Taken: , 1Глава вторая. Д'Артаньян обзаводится слугой

 

– Надо полагать, ваша милость, вам обещали придворную должность? – осведомился трактирщик.

Д'Артаньян вновь задумался, не почествовать ли ему его той самой опустевшей бутылкой, – но вновь натолкнулся на исполненный невинности и крайнего простодушия взгляд, от которого рука поневоле опустилась. Начиная помаленьку закипать – теперь уже не было никаких сомнений, что хозяин харчевни над ним издевается, – он все же удержался от немедленной кары. Ему пришло в голову, что он будет выглядеть смешно, затеяв практически на глазах у неизвестной красавицы миледи ссору с субъектом столь низкого происхождения и рода занятий. Вот если бы выдался случай блеснуть на ее глазах поединком с достойным противником вроде Рошфора…

Смирив гнев, он решил, что лучшим ответом будет подобная же невозмутимость.

– Должности при дворе мне пока что не обещано, любезный хозяин, – произнес он, бессознательно копируя интонации Рошфора. – Но здесь, – он похлопал себя по левой стороне порыжевшей куртку – лежат два письма, которые, безусловно, помогут не только попасть во дворец, но и сделать карьеру… Доводилось ли вам слышать имя господина де Труавиля?

– Простите?

– Ах да, я и забыл… – спохватился д'Артаньян. – Он давно переменил имя на де Тревиль…

– Капитан королевских мушкетеров?

– Он самый, – ликующе подтвердил д'Артаньян, видя, что трактирщик на сей раз не на шутку ошеломлен. – А приходилось ли вам слышать о господине де Кавуа?

– О капитане гвардейцев кардинала?

– Именно.

– О правой руке великого кардинала?

– Уж будьте уверены, – сказал д'Артаньян победным тоном. – Ну так как же, любезный хозяин? Как по-вашему, способен чего-то добиться человек, располагающий рекомендательными письмами к этим господам, или мне следует оставить честолюбивые планы?

– О, что вы, ваша светлость… – пробормотал хозяин, совершенно уже уничтоженный. – Как же можно оставить… Да я бы на вашем месте считал, что жизнь моя устроена окончательно и бесповоротно…

– Не сочтите за похвальбу, но я имею дерзость именно так и считать, – заявил д'Артаньян победительным тоном истого гасконца.

– И вы имеете к тому все основания, ваша милость… светлость, – залепетал хозяин. – Бога ради, не прогневайтесь, но я задам вам один-разъединственный вопрос… – Он поднялся с расшатанного стула и откровенно присмотрелся к д'Артаньяну в профиль. – Не может ли оказаться так, что вы имеете некоторое отношение к покойному королю Генриху Наваррскому? Неофициальное, я бы выразился, отношение, ну вы понимаете, ваша светлость… Всем нам известно, как бы это поделикатнее выразиться, о склонности покойного короля снисходить до очаровательных дам, почасту и пылко, и о последствиях этих увлечений, материальных, я бы выразился, последствиях…

Д'Артаньян уставился на него во все глаза, не сразу сообразив, что имел в виду трактирщик. Потом ему пришло в голову, что любвеобилие покойного государя и в самом деле вошло в поговорку, а незаконных отпрысков Беарнца разгуливало по Франции достаточно для того, чтобы составить из них роту гвардии.

– Почему вы так решили, милейший? – спросил он с равнодушно-загадочным видом, польщенный в душе.

Трактирщик расплылся в улыбке, крайне довольный своей проницательностью и остротой ума.

– Ну как же, ваша светлость, – сказал он уже увереннее. – Я – человек в годах, и в свое время через мои руки прошло немало монет с изображением покойного короля. Вот, изволите ли видеть, сходство несомненное…

Он двумя пальцами извлек из тесного кармана серебряную монету в полфранка, вытянул руку, так что монета оказалась на значительном удалении от глаз, и взором знатока окинул сначала профиль покойного Беарнца, потом д'Артаньяна. И заключил с уверенностью, свойственной всем заблуждающимся:

– Тот же нос, та же линия подбородка, силуэт…

Д'Артаньян, напустив на себя вид скромный, но вместе с тем величественный, смолчал, сделав тем не менее значительное лицо. Он не спешил объяснять трактирщику, что есть некие черты, свойственные всем без исключения гасконцам, так же как, к примеру, фламандцам или англичанам – очертания носа и подбородка, скажем… В конце-то концов, сам он ни словечком не подтвердил умозаключения трактирщика, так что совесть его, пожалуй что, чиста.

Вот если бы он собственной волей произвел себя в самозванные потомки Беарнца…

– Есть вещи, любезный трактирщик, о которых следует помалкивать, – сказал он значительно. – Негоже мне сомневаться в добродетели моей матушки…

– О, я все понимаю, ваша светлость! – заверил трактирщик живо. – Значит, вы изволите держать путь в Париж…

– Да, вот именно. Но я не хотел бы…

– Вы можете быть уверены в моей деликатности, – заверил хозяин. – Я многое повидал в жизни. Ваш скромный вид, ваша, с позволения сказать, лошадь… Что ж, это умно, умно… Никому и в голову не придет, что под личиной такого вот…

– Что вы имеете в виду? – вскинулся д'Артаньян, которому кровь ударила в голову.

– О, не сердитесь, ваша светлость, я лишь хотел сказать, что вы великолепно продумали неприметный облик, когда пустились в путешествие… И все же… Быть может, вам понадобится слуга? Негоже столь благородному дворянину, пусть и путешествующему переодетым, самому заниматься иными недостойными мелочами…

– Слуга? – переспросил д'Артаньян. – А что, вы имеете кого-то на примете?

Предложение хозяина пришлось как нельзя более кстати, ибо прекрасно отвечало его собственным планам. Явиться в Париж в сопровождении слуги означало бы подняться в глазах окружающих, да и в собственных, на некую ступень…

– Имею, ваша светлость, – заторопился хозяин. – У меня тут прижился один расторопный малый, которого я бы вам с превеликой охотой рекомендовал. Право слово, из него выйдет толковый слуга, вот только сейчас у него в жизни определенно наступила полоса неудач…

Он так многозначительно гримасничал, что д'Артаньян, начиная кое-что понимать, осведомился:

– Он вам много уже задолжал?

– Не особенно, но все же… Два экю…

Ощутив некое внутреннее неудобство, но не колеблясь, д'Артаньян решительно вынул из кошелька две монеты и царственным жестом протянул их хозяину:

– Считайте, что он вам более не должен, любезный. Пришлите его ко мне сию минуту.

Его невеликие капиталы таяли, но сейчас были вещи и поважнее тощавшего на глазах кошелька… Хозяин, выскочив за дверь, почти тут же проворно вернулся в сопровождении невысокого малого, одетого горожанином средней руки, с лицом живым и смышленым. На д'Артаньяна он взирал со всем возможным почтением. Тот, надо сказать, представления не имел, как нанимают прислугу. На его памяти в родительском доме такого попросту не случалось, те немногие слуги, что имелись в доме, были взяты на место еще до его рождения и всегда казались д'Артаньяну столь же неотъемлемой принадлежностью захудалого имения, как высохший ров и обветшавшие конюшни. Однако он, не желая ударить в грязь лицом, приосанился, сделал значительное лицо и милостиво спросил:

– Как тебя зовут, любезный?

– Планше.

– Ну что ж, это легко запомнить… – проворчал д'Артаньян с видом истинного барина, для которого нанимать слугу было столь же привычно и естественно, как надевать шляпу. – Есть у тебя какие-нибудь рекомендации?

– Никаких, ваша милость, – удрученно ответил малый. – Потому что и не приходилось пока что быть в услужении.

Д'Артаньян подумал, то они находятся в одинаковом положении: этот малый никогда не нанимался в слуги, а сам он никогда слуг не нанимал. Однако, не желая показать свою неопытность в подобных делах, он с задумчивым видом покачал головой и проворчал:

– Нельзя сказать, что это говорит в твою пользу…

– Ваша милость, испытайте меня, и я буду стараться! – воскликнул Планше. – Честное слово!

– Ну что ж, посмотрим, посмотрим… – процедил д'Артаньян с той интонацией, какая, по его мнению, была в данном случае уместна. – Чем же ты, в таком случае, занимался?

– Готовился стать мельником, ваша милость. Так уж получилось, что я родом из Нима…

– Гугенотское гнездо… – довольно явственно пробормотал хозяин.

– Ага, вот именно, – живо подтвердил Планше. – Доброму католику там, пожалуй что, и неуютно. Вот взять хотя бы моего дядю… Он, изволите ли знать, ваша милость, поневоле притворялся гугенотом, так уж вышло, куда прикажете деваться трактирщику, если ходят к нему в основном и главным образом гугеноты? Вот он и притворялся, как мог. А потом, когда он умер и выяснилось, что все эти годы он был добрым католиком, гугеноты его выкопали из могилы, привязали за ногу веревкой и проволокли по улицам, а потом сожгли на площади.

– Черт возьми! – искренне воскликнул д'Артаньян. – Куда же, в таком случае, смотрели местные власти?

– А они, изволите знать, как раз и руководили всем этим, – поведал Планше. – Вы, ваша милость, должно быть, жили вдалеке от гугенотских мест и плохо знаете, что там творится… Особенно после Нантского эдикта, который они считают манной небесной…

– И что же дальше?

– А дальше, ваша милость, не повезло уже мне. Вам не доводилось слышать сказку про мельника, который на смертном одре распределил меж сыновей наследство таким вот образом: одному досталась мельница, второму – мул, а третьему – всего-навсего кот?

– Ну как же, как же, – сказал д'Артаньян. – В наших местах ее тоже рассказывали…

– Значит, вы представляете примерно… Вообще-то, у нас было не совсем так. Надо вам сказать, двух моих младших братьев отец отчего-то недолюбливал, бог ему судья… И мельницу он оставил мне, старшему, а им – всего-то по двадцать пистолей каждому. Только им такая дележка пришлась не по нутру. Хоть отец мой и был открытым католиком и нас, всех трех, так же воспитывал, но мои младшие братья, не знаю уж, как так вышло, вдруг в одночасье объявились оба самыми что ни на есть гугенотами…

– Постой, постой, – сказал д'Артаньян, охваченный нешуточным любопытством. – Начинаю, кажется, соображать… А ты, значит, в гугеноты перекинуться не успел?

– Не сообразил как-то, ваша милость, – с удрученным видом подтвердил Планше. – Ни к чему мне это было, не нравятся мне как-то гугеноты, уж не взыщите… Ну вот, и поднялся страшный шум: завопили младшенькие, что, дескать, поганый папист, то бишь я, хочет подло обворовать честных гугенотов. Мол, отец им мельницу завещал, а я его последнюю волю истолковал превратно. И хоть было завещание по всей форме, на пергаменте составленное, только оно куда-то вдруг запропало – стряпчий наш был, как легко догадаться, гугенотом.

И свидетели объявились, в один голос доказывали, что сами при том присутствовали, как мой покойный батюшка торжественно отрекался и от папизма, и от меня заодно, а наследство передавал младшим… Ну что тут было делать? Еле ноги унес. Тут уж было не до мельницы – убраться б целым и невредимым… Хорошо еще, прихватил отцовского мула, решил, что, коли уж меня мельницы лишают, мула я, по крайней мере, имею право заседлать… Подхлестнул животину и помчал по большой дороге, пока не опомнились… Вот и вся моя история, коли поверите на слово…

– Ну что же, – величественно заключил д'Артаньян. – Лицо у тебя располагающее, и малый ты вроде бы честный… Пожалуй, я согласен взять тебя к себе в услужение, любезный Планше. Вы можете идти, – отпустил он хозяина плавным мановением руки, и тот сговорчиво улетучился из обеденного зала.

Видя молчаливую покорность хозяина, Планше взирал на нового хозяина с нескрываемым уважением, что приятно согревало душу д'Артаньяна. Новоиспеченный слуга, кашлянув, позволил себе осведомиться:

– Вы, ваша милость, должно быть, военный?

– Ты почти угадал, любезный Планше, – сказал д'Артаньян, – во всяком случае, в главном. Я еду в Париж, чтобы поступить в мушкетеры его величества… или, как повернется, в какой-нибудь другой гвардейский полк. Наше будущее известно одному богу, но многое зависит и от нас самих. А потому… Скажу тебе по секрету, что я намерен взлететь высоко и имею к тому некоторые основания, как подобает человеку, чье имя вот уже пятьсот лет неразрывно связано с историей королевства. Скажу больше, я глубоко верю, что именно мне суждено возвысить его звучание…

Он готов был и далее распространяться на эту всерьез волновавшую его тему, но вовремя подметил тоскливый взгляд Планше, прикованный к остаткам трапезы. На взгляд бедного гасконского дворянина, там еще оставалось достаточно, чтобы удовлетворить голодный желудок – и на взгляд Планше, очень похоже, тоже. А посему, оставив высокие материи, д'Артаньян озаботился вещами не в пример более прозаическими, распорядившись:

– Садись за стол, Планше, и распоряжайся всем, что здесь видишь, как своим.

Планше не заставил себя долго упрашивать, он проворно уселся и заработал челюстями. Д'Артаньян, заложив руки за спину, задумчиво наблюдал за ним. С набитым ртом Планше промычал:

– Ваша милость, у вас будут какие-нибудь приказания?

– Пожалуй, – так же задумчиво сказал д'Артаньян. – Пожалуй… Ты, как я понял, уже не первый день здесь?

– Целую неделю, ваша милость.

– И успел ко всем присмотреться? Обжиться?

– Вот то-то…

– Здесь, в гостинице, остановилась молодая женщина, – сказал д'Артаньян, решившись. – Голубоглазая, с длинными светлыми волосами. Ее, насколько я знаю, называют миледи… Полчаса назад она стояла на галерее, на ней было зеленое бархатное платье, отделанное брабантскими кружевами…

– Ну как же, ваша милость! Мудрено не заметить… Только, мне кажется, что она не англичанка, хотя и зовется миледи. По-французски она говорит не хуже нас с вами, и выговор у нее определенно пикардийский… По-английски она, правда, говорила вчера с проезжим английским дворянином, вот только, воля ваша, у меня осталось такое впечатление, что английский ей не родной…

– Интересно, ты-то откуда это знаешь? – спросил заинтригованный д'Артаньян. – Ты же не англичанин?

– А я умею по-английски, – сказал Планше. – Отец долго вел дела с английскими зерноторговцами, частенько меня посылал в Англию, вот я помаленьку и выучился… Отрубите мне голову, ваша милость, но английский ей не родной, так-то и я говорю…

– Это интересно, – задумчиво промолвил д'Артаньян. – Одним словом, друг Планше, когда пообедаешь, постарайся выяснить о ней как можно больше. У тебя интересная физиономия, любезный, – и продувная, и в то же время внушает расположение… Думаю, тебе будет нетрудно договориться со здешней прислугой?

– Ничего трудного, ваша милость, – заверил Планше. – Я тут помогал в хозяйстве, успел со многими сойтись накоротке…

– Вот и прекрасно, – твердо сказал д'Артаньян. – Займись не откладывая. Я буду на галерее.

И он немедленно туда отправился, втайне надеясь, что очаровательная незнакомка, вызвавшая такую бурю в его сердце, покажется там вновь. Увы, прошло долгое время, а пленительное видение так и не появилось. Д'Артаньян готов был поклясться, что ни она, ни черноволосый дворянин по имени Рошфор еще не покидали гостиницы, – со своего места в обеденном зале он прекрасно видел весь двор и ворота. Быть может, он ошибался и свидание все же любовное?

Как бы там ни было, но он, руководствуясь еще одним присущим гасконцам качеством – а именно нешуточным упрямством, – оставался на прежнем месте, утешая себя тем, что нет таких любовных связей, которые затягивались бы до бесконечности, а следовательно, самые пылкие из них когда-нибудь да кончаются, и это позволять фантазии по-прежнему парить в небесах…

– Есть новости, ваша милость, – сказал Планше, появившись на галерее бесшумно, словно бесплотный дух. – Здешняя служба – ужасные болтуны, всегда рады почесать язык, посплетничать о проезжающих, что хорошего слугу отнюдь не красит… Впрочем, какие из них слуги, одно слово – трактирная челядь…

– Что ты узнал? – нетерпеливо спросил д'Артаньян.

Планше чуточку приуныл:

– Не так уж много, ваша милость. Только то, что они сами знали. Эту даму и впрямь зовут миледи, миледи Кларик, и она из Парижа… Все сходятся на том, что это настоящая дама, из благородных. Платит щедро, над деньгами не трясется… От ее служанки известно, что она была замужем за каким-то английским милордом, только совсем недавно овдовела и вернулась во Францию… в Париже у нее великолепный особняк…

«Значит, она свободна! – ликующе подумал д'Артаньян. – Свободна, очаровательна и богата… Да, и богата… Последнее немаловажно…»

Читателю не стоит слишком пристрастно судить нашего гасконца за эти мысли – в те ушедшие времена даже для благородного дворянина считалось вполне приличным и естественным искать в женщине источник не одного лишь обожания, но и вполне земных благ, от выгодной женитьбы до приятно отягощавших карманы камзола туго набитых кошельков. Таковы были нравы эпохи, а юный гасконец был ее сыном.

– Она здесь впервые, – продолжал Планше. – Все эти дни ждала некоего дворянина, который как раз сегодня прискакал откуда-то издалека.

– Лет тридцати, черноволосого?

– Вот именно.

– С застарелым следом от пули на левом виске?

– Совершенно верно, сударь.

– В фиолетовом дорожном камзоле и таких же штанах, на испанском жеребце?

– Вы описали его точно, ваша милость… Именно о нем она и справлялась не единожды… – Планше почесал в затылке и сделал чрезвычайно хитрое выражение лица. – Только, по моему разумению… а если точно, по мнению здешней челяди, речь тут идет вовсе не о любовной интриге. Им, я думаю, можно верить – на такие вещи у них глаз наметан, тут нужно отдать им должное… Тут что-то другое, а что – никто, понятно, толком не знает…

Д'Артаньян понятливо кивнул. Смело можно сказать, что его времена были ничем другим, кроме как чередой нескончаемых заговоров и политических интриг, принявших такой размах и постоянство, что их отголоски регулярно докатывались и до захолустной Гаскони. Все интриговали против всех – король и королева, наследник престола Гастон Анжуйский и вдовствующая королева-мать Мария Медичи, кардинал Ришелье и знатные господа, внебрачные потомки Генриха Четвертого и законные отпрыски титулованных домов, англичане и испанцы, гугеноты и иезуиты, голландцы и мантуанцы, буржуа и судейские. Многим порой казалось вследствие этого, что не быть замешанным в заговор или интригу столь же неприлично, как срезать кошельки в уличной толчее и столь же немодно, как расхаживать в нарядах покроя прежнего царствования. Эта увлекательная коловерть могла привести на плаху либо в Бастилию, но могла и вывести в те выси, что иным кажутся прямо-таки заоблачными. Излишне уточнять, что наш гасконец, твердо решивший пробить себе дорогу в жизни, был внутренне готов нырнуть с головой в эти взвихрённые и мутные воды…

И он подумал про себя, что судьба, наконец-то, предоставляет желанный случай, – вот только как прочесть ее указания, пока что писанные неведомыми письменами?