Часть вторая. КАЗНАЧЕЙ (1422 — 1423 гг.)

Глава пятая. МЕССИР ГАРЭН

 

Ранняя месса в церкви Нотр‑Дам в Дижоне подходила к концу. Снаружи жаркое июльское солнце уже сверкало на многочисленных шпилях герцогского дворца. Однако внутри храма было так темно, что рассмотреть что‑либо было невозможно. Темная даже в обычное время, большая готическая церковь была сейчас еще мрачнее из‑за тяжелых черных занавесей, которыми были завешаны все арки. Их вывесили во всех церквях и перед многими домами, напоминая, что Бургундия всю последнюю неделю оплакивала свою герцогиню. Мишель Французская скончалась в своем дворце в Генте 8 июля так внезапно, что ходили слухи об ее отравлении, хотя, разумеется, осторожные и завуалированные.

Люди шептались, что юная герцогиня делала все, что было в ее силах, дабы примирить своего мужа и дофина Карла, и что королева Изабелла, ее ужасная мать, не одобряла перемирия между ее зятем и сыном, которого ненавидела. Именно она ввела в свиту дочери госпожу де Визвиль, с именем которой злые языки связывали безвременный уход из жизни Мишель. Филипп спешно выехал в Гент, оставив Дижон на попечение своей матери, вдовствующей герцогини Маргариты Баварской, кузины Изабеллы. Кузины и врага.

Катрин думала обо всем этом, стоя на коленях рядом с Лоиз и ожидая, когда та закончит свои обычные бесконечные молитвы. С тех пор как Лоиз стала жить в Дижоне, она избрала объектом своего поклонения странную статую Непорочной Девы, принадлежащую собору Нотр‑Дам. Вырезанная из черного дерева, статуя была известна как Мадонна‑Спасительница, или Богоматерь Доброй Надежды. Она была такой старой, что никто, кажется, не знал, с каких пор она здесь находится. Лоиз проводила долгие часы, стоя на коленях в приделе южного нефа собора, созерцая эту маленькую фигурку с продолговатым печальным лицом и строгого маленького младенца Иисуса, едва видимых среди сверкающих золотых украшений в сиянии множества горящих свечей. Катрин тоже почитала эту древнюю мадонну, но считала утомительные столь долгое стояние на коленях. Она соглашалась на это только, чтобы доставить удовольствие Лоиз и избежать язвительных обвинений в свой адрес.

Лоиз со времени бегства из Парижа очень изменилась. В этой увядшей девице, казавшейся старше своих двадцати шести лет, Катрин с большим трудом узнавала ту кроткую юную девушку с моста Менял, к которой отец нежно обращался не иначе, как моя» маленькая отшельница «. Первые дни после того, как ее спасли от Кабоша, были самыми ужасными. Лоиз избегала всех, пряталась по углам, не разрешала дотрагиваться до себя. Она не отвечала на вопросы, рвала одежду, в которую ее одевали, и бросала пригоршнями золу в подаваемую ей пищу. Бывало, она обходилась солоноватой водой и плесневелым хлебом. Под жалкими лохмотьями она носила пояс из конского волоса, утыканный маленькими железными шипами, которые раздирали нежную кожу. Жакетт Легуа была в отчаянии, предвидя день, когда Лоиз в своем фанатическом стремлении искупить вину потребует, чтобы ее навеки замуровали, как затворницу Агнессу де Рошер, которой она часто приносила хлеб и молоко в былые дни. Бедная женщина проводила все ночи, молясь и рыдая. Стоило ей забыться тревожным сном, как дремота прерывалась ужасными видениями. Они всегда были одними и теми же: она видела свою дочь в грубом шерстяном одеянии, коленопреклоненной в окружении каменщиков, возводящих вокруг нее стену. Стену, которая должна была оградить ее от всего человечества, хоронящую ее заживо среди живых. Она должна была стать не чем иным, как плотью, страдающей от холода или ужасной летней жары, в келье, едва позволяющей вытянуться во весь рост, куда воздух поступал через узкую щель. Катрин до сих пор помнит душераздирающие вопли матери, обычно раздававшиеся по ночам.

Она сразу же просыпалась, а все, кто был в доме, и даже соседи; крестились в своих постелях. Лоиз слушала, но ни один мускул не вздрагивал на ее лице. Казалось, она утратила душу. Она вела себя как отверженная и дошла до такого состояния, что не осмеливалась пойти в церковь исповедоваться, чтобы избавиться от греха, который как камень или цепь несла на себе. Это состояние длилось примерно год…

Осенью 1414 года через город проходил торговец. Он пришел с севера и остановился ненадолго в доме Матье, чтобы продать женщинам иголки. Сев передохнуть, он, чтобы скоротать время, начал описывать, как после разгрома восстания в Париже Кабош со своими людьми нашел убежище в Бапоме. К несчастью для них, город вскоре попал в руки арманьяков, и Симон — Кожевник с его близкими соратниками были вздернуты без лишних церемоний.

Торговец так и не понял, почему в конце рассказа бледная светловолосая девушка, внимательно слушавшая его, вдруг, разразилась диким хохотом — таким, какой он надеялся никогда больше не услышать из уст смертного.

С этого дня Лоиз изменилась. Она согласилась прилично одеваться, только как вдова, во все черное, и хотя все еще носила пояс с шипами, но о затворничестве не говорила. В следующую пятницу она постилась весь день, а потом пошла в Нотр‑Дам, где долго молилась перед Черной Мадонной, прежде чем обратиться к священнику с просьбой исповедовать ее. После этого она снова вернулась к нормальной жизни, если только так можно назвать череду эпитимий и обетов.

— Она скоро уйдет в монастырь, — говорила Сара, глубокомысленно кивая головой. — Она вернется к своей старой мечте.

Но она ошиблась. Лоиз не хотела идти в монастырь, так как, лишившись невинности, она не могла стать Христовой невестой. Она вернулась в лоно церкви, но все еще считала себя недостойной жить среди женщин, полностью посвятивших себя Богу. К сожалению, отвращение к себе Лоиз распространяла и на все человечество; среди соседей ее мрачность настолько же вызывала страх, насколько восхищала ее добродетель и примерная набожность.

Пока Лоиз заканчивала молитву, Катрин слегка зевнула и окинула взглядом церковь. Ее рассеянный взгляд остановился на высоком мужчине, стоявшем в том же проходе недалеко от нее. Мужчина молился с достоинством. Поднявшись с колен, он скрестил руки на груди. Его голова была гордо поднята, и глаза пристально смотрели на алтарь. Казалось, он разговаривал с Богом на равных. В нем не было и тени смирения, напротив, в его манерах было даже что‑то вызывающее. Увидев его здесь в этот ранний час, Катрин очень удивилась. Мессир Гарэн де Брази — государственный казначей Бургундии, хранитель сокровищ герцогской короны и к тому же носитель титула Оруженосца монсеньора Филиппа, почетного титула, добавившего много блеска этому выдающемуся бюргеру, — был одним из богатейших людей Дижона. Как правило, он ходил к мессе только по воскресеньям и праздничным дням, и всегда с порядочной помпой и пышностью.

Катрин узнала казначея, так как видела его на улице несколько раз и как‑то встретила его в лавке дяди, куда он зашел, чтобы купить ткани. Это был мужчина лет сорока, высокий и стройный, крепкого телосложения. Его лицо с классическими, как. на античных монетах, чертами было бы красивым, если бы не сардоническая отталкивающая гримаса, застывшая в уголках тонких губ, казавшихся на гладком, чисто выбритом лице шрамом от сабельного удара. Длинный конец его черного капюшона был пропущен под подбородком и заколот красивой золотой брошью, изображавшей святого Георгия. Этот убор не только закрывал его волосы, но и отбрасывал глубокую тень на бледное лицо. Было что‑то зловещее в черной повязке, скрывавшей левый глаз мессира Гарэна. Этот глаз служил хозяину недолго. Хранитель казны потерял его в шестнадцать лет в битве при Никополисе во время безрассудного похода против турок, в котором он сопровождал Жана Бесстрашного, тогда графа Неверского. Юный оруженосец был захвачен в плен вместе со своим хозяином, и его верность в этот час великого испытания привела к богатству и титулам.

Как считали женщины Дижона, Гарэн де Брази был загадкой. Убежденные холостяк, он не замечал их; несмотря на многочисленность и бесстыдные авансы. Богатый, не лишенный обаяния, с хорошим положением при дворе и считавшийся одним из лучших умов, он был бы принят с распростертыми объятиями в любой богатой бюргерской семье или одним из менее знатных аристократических родов. Но он, казалось, не замечал посылаемых ему улыбок и продолжал жить один в своем великолепном городском особняке, окруженный слугами и ценной коллекцией произведений искусства.

Когда, наконец, Лоиз окончила молитву, Катрин поспешила за ней, так и не заметив, что единственный сверкающий глаз казначея остановился на ней. Покинув придел, женщины погрузились в темноту церкви, которая сгущалась по мере того, как они удалялись от сияния света, окружавшего Черную Мадонну. Они шли друг за другом, осторожно нащупывая дорогу, поскольку в те дни пол, постоянно раскапываемый для очередных похорон, таил массу неожиданностей: там были дыры и трещины, и люди часто подворачивали ноги.

Именно это и случилось с Катрин, когда она пробиралась за Лоиз. Желая подойти к чаше со святой водой, она споткнулась о разбитую плиту и со стоном упала на пол.

— Какая же ты неловкая, — выразила свое неудовольство Лоиз. — Неужели не видишь, куда идешь?

— Я ничего не вижу в этой темноте, — возмутилась Катрин. Она попыталась встать, но со слабым стоном опустилась снова на пол…

— Я не могу подняться, наверное, подвернула ногу. Помоги мне.

— Разрешите помочь вам, мадемуазель, — сказал глухой голос, который, казалось, раздался где‑то высоко над головами девушек.

Она увидела высокую тень, склонившуюся над ней. Горячая сухая рука подхватила ее и ловко поставила на ноги, в то время как другая рука обвила талию..

— Обопритесь на меня, чтобы вам было удобно. Снаружи ожидают слуги. Они проводят вас домой.

Лоиз побежала вперед и открыла большую дверь храма, впустив внутрь ослепительный луч золотого света, пробившегося под массивный нависающий, портик. Катрин теперь смогла рассмотреть лицо мужчины, который вывел ее наружу.

— О мессир, — сказала она в замешательстве, — не стоит беспокоиться… Ноге уже лучше. Через несколько минут я смогу спокойно идти.

— Но я слышал, как вы сказали, что подвернули ногу?

— Сначала было очень больно, и я действительно подумала, что это так. Но сейчас боль проходит, благодарю, мессир.

В портике она высвободилась от руки, которая все еще поддерживала ее, и, слегка покраснев, неуверенно поклонилась Гарэну.

— Прошу прощения, что нарушила ваши молитвы, — сказала она. Что‑то вроде улыбки промелькнуло на лице де Брази.

В ярком свете дня, с черной повязкой на глазу, де Брази имел довольно меланхоличный вид. Он был одет с головы до ног во все черное. Все это немного пугало.

— Вы ничего не нарушили, — возразил он. — Тем не менее на таком милом личике смущение выглядит очаровательно.

Это был скорее не комплимент, а искреннее подтверждение очевидного. Хранитель сокровищ короны слегка поклонился и пошел через площадь к ее дальнему углу, где стоял грум в красной с серебром ливрее, державший под уздцы вороного резвого коня. Катрин видела, как он легко вскочил в седло и поскакал в направлении улицы Кузнецов.

— Если ты перестанешь глупо улыбаться незнакомцам, — сказала Лоиз раздраженно, — то, может быть, мы и попадем домой. Ты ведь знаешь, мама ждет нас, да и дяде Матье надо помочь с расчетами.

Не проронив ни слова, Катрин последовала за сестрой. От церкви до улицы Гриффон, где дядя Матье Готрэн имел дом и лавку, было недалеко. Выходя из церкви, Катрин вытянула шею, чтобы лучше рассмотреть странную железную фигуру, расположенную высоко над фасадом церкви с ее искусно выделанными водостоками, украшенными причудливыми химерами. Она служила для отбивания часов на большом бронзовом колоколе. Эта железная фигура, известная каждому как Жакмар, была снята много лет назад герцогом Филиппом Смелым, дедом нынешнего герцога, со шпиля церкви Камбрэ, чтобы наказать жителей города за попытку мятежа. С тех пор Жакмар стал символом Дижона и одним из наиболее важных обитателей города. Катрин никогда не забывала дружески взглянуть на него в его маленькой башенке.

— Идешь ты или нет? опросила Лоиз нетерпеливо.

— Я следую за тобой.

Две молодые женщины шли друг за другом вдоль ограды герцогского дворца. Увидев шпиль дворцовой церкви, окруженный короной из золотых геральдических лилий, Лоиз благочестиво перекрестилась. Катрин сделала то же самое, и обе женщины свернули в узкую извилистую улицу Стекольщиков. Лоиз шла большими шагами и, казалось, была еще в худшем настроении, чем обычно. По‑видимому, его испортила встреча с сиром де Брази. Кроме дяди Матье, которого мало беспокоило, какие чувства она испытывала к нему, Лоиз ненавидела и презирала мужчин, всех вместе и по отдельности.

Катрин, не желая раздражать ее еще больше, спешила за ней как только позволяла подвернутая нога, боль в которой ока ощущала при каждом шаге. Они прошли по короткой улице Обойщиков и свернули на улицу Гроффон, которая начиналась от нее. Немного погодя Катрин и ее сестра переступили порог лавки дяди Матье, расположенной под вывеской Святого Бонавентуры.

С тех самых пор, как она вернулась из Фландрии, Катрин угнетало странное чувство, как будто она жила в чужой, не подходящей ей коже. Ей было очень трудно вернуться к тихому семейному распорядку, который так любовно и бережно создавался годами. Она чувствовала какое‑то неудобство в этом спокойном, уютном существовании среднего сословия, к которому она принадлежала по рождению.

И все же какой, в сущности, пустяк завертел колесо судьбы, выбил ее из спокойного однообразного семейного мирка в будущее, далекие горизонты которого были неясны и непредсказуемы. Та пощечина гентскому меховщику оказалась сигналом для вмешательства судьбы. Этот шлепок по лицу, с одной стороны, задержал их отъезд из Брюгге, а с другой — чуть было не бросил ее в объятия герцога Филиппа. Затем, в свою очередь, эта задержка привела к спасению раненого рыцаря. На миг Катрин показалось, что через широко распахнутые двери перед ней открылось ослепительное счастливое будущее, но затем, под звук другой пощечины, двери опять наглухо захлопнулись. От пощечины до пощечины колесо, казалось, совершило полный оборот, но Катрин знала — это только начало. Что‑то скоро должно было произойти и изменить весь ход ее жизни.

Чтобы убедиться в этом, ей достаточно было посмотреть на яркого попугая, дремавшего на золотой жердочке у окна в углу комнаты. Это была великолепная птица с синим оперением, тронутым алым цветом. Паж принес ее однажды утром с приветствием от герцога. Дядя Матье хотел тотчас отослать птицу обратно. Катрин усмехнулась, вспомнив сцену появления птицы и гневное изумление дяди, когда он оказался перед этим экзотическим существом, круглые глаза которого уставились на него далеко не доброжелательным взглядом. Узнав, что птица прислана в подарок Катрин самим герцогом, Матье побагровел от гнева.

— Монсеньор Филипп оказывает нам большую честь, — сказал он бесстрастному пажу, который стоял, ожидая, чтобы кто‑нибудь освободил его от ноши, но моя племянница еще девица и не может принять такой дорогой подарок Трудно было высказаться иначе, чтобы не оскорбить герцога, но паж достаточно хорошо понял, что он хотел сказать.

— Я не могу вернуть Гедеона, — сказал он, — это было бы оскорблением для монсеньера.

— А как же я? — запротестовал Матье. — Монсеньор оскорбляет меня, считая, что моя племянница может принять знаки его внимания. Репутация девушки — хрупкая вещь.

Именно в этот момент Гедеон, которому стал надоедать этот разговор, вступил в дискуссию. Он открыл огромный красивый клюв, что в профиль сделало его отдаленно похожим на дядюшку Матье, и пронзительно закричал:» Да здравствует герцог! Да здравствует герцог!«

Матье был так потрясен, услышав, как птица говорит, что позволил пажу уйти, не делая больше попыток удержать его. Катрин, давясь от хохота, унесла попугая в свою комнату. Он все выкрикивал, во весь голос здравицы. С тех пор Гедеон стал баловнем семьи и доставлял наслаждение всем домочадцам, включая дядю Матье. Оба часами яростно спорили друг с другом.

Катрин расчесала волосы перед зеркалом и уже хотела спуститься вниз, как услышала стук копыт под окнами. Она подбежала к окну и выглянула. Улицы Дижона еще не были вымощены, и лошадь подняла густое облако пыли. Вскоре она узнала Гарэна де Брази, медленно ехавшего между рядами домов, где за окнами были видны снующие туда‑сюда хозяйки. Едва она пришла в себя от удивления, как казначей посмотрел вверх и, поймав ее взгляд, степенно поклонился. Покраснев от смущения, она ответила ему и бросилась в дальний угол комнаты, не зная как расценить эту вторую встречу, последовавшую столь скоро за первой. Может, он приехал купить сукна? Но нет, стук копыт уже удалился. Смущенно расправив юбку из миндально‑зеленого льна, украшенную поясом из белой ленты, она сбежала вниз к дяде.

Она нашла его в маленьком кабинете, где он держал свои счетные книги. С пером за ухом он сгорбился над черной дубовой конторкой; деловито занося цифры в огромный, обтянутый пергаментом гроссбух. За следующей дверью, в самой лавке, его помощники распаковывали большую партию товаров, прибывшую из Италии. Видя, что Матье очень занят, чтобы уделить ей внимание, она пошла помочь старому Пьеру убрать рулоны новых тканей. Здесь были парча из Милана и венецианский бархат. Катрин ничего так не любила, как перебирать эти прекрасные материи, предназначенные для знати или богатых бюргеров. Вряд ли она сможет когда‑нибудь носить такие дорогие вещи. Но больше всего Катрин понравилась восхитительная бледно‑розовая парча с затканным серебром узором в виде причудливых птиц.

— Правда, прекрасно? — воскликнула она, поднимая отрез перед собой. — Как бы я хотела носить это!

По мнению Пьера, ничто не могло быть достаточно хорошо для Катрин, и он посмотрел на нее со снисходительной улыбкой.

— Попроси мэтра Матье, — предложил он. — Он, может быть, и подарит его тебе. На твоем месте я бы попросил у него еще и вот это. В нем бы ты выглядела очень хорошо.

Он показал на отрез венецианского бархата с большими черными цветами на блестящем золотом поле, и Катрин только было с возгласом восхищения взяла его, как услышала ворчливый голос Матье.

— Оставь в покое товары! Они очень нежные и дорогие!

— О, я знаю, — сказала Катрин со вздохом, — но только здесь я могу потрогать такие вещи…

Она махнула рукой в сторону шкафов, полных аккуратных рулонов шелковых штофов, отрезов атласа ярких цветов и мягких бархатов. В других шкафах лежали большие штуки кружев, нежных и тонких, как паутина, вуали из Моссула, затканные цветочными узорами персидские шелка, легкая шуршащая тафта. Были там шерстяные сукна из Англии или Шампани, мягкие белые шерстяные ткани, сотканные женщинами Валансьена, тонкие флорентийские сукна, гладкие и блестящие, почти как атлас.

Матье проворно отобрал розовую парчу у племянницы и черный с золотом бархат у Пьера и сложил их на разостланный большой кусок плотной белой ткани, добавив хорошую подборку серебряного и золотого шитья и разноцветных атласов, полосатых, вышитых и гладких. Все это он отобрал из новой партии товаров.

— Все это уже продано, — пояснил он. — И должно быть отложено. Это заказ мессира де Брази, который пришлет за ним позднее. Что же касается тебя, моя девочка, иди и закончи подсчитывать недельную выручку. Я ухожу и хочу, чтобы к моему приходу все было готово. О, ты могла бы приготовить и счет для госпожи де Шатовилен, о котором она запрашивала! И проследи, чтобы отмерили бирюзовое полотно, которого ждет жена сира дю Тулонжона.

С сожалением Катрин вышла из лавки и заняла место в кабинете дяди. Эти тяжелые тома, полные римских цифр, доводили ее до слез, хотя она и находила некоторое удовольствие, читая о далеких местах, откуда поступали ткани, с их романтическими, будоражащими воображение названиями. Но после возвращения из Фландрии загорелое лицо так часто возникало перед ней, заслоняя огромные растрескавшиеся пожелтевшие страницы, что Катрин готова была расплакаться. То она думала о том, какая широкая пропасть лежит между оруженосцем дофина и племянницей дижонского суконщика, то вспоминала, как сильно Арно ненавидит и презирает ее; в довершение всего война развела их в противоположные лагери. Но в это утро Катрин не думала об Арно. Окунув перо в чернильницу, она серьезно принялась за работу. Все, о чем она размышляла в этот момент, была розовая парча, которую ей так хотелось иметь, да еще мучил вопрос, почему хранитель королевских сокровищ, который всегда одевался в черное, вдруг решил, что будет лучше выглядеть в розовом?

Несмотря на обещание скоро вернуться, дядя Матье отсутствовал весь день. Перед обедом он прислал сказать, что не сможет прийти домой, до ужина. Но подошел ужин, а он все не появлялся. Когда же он наконец вернулся, то позвал свою сестру Жанетт. Они ушли в большую комнату с высоким потолком и в течение часа просидели там запершись, никому ничего не объясняя.

Когда на следующий день Катрин открыла глаза, то увидела сидящую рядом Сару, которая ожидала ее пробуждения. Это ее очень удивило. Обычно ее будила Лоиз, бесцеремонно расталкивая, чтобы поднять к ранней утренней службе. Но сейчас ее не было видно, а солнце стояло высоко в небе.

— Сегодня очень важный день, моя козочка, — сказала цыганка, протягивая ей сорочку. — Ты должна быстро встать и одеться. Дядя и мать хотят поговорить с тобой.

— О чем? Ты знаешь?

— Да, я знаю, но обещала не говорить тебе. Катрин была заинтригована. Но она хорошо знала о еврей власти над старой подругой. Она начала обхаживать ее, чтобы выведать правду.

— Это что‑нибудь приятное? Но ты же можешь мне сказать, понравится мне это или нет….

— Право, я не знаю. Это может бить и так и эдак. Почему бы не встать и не узнать самой?

Сара засуетилась, плеснула воды в таз для умывания и положила чистую салфетку. Катрин, пренебрегая сорочкой, которую ей протягивала Сара, соскочила с кровати в чем мать родила. В те времена люди спали раздетыми. Она не стыдилась Сары, которая была ей как вторая мать.

Статная цыганка нисколько не изменилась за прошедшие годы. Она была все еще хороша и смугла как прежде. Хоть ей было около сорока, в ее густых черных косах не было ни одного седого волоса. Она только чуточку пополнела — легкая жизнь в доме дяди Матье позволила ее гибкой, ладной фигуре обрасти небольшим слоем жирка. Но ее душа была свободна как всегда и так же независима. Иногда она исчезала на два‑три дня, и никто, кроме, пожалуй, Барнаби, не мог догадаться, куда она уходила… Но он умел хранить тайну. А в том опасном и бурном мире, который он выбрал, пренебрегая просьбами Катрин, любой знал, как надо уметь держать язык за зубами.

Одеваясь и приводя себя в порядок с необычной поспешностью, Катрин, любившая обычно полежать и потянуть время, заметила, что Сара смотрит на нее задумчиво.

— В чем дело? Я плохо выгляжу?

— Плохо? Ты, наверное, напрашиваешься на комплимент! Ты прекрасно знаешь, что не можешь выглядеть плохо. Возможно, было бы лучше для тебя, если бы это было так. Не всегда хорошо для девушки быть такой красавицей. Я думала, что не многие мужчины, однажды увидев тебя, способны устоять перед тобой. Это так. И все же тот, кто создан для любви, может принести смерть и страдания…

— Что ты имеешь в виду?

Сара часто делала странные замечания и частенько отказывалась объяснить свои слова. Она просто негромко разговаривала сама с собой. Это и произошло сейчас.

— Ничего, — резко сказала она, подавая девушке зеленое платье, которое было на ней накануне. — Одевайся и ступай вниз.

Когда Сара вышла из комнаты, Катрин поспешно закончила умываться и одеваться, завязала косы лентой, подобранной к ее платью, и спустилась вниз, в большую комнату, где, как сказала Сара, дядя и мать собирались с ней поговорить.

Матье сидел на своем стуле серьезный и озабоченный. Жакетт, перебирая четки, сидела на скамейке напротив него. Оба молчали.

— Вот и я, — сказала Катрин. — Что случилось?

Оба посмотрели на нее так внимательно, как будто видели ее впервые.

Катрин заметила слезы на глазах матери и кинулась к ней. Опустившись перед ней на колени, она обняла ее за талию и прижалась щекой к ее груди.

— Мама… Ты плачешь? Что случилось?

— Ничего, ничего, дорогая. Произошло то, что может принести тебе большое счастье.

— Счастье?

— Да… может быть. Дядя тебе все объяснит.

Матье встал со стула и начал расхаживать взад и вперед по необъятной комнате, занимавшей большую часть второго этажа дома. Его шаги казались тяжелее, чем обычно, будто он пытался заставить себя решиться на что‑то. Наконец он остановился перед ней и сказал:

— Ты помнишь те ткани, которые пришли вчера из Италии? Те, что тебе так понравились. Розовая парча…

— Да, — сказала Катрин. — Это те, которые заказал мессир де Брази.

— Вот‑вот. Ну, если ты все еще хочешь, то они твои.

— Мои?

Что, дядя Матье внезапно сошел с ума? Почему такому важному человеку, как де Брази, пришло в голову сделать такой дорогой подарок племяннице своего поставщика? Катрин переводила взгляд с дяди на мать и оглядела комнату, будто разубеждая себя, что это не сон. Оба внимательно наблюдали за ней.

— Но… почему? спросила Катрин снова. Матье повернулся и подошел к окну, выглянул наружу, сорвал лист росшего в горшке на подоконнике базилика и вновь подошел к племяннице.

— Потому, что мессир Гарэн оказал нам честь: он просит твоей руки. Я был у него вчера, и он сделал предложение. Я должен сказать, что не вижу никаких возражений против этого. Как я уже сказал, это большая честь, возможно, немного неожиданная, но все равно большая честь.

— Ну, ну, — прервала Жакетт, — не пытайся повлиять на ребенка.

— Я и не пытаюсь, — сказал Матье раздраженно. — Я и сам‑то не совсем уверен, что этот брак так уж нужен. По правде говоря, мне как‑то не по себе от этого. Я только сказал, что это большая честь. И это чистая правда. Как ты думаешь, дитя мое?

Новость ошеломила девушку. В конце концов это было поразительно. Так внезапно, всего за один вчерашний день де Брази решил связать ее жизнь со своей. Она слишком любила во всем ясность, чтобы не задать Матье еще несколько вопросов.

— Почему мессир Гарэн решил жениться на мне?

— Очевидно, он полюбил тебя, — сказал Матье, пожимая плечами. — В этом нет ничего странного. Он сказал, что никогда не встречал более красивой девушки. И он прав — многие мужчины думают так же. Ну, что же я должен ответить ему?

Жакетт опять встряла в разговор:

— Не торопись, Матье! Все это потрясло бедное дитя! Ты должен дать ей время, чтобы свыкнуться с этой мыслью.

Свыкнуться? О, конечно, свыкнуться с этим будет не просто! Словно в зеркале, в памяти Катрин возник образ Гарэна де Брази, его холодное лицо, единственный глаз, строгие манеры. Он был подобен внезапно ожившей фигуре на гобелене. Но выйти замуж за фигуру на гобелене нельзя.

— Я высоко ценю оказанную мне честь, — ответила Катрин быстро. — Но мне хотелось бы, чтобы мессир де Брази знал — я не хочу выходить замуж. Дело в том, что я не люблю его… но об этом ему не надо говорить.

— Ты отказываешь ему?

Матье был поражен. Он ожидал, что Катрин удивится, не поверит, возможно, это событие взволнует ее. Предложение выйти замуж за такого богатого и могущественного человека должно было, несомненно, переполнить робкую девушку чувством умиления и восторга. Но от того, как это предложение было отвергнуто решительно и энергично, мог оторопеть кто угодно. Катрин, сидевшая сейчас около матери и державшая ее за руку, не казалась подавленной или сколько — нибудь встревоженной. Ее прекрасные глаза были спокойны и ясны, а голос ровен, даже когда она мягко возразила:

— Конечно, я отказываюсь! Я отказывала всем остальным, кто просил моей руки. Я не любила их. А мессира де Брази я люблю не более остальных и, само собой разумеется, отказываю ему.

Эта бесхитростная логика не произвела никакого впечатления на Матье: лицо его потемнело. Глубокая морщина между бровей стала еще глубже. Он подождал немного и добавил:

— Тебе не пришло в голову, что ты стала бы самой богатой дамой в Дижоне? Ты жила бы в великолепном доме, носила прекрасные одежды, о которых ты мечтаешь, драгоценности, достойные королевы, имела слуг. Ты была бы представлена ко двору.

— И, — перебила Катрин, — спала бы каждую ночь рядом с человеком, которого не люблю, который вызывает у меня отвращение. Нет, дядя, я не могу принять это предложение. Мой ответ — нет.

— К сожалению, — сказал Матье, не глядя на племянницу, — в этой ситуации у тебя нет выбора. Ты должна выйти замуж за мессира де Брази — это приказ.

— Приказ? Могу я спросить, но кого?

— Самого герцога. Читай…

Из ларца, стоявшего на столе, Матье Готрэн достал большой пергаментный свиток с гербом герцога и протянул его девушке.

— Гарэн де Брази дал его мне, когда формально просил твоей руки. К концу лета ты станешь госпожой де Брази.

Весь день Катрин провела, запершись в своей комнате. Никто ее не тревожил. После безумной, гневной вспышки, Ос которой она восприняла приказ герцога, дядя Матье велел оставить ее одну. Даже Сара исчезла в таинственное место, куда она время от времени уходила без предупреждения и объяснений. Катрин, в обществе одного только Гедеона, сидела на кровати, обхватив руками колени, и думала обо всем, что случилось. Попугай, возможно инстинктивно ощущая, что хозяйка расстроена, молчал. Полуприкрыв глаза и опустив голову на грудь, он дремал на своем месте и выглядел сверкающим разноцветным пятном на голой стене комнаты.

Ярость, которую она ощущала несколькими часами раньше, ослабла, но Катрин была все еще во власти мятежных дум. Она верила, что герцог о ней хорошего мнения и хочет ей добра, и тем не менее он совершил страшный, непостижимый поступок, отдав ее в жены Гарэну де Брази, которого она не только не любила, но и едва знала. И то, каким образом он это устроил, возмущало ее. Может, Филипп думал, что она его крепостная, которой он может распоряжаться как ему вздумается? Она даже не его подданная, и высказала это Матье.

— Монсеньор Филипп не мой сеньор. Я не обязана ему подчиняться и не буду!

— Это означало бы разорение для всех нас и тюрьму… А то и хуже… Ты забыла, что я подданный герцога. Ты — моя племянница и живешь под моей крышей. Поэтому и ты тоже, хочется тебе этого или нет, его вассал…

Это была правда. Рассерженная Катрин хорошо понимала это, но она не могла разрешить отдать себя, связанную по рукам и ногам, в руки казначея. Ее, Катрин, девушку, которая до сих пор успешно избегала мужских когтей и поклявшуюся, что так будет и дальше. Конечно, существовал Арно и ее встреча с ним, полная сладости и горечи. Но, видя, что счастье с ним отнято у нее навсегда, Катрин дала себе обет по возвращении из Фландрии не принадлежать никому, кроме пылкого и нежного мужчины, который так быстро овладел ее сердцем и чуть было не сделал то же самое с телом.

Другие мужчины прошли перед ее мысленным взором:

Гарэн с черной повязкой на глазу, молодой капитан де Руссе, так отчаянно добивавшийся ее любви, что готов был на любой риск. В какой‑то момент Катрин подумала, а не бежать ли ей с молодым офицером. Она была уверена, что Жак ухватился бы за этот шанс, даже рискуя навлечь на себя гнев герцога. Это был бы верный путь спастись от де Брази. Но, оказавшись во власти де Руссе, она будет обязана даровать ему желанную награду, о которой он так страстно и безнадежно мечтал. У Катрин не было желания принадлежать ни де Брази, ни Руссе. В любом случае это означало отдать себя другому мужчине, а не Арно.

В этот момент перед ней возникло другое лицо — Барнаби! Умнейший человек в мире, умеющий всегда найти выход из трудных ситуаций! Разве не он вытащил ее из поверженного Парижа, спас Лоиз от Кабоша и благополучно провел их через всю страну, опустошенную войнами и кишащую ужасными шайками наемников и бандитов, в Дижон? Он был человеком, способным творить чудеса. Результатом долгих часов раздумий было решение — пойти к Барнаби. Не имело смысла ждать, когда он сам соберется навестить своих респектабельных буржуазных друзей. Нельзя было терять времени.

Они видели Барнаби в своем доме на улице Гриффон довольно редко именно потому, что здесь было слишком спокойно. Несмотря на свои преклонные годы, постаревший торговец фальшивыми реликвиями все еще хотел жить среди опасностей и риска. Ракушечник не собирался оставлять свой странный, тревожный, но такой яркий и полный красок мир. Он появлялся время от времени, неуклюжий, насмешливый, беспечный, носящий свои грязные лохмотья с королевским высокомерием. Прежде всего он протягивал свои длинные ноги к пылающему огню, затем, позже, под обильно накрытый стол. Матье, который любил его, сам не зная за что, никогда не забывал пригласить его к трапезе.

Барнаби обычно проводил несколько часов, дружески беседуя с Матье о том о сем. Он всегда знал, что и где в герцогстве произошло, и часто мог дать весьма полезные торговцу сведения, например, новости о прибытии корабля из Генуи или Венеции в Дамме или о появлении каравана русских торговцев мехами в Шало не. Он знал все дворцовые сплетни, имена любовниц герцога Филиппа и сколько раз на этой неделе вдовствующая герцогиня выходила из себя. Затем, ущипнув Катрин за щеку и важно раскланявшись с Жакетт и Лоиз, он уходил, чтобы вернуться к своему ночному образу жизни. Оба, Матье и Катрин, хорошо знали, что Барнаби был правой рукой зловещего Жако де ЛА‑МЕРА — Короля Ракушек, но никто из них никогда не говорил об этом на людях, и когда однажды с острого языка Лоиз слетело несколько упоминаний о неподходящей профессии их друга, они тут же посоветовали ей попридержать язык за зубами.

К вечеру Жакетт, обеспокоенная молчанием Катрин и ее долгим уединением в комнате, принесла ей чашку супа, несколько ломтиков холодной говядины и кружку молока. Девушка ничего не ела с утра. Она поблагодарила мать и, чтобы сделать ей приятное, съела чуть‑чуть супа, маленький кусочек мяса и выпила глоток молока, хотя у нее совсем не было аппетита. Ей стало лучше. Почти сразу же она почувствовала прилив бодрости; сознание прояснилось, и тело расслабилось.

— Ты не должна воспринимать это так тяжело, дорогая, — сказала Жакетт, улыбаясь ей. — Этот брак на самом деле не так уж плох, если подумать. Многие девушки позавидовали бы тебе, да и некоторые знатные дамы тоже. И может статься, что мессир Гарэн окажется значительно лучше при более близком знакомстве. Он выглядел неплохо. Очень может быть, что со временем ты полюбишь его и, что бы ни случилось, он будет баловать и ублажать тебя.

Глаза доброй женщины остановились на узле с блестящими тканями, которые Матье велел принести в комнату племянницы как заманчивое напоминание о прекрасном будущем, которое ожидает ее. Катрин пренебрежительно забросила его на сундук в самый дальний темный угол комнаты. Тон Жакетт, который был одновременно и робким и просящим, расстроил девушку, она вскочила и обняла мать.

— Не беспокойся обо мне, мама… Все будет хорошо, И, как ты говоришь, все, может быть, образуется само собой.

Не правильно истолковав смысл слов Катрин, успокоившаяся Жакетт вернулась на кухню и сказала брату, что ребенок стал более сговорчивым и больше не говорит» нет» так настойчиво и категорично.

Однако Катрин и не думала сдаваться. Она просто хотела рассеять материнские страхи и получить для себя свободу. После легкого ужина, ожидая темноты, она легла на кровать. Она слышала, как дядя Матье вышел, как делал это каждый вечер, чтобы передать ключи от ворот Святого Николая — охранять и содержать их в исправности было его обязанностью — коменданту или мэру города.

Вскоре она услышала, как он вернулся, задвинул засов на дверях, а затем, после удара колокола на колокольне Сен‑Жан, раздался вечерний колокольный звон, возвестивший о том, что настала пора тушить огни. С этого момента улицы города переходили во власть проституток, воров, разбойников и всякого рода мошенников.

Катр<