Глава 11. Ива находит предметы

 

Джексон встретил Дороти Мадж на пороге секретарской. На нём лица не было. Он осунулся за ночь так, словно пережил страшное горе, глаза его выражали безысходное отчаяние, руки дрожали, словом, он казался глубоко потрясённым и раздавленным.

– Что случилось? Ему хуже? – спросила Дороти тревожным шёпотом.

– Нет. В том‑то и дело, что ему лучше, – не своим голосом ответил Джексон, глядя куда‑то мимо вошедшей. – Да, простите ради всего святого, я сейчас плохо соображаю. Его светлость сообщил мне, что в ближайшее время мне следует подыскать себе новое место.

– Как, лорд Карниваль собирается вас уволить? – в ужасе переспросила Дороти. – Но почему? Что случилось?

– Дорогая, за вчерашний день произошло столько событий, что я затрудняюсь, с чего начать. Когда вы ушли позавчера, его светлость собрался и выехал, вероятно, в клуб, но ничего не сказал. А вечером нагрянул доктор Хинксли и сделал мне выговор. Подумайте, какая бесцеремонность! Будто бы я могу заставить его светлость сидеть дома! Тем не менее, вчера утром я осмелился просить лорда Карниваля быть более осмотрительным, и получил форменную выволочку. Можете себе представить моё состояние! Но это всё ерунда. Вчера тут была полиция! Инспектор с какой‑то глупой фамилией. Впрочем, неважно. После его визита начался совершенный Бедлам. Кажется, лорд в самом деле тронулся рассудком. Он сказал, что собирается покинуть Англию. Он собирается продать дом.

Я должен был догадаться. Да‑да, теперь я понимаю! Он же был не в себе в последнее время… Может быть, ещё не поздно обратиться к специалисту по нервным болезням? Боже мой, они разорвут меня на части… я имею в виду родственников.

А ещё он велел мне в течение месяца закончить каталог его библиотеки и коллекции. Он собирается передать их музеям и каким‑то благотворительным обществам. Пожалуй, я сам сойду с ума. Я почти закончил каталог его коллекции произведений искусства, но библиотека! Знаете ли вы, голубушка, сколько книг в этой библиотеке? О, бог мой, пока я остановился на третьей тысяче, и конца этому не видно! Пожалуй, когда я получу расчет, я буду совершенной развалиной… Пять лет, пять лет жизни! А ведь мои стихи печатало Нортумберлендское поэтическое общество! Не бог весть какие стихи, но я мог бы, вероятно, со временем… О, это всё пустое!

Из уверенного в своей компетентности профессионального секретаря Эдвард Джексон всего за день превратился в истерически суетливого мелкого клерка.

– Постойте, постойте, – прервала Дороти бессвязный поток речи, – вы хотите сказать, что здесь была полиция?

– Именно, и самым бесцеремонным образом!

– Как это странно! И лорд Карниваль собирается уехать из страны? Но почему? Может быть, это связано с его здоровьем? Он желает поменять климат?

– О, вы думаете – его светлость снизошёл до объяснений? Вы ещё не вполне поняли его характер? И надо распорядиться по поводу гостевой спальни, лорд Карниваль сегодня ждёт кого‑то… Боюсь, что вы зря пришли.

Безысходность захлестнула несчастного секретаря, и он в бессилии упал в кресло.

– Что же, побуду здесь, раз уж пришла, – смиренно ответила Дороти, – вдруг что‑нибудь понадобится. Мистер Джексон, не предавайтесь унынию. Послушайте, – продолжила она несколько энергичнее, чтобы хоть немного расшевелить секретаря, предавшегося отчаянию, – я не могу смотреть на вас, когда вы в таком состоянии. Вы слышите меня? Я умею печатать на машинке. У меня прекрасный почерк. Раз уж мои услуги медицинской сестры здесь не нужны, я могу сегодня помочь вам с бумагами.

Джексон поднял глаза на Дороти:

– Но… удобно ли это?

– Несомненно, удобно, – решительно ответила та.

– Вы ангел, Дороти, – сердечно произнёс Джексон. – Я печатаю довольно медленно, так что, если бы вы могли перепечатать вот это, – он выложил перед ней ворох рукописных листов, – я был бы вам очень признателен… О, а я даже не могу пригласить вас поужинать! Боюсь, в ближайший месяц я вообще не выйду из особняка!

– Оставьте, Джексон, я делаю, что могу. В конце концов, это тоже своего рода… акт милосердия, – ответила сестра, располагаясь за столом у пишущей машинки. – Это что, рука лорда Карниваля? – поинтересовалась она, приноравливаясь к огромному «ремингтону» и просматривая листы из середины стопки.

– Это? Нет, это писал кто‑то из его агентов. Ужасный почерк, не правда ли? – виновато посетовал секретарь.

Дороти решительно застучала по клавишам; Джексон, с восторженным умилением полюбовавшись её энергичной работой, углубился в другие дела. Через некоторое время звякнул электрический звонок. Джексон жестом показал Дороти приостановить работу и выскочил из секретарской.

Пока он получал очередные распоряжения от Карниваля, Ива внимательно и жадно просматривала описания предметов коллекции лорда. О, в залах и в кабинете она видела далеко не всё, чем мог бы гордиться его светлость! Пролистав страниц десять подробного описания живописи, она, наконец, добралась до древностей и буквально впилась глазами в неразборчивые строки.

Сомнений не было – это был почерк доктора Купера, и его манера описывать предметы – дотошная, любовная, почти экзальтированная. Он продал Карнивалю всего с десяток предметов, – но Боже милостивый! – какие это были предметы! Античное золото, индийские драгоценности, китайские камни! Но особенно Иву заинтриговали листы с отсутствующими описями. Да‑да, в разных листах какие‑то статьи были аккуратно вырезаны. Судя по пропускам, таких описей было две, или три, от силы – четыре, если описания были достаточно краткими, что, впрочем, было не в манере Купера.

– Разве его светлость что‑нибудь продавал из своей коллекции? – между делом спросила Ива, когда секретарь вернулся, и она вновь могла приступить к работе.

– Нет, что вы, никогда! – с некоторым даже возмущением ответил Джексон. – Он много покупает, это верно; но чтобы продавать – никогда!

Секретарю пришлось заняться своей работой, а Ива ещё некоторое время сидела, глядя на изрезанные листы и испытывая необыкновенное волнение. Ничто уничтоженное не исчезает навеки. Зияющие пустоты хранили память о беглом, с сильным нажимом и длинными косыми петлями, почерке Купера. Призраки слов, почти невидимая паутина письма колебалась в воздухе, строки торопливо набегали одна на другую, словно опасаясь так и остаться безвестными. Ива хотела различить буквы, но тут Джексон задал ей какой‑то вопрос, Ива отвела взгляд от листа, и тени слов растворились в воздухе.

Пришлось отвлечься от записей Купера, да и вообще – от каталога коллекции лорда Карниваля. Пришло время ланча; секретарь, всё более чувствуя себя погробным должником милосердного ангела, принёс в комнату холодный ростбиф и сандвичей, подогрел чаю и устроил небольшой стол у камина.

– Да уж, коллекция Его Светлости впечатляет… – задумчиво сказала Дороти.

– Если бы он не был так несметно богат, он давно разорился бы на своём увлечении. Но вот, сейчас он желает просто отдать эту коллекцию. Всю, всю без остатка.

Теперь Джексон, переживший столь глубокое потрясение, пребывал в меланхолическом настроении.

– Там есть несколько изрезанных страниц… – заметила Дороти.

– А‑а, это его светлость сам редактировал каталог, прежде чем передать мне. Вообще‑то все записи он хранит у себя в кабинете, никому не показывает. Но теперь велел мне привести это всё в надлежащий вид, прежде чем передавать коллекцию новым владельцам.

– У него, наверное, много агентов? Я перепечатала листы, написанные ужасным почерком.

– Да уж, у всех учёных – кошмарный почерк. Торопятся записать свои мысли. Тот человек, кажется его фамилия Купер, он вообще был довольно импульсивным типом. Вы верите в графологию? Говорят, по почерку можно определить характер. А тот господин, кажется, археолог, увлечённая натура, слишком эмоциональный и упрямый. Удивительно, как лорд Карниваль выносил его. Терпеть возражения не в его духе.

– Но ведь он терпел этого Купера? – с недоверием поинтересовалась Дороти.

– Ну да. Хотя, в конце концов, они сильно повздорили, чего и следовало ожидать.

– Давно это случилось? – осторожно спросила сестра милосердия.

– Кажется, осенью прошлого года. Его светлость был страшно разгневан. Лорд Карниваль вообще… ужасно несдержан в гневе, – горестно вздохнул Джексон.

После короткого отдыха Дороти Мадж вернулась к печатной машинке, а Джексон, немного успокоившись, занялся описанием книг. Через пару часов работы Дороти удовлетворённо постучала по столу срезами толстой кипы свежеотпечатанных листов. Она составила практически полное представление о коллекции Карниваля. Оставались лишь исчезнувшие описания. Но Ива не сомневалась, что та странная дурнота, то болезненное ощущение на кончиках пальцев, что посетили её в кабинете лорда, относились именно к этому вырезанному. Да‑да, там спряталось нечто исключительно важное.

– О, Дороти… Не знаю, что бы я делал без вас! – горячо воскликнул Джексон, с восхищением глядя на проделанную сестрой милосердия работу.

Но тут его вновь призвал властный звонок из кабинета. Джексон вернулся через несколько минут и стал с с озабоченным видом колдовать над спиртовкой.

– Его светлость потребовал чаю, – сообщил он. – Сказал, что не будет спускаться в столовую, пообедает в спальне.

– Мистер Джексон! Эдвард! Я умоляю вас – послужите медицине! – воскликнула Дороти.

– Каким же образом? – опешил секретарь.

– Его светлость наотрез отказался от лекарств, но я прежде всего медицинская сестра! Вы не могли бы дать ему порошок?

– Но он не станет, – затряс головой Джексон.

– Давайте добавим его к чаю. Он почти не имеет вкуса. Пусть лорд Карниваль и самого несдержанного нрава, но никто не должен остаться без божьей и медицинской помощи. По крайней мере, это укрепит его расшатанные нервы.

Дороти ловко всыпала порошок в чашку и улыбнулась секретарю. Когда Джексон вышел, она достала из саквояжа другой порошок и аккуратно высыпала его в чашку секретаря.

Через десять минут Джексон, сидевший над каталогом библиотеки, широко зевнул и уткнулся носом в коленкоровый переплёт. Ива послушала ровное, безмятежное дыхание, тихо поднялась и погладила спящего по голове.

– Бедный, бедный, – сказала она нежно и пошла к дверям.

Едва она выглянула из кабинета, как вновь скрылась за дверью, оставив щель для наблюдения: На лестнице послышались голоса, мужской и женский. По лестнице шла высокая, статная горничная со стопкой белья на руках и метёлкой для вытирания пыли подмышкой. За ней неспешно поднимался пожилой слуга. С площадки они повернули налево – в тот коридор, который располагался по другую сторону от лестницы. Слуга открыл ключом вторую или третью по коридору дверь, они вошли и их голоса стали приглушёнными. Вероятно, они должны были приготовить комнаты для гостей лорда Карниваля.

Скорее всего, слуги также уже были поставлены в известность о предстоящем увольнении. «… И уже вручил рекомендательное письмо, очень милое…» – донёсся голос горничной, а приятный баритон ответил ей: «Несомненно, Адель, вам следует туда съездить в ближайшее время. Найти хорошее место так трудно!».

Когда их шаги стихли на лестнице, Ива вышла из секретарской и направилась прямо к двери кабинета его светлости. Из спальни слышался тонкий, дребезжащий храп Карниваля. Она вынула из сестринского платка шпильку, осторожно просунула её в замочную скважину и с удивлением обнаружила, что дверь не заперта.

Внутри у Ивы был особый компас, некий чувствительный (хотя и весьма капризный) прибор, который вёл её к тому, что спрятано от глаз, но доступно внутреннему взору ясновидящей. Лёгкий холодок в груди, покалывание в кончиках пальцев, смутное беспокойство в желудке, иногда даже вдруг подкатывающаяся тошнота – ощущения не из приятных, иногда даже просто болезненные, но они чувствительно и однозначно показывали присутствие сокрытого. Бледные отпечатки слов были для внутреннего чувства Ивы, словно камертон для чуткого инструмента. Теперь, точно настроенный, этот инструмент чутко отзывался на присутствие утаённых предметов.

 

Ива быстро зашла в кабинет. По сравнению с тем, что она видела здесь позавчера, в кабинете царил хаос. Витрина была пуста. Но на небольшом столике у камина стоял открытый ящик, в который были аккуратно сложены артефакты, переложенные мягкой бумагой. На рабочем столе были разложены кожаные папки и разрозненные листы. Именно здесь, подле стола, находилось то самое, что так возбудило её чувства. Ива внимательно осмотрела стол, но ни массивный письменный прибор, ни книги не таили ничего экстраординарного. Её беспокойство росло, она подняла глаза, и взгляд её остановился на маленькой тёмной картине: На стене за креслом Карниваля висел небольшой голландский натюрморт. Очень тёмных красок, прекрасный лейденский «мементо мори» с атрибутами учёности. Ива внимательно всматривалась в тёмную поверхность, словно пытаясь проникнуть за толстый слой старого потрескавшегося лака, за выпукло положенные краски, прямо к поверхности изображённого в натюрморте стола, на котором в продуманном, несколько нарочитом беспорядке лежали приоткрытые книги, свернувшиеся по краям географические карты, остро очиненные перья. Стояла чернильница с присохшей к горлышку мухой. И над этим всем ухмылялся человеческий череп с глумливым выражением пустых глазниц и беззубой челюсти.

Простая деревянная рама картины плотно прилегала к дубовой панели кабинета так, словно картина не висела на ней, а была вмонтирована прямо в стену. Ива осторожно коснулась рамы, и та неожиданно легко поддалась, повернулась вокруг своей оси, скользнула вглубь стены и обнаружила тайник.

Да, это было именно то, что она искала.

В неглубокой нише, забранной тёмным лиловым бархатом, была всего одна полочка. И на ней стояли только два предмета – Ива с удовлетворением кивнула. Прямо по центру лежал большой, из яркого лазурита сделанный скарабей в древней золотой оправе. Чуть тронутый зелёной эмалью, жук был почти с ладонь величиной, с глубоко прорезанной щелью между надкрыльями, с лаконично, но живо вырезанной головкой, на которой золотом был инкрустирован знак солнечного божества – диск на тонконосой ладье.

Справа от скарабея стояла, а вернее – лежала на боку полусфера древней чаши. Это была вещь тёмного, грязного золота. Вся покрытая рельефными фигурками львов, грифонов и круторогих горных козлов (верно – иранская), чаша была смята с одного бока и треснута по краю.

Слева от скарабея не было ничего. Не было преднамеренно, вызывающе, явственно, словно это место ожидало третье сокровище так, чтобы триада состоялась совершенно, воплотив некий замысел владельца этого тайника.

Не прикоснувшись ни к чему, хотя рука её и потянулась к чаше, а на кончиках пальцев острой болью обозначилось острое желание, Ива медленно закрыла дверцу‑картину. Memento mori. Что же, теперь этот учёный натюрморт приобретал новый смысл. Помни о смерти. Карниваль живёт так, словно презирает смерть, смеётся над ней. О, суета сует, всё – суета…

Ива вышла из кабинета, написала Джексону трогательную прощальную записку и покинула особняк Карниваля.

В этом доме явственно ощущалось приближение конца: Какая‑то ненадёжность, неуверенная тихая сумятица. И, хотя слуги продолжали свою повседневную работу, во всех залах чувствовалась временность, словно в каждом углу стояли огромные песочные часы и все поневоле оглядывались на неумолимо текущее время.

Memento mori.

Некоторые статуи были уже укрыты холщовыми покрывалами, и напоминали надгробные памятники на старом кладбище; многие картины были сняты со стен и стояли внизу. Все эти фатальные перемены произошли всего лишь за день! Куда так спешил лорд Карниваль? Или – отчего он так спешил? Неужели скрывался от смерти?