.

– О! – сказала Роберта. – Нет! Я не читаю фантастику. Никогда. – И на ухо Джослин: – О господи, принял меня за свою.

О господи. Человек‑медведь оказался любителем научной фантастики, бассетов он не разводит. Тогда о чем они разговаривали? – недоумевала Джослин. Как в беседу забрели моллюски?

Из‑за шума в баре он, конечно, не мог слышать Роберту, но видел, как она шепчет. Джослин пришла в ужас из‑за собственной ошибки и бестактности Роберты.

– Правда? – громко, чтобы услышал человек‑медведь, произнесла она. – Никогда? По‑моему, это признак ограниченности. Лично я люблю хорошие фантастические романы.

– Кого вы читаете? – поинтересовался человек‑медведь.

Джослин сделала еще один глоток, поставила бокал, скрестила руки. Ничего не произошло. Роберта, Тед и человек‑медведь пристально смотрели на нее. Джослин закрыла глаза – все трое, конечно, исчезли, но это не выход.

Думай, сказала она себе. Одного фантаста она точно знает. Как там его, который про динозавров писал? Майкл какой‑то.

– Урсула Ле Гуин, Конни Уиллис? Нэнси Кресс? – Пока она сидела с закрытыми глазами, подошел Григг и встал за спиной Роберты. – Угадал? – спросил он. – Я сразу понял, что у вас безупречный вкус.

– Похоже, вы телепат, – ответила Джослин.

 

Тед всем сказал, какая книга хорошая (нон‑фикшн и с лодками – «Идеальный шторм»), а какая плохая (любая, где есть дебильные говорящие деревья, например, «Властелин колец»). Как выяснилось, ни ту ни другую Тед не читал. Он видел кино. Человек‑медведь так рассвирепел, что пролил виски себе на бороду.

Джослин пошла в туалет, а когда вернулась, ни Григга, ни человека‑медведя уже не было. Роберта заняла для нее стул медведя, а Тед заказал второе мартини – очень мило, но ей не хотелось мартини, мог бы и спросить. И естественно, Роберта сидела на табурете Джослин. Дело не в том, что Джослин там нравилось больше, но не легче ли было оставить ей прежнее место, чем занимать новое?

– Я от них все‑таки избавился. – Теду приходилось кричать. – Я сказал, что мы идем кататься на моем новом «лексусе».

– Только не я, – ответила Роберта. – Я с ног валюсь. Честно, я так устала, что не уверена, дойду ли до кровати.

Для наглядности она очаровательно легла на стойку.

– С чего ты взял, что я хотела от них избавиться? – спросила Джослин. Вот нахал! Она ненавидела его «лексус». Она уже почти ненавидела Красотку. Собака была прелесть, но зачем портить породу Серенгети этим легкомысленным геном – «догони меня, догони меня»?

– Я вижу, когда ты просто изображаешь вежливость, – заявил Тед и, сам того не ведая, доказал, что ничего не видит. Он подмигнул.

Джослин вежливо ответила, что, наверное, ей пора спать: рано утром семинар. («Мне тоже», – добавила Роберта.) Поблагодарила Теда за свой нетронутый мартини, вручила‑таки ему деньги и ушла.

Она искала Григга и человека‑медведя. Вдруг они заподозрили сговор: Джослин скрывается в туалете, Тед избавляется от непрошеных собеседников. Как бы Тед с ними ни распрощался, вряд ли он был деликатен. Джослин хотела сказать, что ни о чем не знала. Что ей понравилась их компания. Само собой, это будет неловко и неубедительно – зато правдиво; одно преимущество у нее есть.

В лифте Джослин увидела объявление, что на шестом этаже отмечают выход книги. Спустившись туда, она сделала вид, что живет на этом этаже и просто идет к себе по какому‑то делу. Из переполненных апартаментов, где проходила вечеринка, люди выплеснулись в холл. Девушки‑вампиры сидели тут же. Две были видимы, пили красное вино и кидались друг в друга чипсами. Третья скрестила руки на шее молодого человека и засунула язык ему в рот. Его руки лежали у нее на заднице, значит, он был видим, но насчет девушки Джослин сомневалась. Надо спросить Григга, когда он отыщется: станешь ли ты невидимой, скрестив руки вокруг заморыша в накидке, который целует тебя взасос?

Джослин пробралась через холл, мимо входа в апартаменты. Внутри мигал свет, играла музыка, танцевали. Вечеринка пульсировала. Джослин с удивлением увидела Роберту – та трясла волосами и задом, дергаясь во вспышках света. Вот она положила руки на бедра. Вот она выгнулась вбок. Вот подпрыгнула, как в хип‑хопе. Джослин не видела ее партнера: в комнате было слишком много народу.

Джослин сдалась. Она вернулась в номер, позвонила Сильвии и описала ей этот малоприятный вечер.

– Какой Тед? – спросила Сильвия. – Тот, который всегда всем говорит «умничка»?

Это был не он, а Берти Чемберс. Но Сильвии понравилась мысль, что можно исчезнуть, скрестив руки.

– Господи, как здорово! – сказала она. – Дэниел будет в восторге. Ему вечно хочется исчезнуть.

 

Григга Джослин увидела только на следующий вечер.

– Я боялась, что вы уехали, – сказала она, – хотела извиниться за вчерашнее.

Григг тактично ее перебил.

– Я для вас кое‑что взял в киоске, – ответил он. И, порывшись в сумке с эмблемой конференции, достал две книги в мягком переплете: «Левая рука Тьмы» и «Резец небесный». – Вот, почитайте.

Джослин взяла. Подарок был трогательный, но она решила, что Григг все‑таки издевается: это оказалась Ле Гуин, тот самый автор, которого Джослин – по его подсказке – якобы читала и любила. И потом, как‑то уж слишком он оживился, обнаружив столь невежественного читателя.

– Это классика жанра, – продолжал Григг. – И замечательные книги.

Джослин поблагодарила, хотя не собиралась читать фантастику, ни тогда, ни сейчас. Наверное, это было заметно.

– Я уверен, вам понравится, – сказал Григг. И добавил: – Я сам очень ценю чужие советы. Скажите мне, что читать, и я обязательно прочту.

Больше всего Джослин любила говорить людям, что делать.

– Я составлю вам список, – ответила она.

И забыла про Григга, пока в конце января не получила от него по электронной почте письмо. «Вы меня помните? Мы познакомились на конференции в Стоктоне. Я сейчас без работы и переезжаю в ваши края. Вы – единственная, кого я там знаю, и у меня куча вопросов. Где постричься? Какой стоматолог лучше? Может, встретимся за чашечкой кофе и вы составите для меня свой знаменитый список?»

Джослин вряд ли сообразила бы, кто такой Григг, если бы не странное имя. Очень приятный человек, вспомнила она. Даже подарил ей книгу. Или две. Надо обязательно найти их и прочитать.

Несколько дней она сомневалась, отвечать или нет. Но обаятельный, одинокий (предположительно) мужчина – слишком большая ценность, чтобы выбросить его лишь потому, что пока не видишь ему применения. И она согласилась на кофе.

Организуя книжный клуб, Джослин снова вспомнила про Григга. «Я помню, как вы любите читать, – писала она. – Мы будем обсуждать собрание сочинений Джейн Остен. Хотите принять участие?»

«Записывайте меня, – ответил Григг. – Я уже давно подумывал взяться за Остен».

«Скорее всего, вы будете единственным мужчиной, – предупредила его Джослин. – Среди злобных женщин постарше. Не ручаюсь, что они не станут на вас нападать».

«Тем лучше, – ответил Григг. – Если честно, к другому я и не привык».

 

Обо всем этом Джослин умолчала: не наше дело, и потом, мы пришли обсуждать Джейн Остен. Она лишь повернулась к Сильвии:

– Помнишь Стоктон? Я встретила там Рейникеров и они меня изводили? Я даже передумала скрестить Тембе с Красоткой.

– Мистер Рейникер – тот, который всем говорит «умничка»? – спросила Сильвия.

Вечер был чудесный, и Григг вынес стулья из столовой на заднюю веранду. Джослин усадила Бернадетту в круглое плетеное кресло с подушками в тонкую полоску. Остальные расселись вокруг – королева и ее двор.

На Юниверсити‑авеню гудели машины. Большой черный кот с маленькой головой, очень сфинксообразный, покрутился у наших ног и прыгнул Джослин на колени. Все кошки так делают, потому что у нее аллергия.

– Макс, – сообщил нам Григг. – А полностью – Максимальный Кот.

Он взял Макса на руки и унес в дом. Кот принялся расхаживать по подоконнику между африканскими фиалками, глядя на нас золотыми глазами, явно желая нам зла. Джослин искренне уважала тех, кто держит черных котов: из всех кошек, проходящих через приюты, сложнее всего пристроить именно их. Знала ли Джослин про кота? Может, поэтому Григг и попал в клуб; он был так мил, что мы уже перестали возмущаться, но недоумевали по‑прежнему.

Григг рассказал нам, что потерял место в службе технической поддержки в Сан‑Хосе, когда рухнули интернет‑компании. Получив выходное пособие, он переехал в Долину, где жилье дешевле и денег хватит надолго. Временно устроился в университетский секретариат. Работает на факультете лингвистики.

Недавно ему сказали, что он может оставаться, сколько хочет. Его познания в компьютерах всех впечатлили. Григг целыми днями восстанавливал пропавшую информацию, гонял вирусы, создавал всевозможные презентации в «Пауэрпойнте». До прямых обязанностей руки доходили редко, но никто не жаловался; все обрадовались, что можно переложить на него техподдержку студгородка. Городок, похоже, был какой‑то элитной военизированной группировкой, где вся информация считалась совершенно секретной и выдавалась нехотя, после настойчивых просьб. Из компьютерной лаборатории люди возвращались с таким видом, словно побывали у Крестного отца. Зарабатывал Григг теперь меньше, зато ему всегда носили печенье.

А еще он подумывал написать roman à clef [40]. Лингвисты – чудной народ.

Мы все замолчали: жаль, Пруди не слышала, как Григг произнес «roman à clef».

 

Григг подал зеленый салат с сушеной клюквой и засахаренными грецкими орехами. Разные сорта сыра, крекеры с перцем. Несколько соусов, в том числе – артишоковый. Отличное белое вино с виноградника «Бонни Дун». Стол ломился, правда, блюдо с сыром было типично рождественское, с заснеженным пейзажем, причем скорее для выпечки. А бокалы разные.

– Почему вы больше всего любите «Нортенгерское аббатство»? – спросила Григга Джослин. Таким тоном, будто призывала нас к порядку. И одновременно слушала в оба уха. Только Джослин удавалось это совмещать.

– Мне просто нравится, что эта книга посвящена чтению романов. Кто такая героиня, что такое приключение? Остен непосредственно ставит эти вопросы. Нечто в духе по‑мо.

Мы были не настолько знакомы с постмодернизмом, чтобы называть его так фамильярно. Это слово мы слышали, но, похоже, его смысл зависел от контекста. Ну ничего. В университете людям платят, чтобы они ломали голову над такими вещами; скоро разберутся.

– Ничего странного, что Остен задается подобными вопросами, – сказала Джослин, – ведь «Аббатство» – ее первый роман.

– А я думал, один из последних, – ответил Григг. Он раскачивался на стуле, но, в конце концов, это его стул и не наше дело. – А первый – «Чувство и чувствительность».

– Он вышел первым. А «Нортенгерское аббатство» первым продали издателю.

Наше мнение о сборнике «Грамерси» упало еще ниже. Неужели там об этом не сказано? Или Григг поленился прочитать предисловие? Наверняка есть предисловие.

– Иногда кажется, что Остен не уважает чтение, – сказала Сильвия. – В «Нортенгерском аббатстве» она обвиняет других писателей, что в своих романах они склонны принижать роман, но разве сама делает не то же самое?

– Нет, романы она защищает. Зато над читателями издевается от души, – ответила Аллегра. – Кэтрин у нее совсем как дурочка, все расхваливает «Удольфские тайны». Думает, что жизнь такая и есть. Правда, это не лучшая часть книги. Не слишком удачная часть.

Вечно Аллегра говорила о худших частях книги. По правде говоря, нас это немного утомляло.

Григг качнулся вперед, передние ножки стула громко стукнулись об пол.

– Но Остен не одобряет и тех, кто не читал «Тайны». Ну или кто делает вид, что не читал. И хотя она высмеивает Кэтрин, которую «Тайны» так впечатлили, само «Нортенгерское аббатство» написано под их влиянием. Остен имитирует структуру, при каждом случае сознательно противоречит оригиналу. Она предполагает, что все с ним знакомы.

– Вы читали «Удольфские тайны»? – спросила Аллегра.

– Черный занавес и скелет Лорентины? А как же. Разве вам не понравилось?

Нам не понравилось. Накал страстей, мрачные краски, старомодные ужасы. Нам такое казалось нелепым.

Никому из нас и в голову не приходило это читать. Некоторые даже не признавали это книгой.

 

Солнце наконец село, и воздух сразу потускнел. Взошла тоненькая, словно обрезок ногтя, луна. Над ней плыли прозрачные облака. На подоконник снаружи кухни уселась сойка, и Максимальный Кот зарыдал, чтобы его выпустили. В этом бедламе Григг пошел за десертом.

Он поставил перед Бернадеттой домашний сырный торт, та нарезала его и раздала нам ломтики. Корж явно был покупным. Но вкусным. В трудные времена мы тоже покупали коржи. Покупной так покупной, ничего страшного.

Бернадетта начала делиться мнением о том, уважала ли Джейн Остен книголюбов. В итоге мы поняли, что мнения у Бернадетты нет. Данные казались ей весьма противоречивыми.

Мы немного посидели, делая вид, что обдумываем ее слова. Невежливо сразу двинуться дальше, когда Бернадетта столько старалась. Очки с огромным комком скрепок и скотча она положила рядом с тарелкой, и глаза у нее стали беззащитными и припухшими, как это бывает у очкариков.

Мы обсудили, не лучше ли пить кофе внутри. На жестких стульях сидеть было неудобно, но других у Григга, похоже, не водилось; пришлось бы просто перенести их в дом. Мы не мерзли. Городская программа по борьбе с комарами сделала свое дело, и никто нам не досаждал. Мы остались на местах. По Юниверсити‑авеню, кашляя и отплевываясь, проехал мотоцикл.

– По‑моему, Кэтрин – очаровательный персонаж, – сказала Бернадетта. – Что плохого в добром сердце и живом воображении? А Тилни такой шутник. Он веселее, чем Эдвард в «Чувстве и чувствительности» или Эдмунд в «Мэнсфилд‑Парке». У Остен есть героини получше Кэтрин, но из героев Тилни – мой любимый.

Это предназначалось Аллегре; Бернадетта еще не слышала ее мнения, однако догадывалась. И попала в точку.

– Она ужас какая глупая. Таких доверчивых не бывает, – сказала Аллегра. – А Тилни я вообще не выношу.

– Мне нравятся оба, – ответила Сильвия.

– Мне тоже, – сказала Джослин.

– Вот какая штука. – Луна‑ноготь взрезала облака.. Глаза у Аллегры были большими и темными. Выразительное, как у звезды немого кино, лицо с лунным блеском. Ее красота поражала. – Остен считает «Тайны» опасной книгой, потому что после них жизнь кажется приключением, – сказала она. – Кэтрин полностью во власти их чар. Но не такие книги опасны для людей. С тем же успехом можно утверждать, будто Григг принимает нас всех за инопланетян лишь потому, что читает фантастику.

Бернадетта удивленно кашлянула. Все оглянулись на нее – она изобразила неубедительную улыбку. На очках чудовищная нашлепка из скотча и скрепок. Ноги согнуты и перекручены в какой‑то немыслимой йоговской позе. Все наши подозрения подтвердились. Кого она дурачит? Для человека она слишком гибкая.

Ну и что? Нет никого добрее Бернадетты.

– По‑настоящему опасные книги между тем пишет Остен, – продолжила Аллегра. – Книги, которым люди действительно верят, даже через сотни лет. Где добродетель ценится и вознаграждается. Любовь побеждает. Где жизнь – это роман.

Мы подумали, что Аллегре пора забыть Коринн. Мы подумали, как старается Сильвия забыть Дэниела. Мы подумали, что Аллегре стоит у нее поучиться. На край веранды шлепнулся птичий помет.

– Что будем читать в следующий раз? – спросила Бернадетта. – Моя любимая – «Гордость и предубеждение».

– Ее и возьмем, – ответила Сильвия.

– Ты уверена, дорогая? – спросила Джослин.

– Да. Пора. И потом, в «Доводах рассудка» умерла мать. Лучше не мучить Пруди. А в «Гордости и предубеждении», с другой стороны, мать...

– Не рассказывайте, – перебил Григг. – Я еще не читал.

Григг не читал «Гордость и предубеждение».

Григг не читал «Гордость и предубеждение».

Григг прочитал «Удольфские тайны» и бог знает сколько научной фантастики – весь коттедж завален книгами, – но не нашел ни времени, ни желания прочесть «Гордость». У нас не было слов.

 

Зазвонил телефон, и Григг вышел.

– Бь