Из записей воеводы Петра Виссариона

 

июля 7‑го, 1907

Отправляясь в путь к дому, я не представлял, каким странным будет его конец. Даже у меня, которого с мальчишеских лет захватил водоворот приключений, интриг, дипломатии, политической деятельности и войны, была причина удивляться. Запершись в комнате илсинской гостиницы, я, конечно же, думал, что для меня настал, пусть краткий, отдых. Все время на протяжении моих долгих переговоров с различными государствами я невольно был в напряжении; оно сохранялось и на пути домой, ведь я беспокоился, как бы в последний момент что‑нибудь не помешало завершению моей миссии. Но когда я оказался в безопасности на земле родной Синегории, где вокруг меня были только друзья, и опустил голову на подушку, я, должно быть, утратил бдительность.

Однако пробудиться, когда грубая рука закрывает вам рот, когда вас крепко держит множество рук, так что вы не способны пошевельнуться, – это страшное ощущение. Все, что последовало потом, напоминало кошмарный сон. Меня закатали в громадный ковер, и так туго, что я не мог дохнуть, не то что закричать. Множество рук спустили меня через окно, которое, как я слышал, было тихо открыто, и отнесли в лодку. Потом подняли на что‑то вроде носилок и понесли довольно быстро; длилось это долго, значит, было преодолено большое расстояние. Потом меня протащили через дверь, специально открытую с этой целью, – я слышал, как она захлопнулась за мной. Потом ковер развернули, и я, как был в ночной рубахе, оказался в тесном кольце людей. Их было десятка четыре – все турки, крепкие на вид, решительные мужчины, вооруженные до зубов. Мне бросили мою одежду, взятую из моей комнаты, и велели одеться. Когда турки выходили из комнаты, вообще‑то напоминавшей подвал, последний – и, вероятно, главный из них – проговорил, обращаясь ко мне:

– Если закричишь или поднимешь шум, пока ты в этой башне, умрешь раньше времени!

Вскоре мне принесли пищу и воду, а также два одеяла. Я завернулся в них и проспал до утра. Принесли завтрак. Затем в комнату набились люди. Тот же их главарь в их присутствии сказал:

– Я получил такой приказ: если будешь шуметь, чтобы привлечь внимание кого‑нибудь за стенами этой башни, тот, кто окажется ближе к тебе, успокоит тебя навеки – с помощью ятагана. Если же пообещаешь вести себя тихо, я позволю тебе кое‑какие вольности. Ну что?

Я пообещал то, что он требовал от меня; зачем утяжелять условия моего заточения? Шанс вырваться был тем вероятнее, чем большую свободу мне предоставили бы. Хотя меня схватили столь тайно, я знал, что не пройдет много времени, как меня станут разыскивать. Поэтому, как мог, запасся терпением. Мне разрешили подняться на верхнюю площадку башни, но это была уступка, отвечавшая, скорее, удобству моих похитителей, чем моему.

Вечером мне позволили остаться на верхней площадке. Это не особенно утешало меня, потому что при свете дня я уже убедился в том, что даже человек моложе и энергичнее меня не смог бы взобраться на стену. Стены этой башни возводились как тюремные, кошка – и та не зацепилась бы когтями за кладку. Я примирился со своей судьбой, насколько мог. Завернувшись в одеяла, я лег и стал смотреть в небо. Хотелось видеть небо, пока мне это было отпущено!

Я уже засыпал – невыразимая тишина, наполнявшая это место, только изредка нарушалась восклицаниями моих тюремщиков, которые находились в нижних помещениях, – когда прямо надо мной появилось странное видение, настолько странное, что я сел и вытаращил глаза.

Над верхушкой башни, на некоторой высоте, медленно и безмолвно плыла громадная доска. Хотя ночь была темная, там, где я находился, в углублении, в некоей каменной яме, было еще темнее, поэтому я мог разглядеть нечто, проплывавшее надо мной. Это был аэроплан, вроде того, что мне довелось увидеть в Вашингтоне. Посередине сидел мужчина, управлявший полетом, возле мужчины я различил женскую фигуру, закутанную в белое. Мое сердце застучало быстрее, потому что эта женщина чем‑то напоминала мою Тьюту, но была крупнее и не такая стройная. Она наклонилась – и до меня донесся ее шепот: «Тихо!» Потом она выпрямилась, и мужчина спустил ее на площадку башни. Тогда я понял, что это моя дорогая дочь, явившаяся, столь чудесным образом, спасти меня. Она быстро помогла мне застегнуть на талии пояс, прикрепленный к тросу, который обвивал ее талию, а потом мужчина, настоящий великан, поднял нас обоих на аэроплан и тут же, без промедления, устремил воздушную машину прочь от башни.

Через несколько секунд, никем не замеченные, мы неслись в сторону моря. Перед нами были огни Илсина. Не достигнув города, мы, однако, спустились посреди лагеря – то была небольшая армия моих соплеменников, приготовившихся взять приступом Немую башню и, если потребуется, вызволить меня силой. Мало было бы у меня шансов сохранить жизнь в случае такой битвы. К счастью, моя преданная и храбрая дочь вместе с ее отважным спутником предотвратили эту необходимость. Странно было оказаться среди друзей, выражавших великую радость по поводу моего избавления едва ли не беззвучно. Но на вопросы, на разъяснения времени недоставало. Я был вынужден принять все как есть и подождать, пока мне истолкуют происходящее.

Такая возможность выдалась позже, когда мы с дочерью остались вдвоем.

Войско отправилось брать Немую башню, а Тьюта и я пошли в ее палатку; с нами пошел и ее великан‑спутник, который был не просто утомлен, но засыпал на ходу. Когда мы вошли в палатку, вокруг которой на некотором расстоянии стояли на страже наши горцы, он сказал, обращаясь ко мне:

– Могу я просить вас, сэр, дать мне время и пока предоставить воеводине возможность объяснить вам все? Она, я знаю, не откажется помочь мне в этом, как помогает во всем остальном, ведь у нас еще очень много нерешенных задач, которые необходимо решить, прежде чем минует угрожающая нам ныне опасность. Меня же одолевает сон. Я уже три ночи подряд не спал, но сделал за это время много дел и много тревожился. Дольше я не продержусь; а на рассвете мне нужно отправиться к турецкому военному кораблю, что находится вдали от берега. Корабль действительно турецкий, хотя не признается в этом; причем это тот самый корабль, который доставил сюда бандитов, совершивших оба похищения – и воеводины, и ваше. Мне необходимо заняться этим судном, потому что я лично уполномочен Национальным Советом предпринять любые меры для обеспечения нашей безопасности. И я должен отправиться на встречу с ясной головой, поскольку следствием этой встречи может быть война. Я буду в соседней палатке и приду по первому зову, если вы захотите увидеться со мной до рассвета.

Тут вмешалась моя дочь:

– Отец, попроси его остаться здесь. Мы не потревожим его нашим разговором, я уверена. Больше того, если бы ты знал, как я обязана ему, столь храброму и сильному, ты бы понял, насколько спокойнее мне, когда он рядом, пусть даже вокруг нас стоит лагерем целая армия наших отважных горцев.

– Но, дочь моя, – сказал я, все еще пребывавший в неведении, – у отца и дочери есть секреты, в которые не может быть посвящен еще кто‑то. О чем‑то из случившегося я знаю, но мне хочется знать все, и лучше, чтобы никто из посторонних – каким бы героем он ни был и сколь бы мы ни были обязаны ему – при этом не присутствовал.

К моему удивлению, она, неизменно уступавшая малейшему моему желанию, стала возражать мне.

– Отец, есть и другие секреты, с которыми нужно считаться. Потерпи, дорогой, пока я все расскажу тебе, и я уверена, что ты согласишься со мной. Я прошу тебя, отец.

Просьба ее побудила меня пойти на уступку, и поскольку я видел, что доблестный джентльмен, спасший меня, едва держится на ногах от усталости, вежливо ожидая моего решения, я сказал ему:

– Оставайтесь с нами, сэр. Мы постережем ваш сон.

Мне пришлось помочь ему, потому что он зашатался, и я проводил его к коврам, расстеленным на земле. Через несколько секунд он уже крепко спал. Стоя над ним, я, убедившись, что он действительно спит, смотрел на него и не мог не удивляться щедрости природы, которая способна поддерживать свое творение, пусть даже это человек крепкий из крепких, до того мгновения, когда задача его завершена, а затем, когда все сделано, столь быстро отпускает его в мир покоя – в сон.

Он, несомненно, был хорош. Думаю, я еще не видел за всю свою жизнь такого красивого мужчины. И если физиогномика подлинно наука, то душа его так же безупречна, как красива его внешность.

– Ну, – проговорил я, обращаясь к Тьюте, – мы фактически одни. Расскажи мне все, чтобы я смог разобраться в происходящем.

И тогда моя дочь, заставив меня сесть, опустилась подле меня на колени и рассказала мне от начала до конца чудесную историю, настолько чудесную, что я никогда ни о чем подобном не слышал и не читал. Кое‑что я узнал из последних писем архиепископа Палеолога, но о многом не подозревал. Далеко на западе, за Атлантическим океаном, и на самых отдаленных границах восточных морей я был взволнован до глубины души героической преданностью и стойкостью моей дочери, которая ради своего народа решилась на чудовищное испытание – на пребывание в крипте; я скорбел вместе с моим народом, когда разнеслась молва о смерти моей дочери, хотя весть эту, мудро и милосердно, скрывали от меня, сколько могли; до меня донеслись слухи сверхъестественного свойства, имевшие давнюю традицию у народа; но ни слова, ни намека не было в получаемых мною письмах о мужчине, вошедшем в жизнь моей дочери, а тем более обо всем том, что последовало за их встречей. Я также ничего не знал о ее похищении и о ее спасении трижды достойным называться героем Рупертом. Ничего удивительного, что я высоко оценил этого человека, пусть впервые разглядел его, когда он прямо на моих глазах рухнул, сморенный сном. Он был достоин восхищения. Даже наши горцы уступали ему в выносливости. По ходу рассказа дочери я узнал о том, как она, изнуренная долгим одиночеством в гробнице, однажды пробудилась и обнаружила, что крипта затоплена приливом, и тогда ей пришлось искать убежище и тепло в ином месте; она рассказала мне и о том, что ночью прокралась в замок и нашла там чужого мужчину.

Я не удержался, воскликнул:

– Это было рискованно, дочь моя, если не предосудительно. Каким бы храбрым и верным он ни был, я, твой отец, призову его к ответу.

Эта моя угроза очень огорчила ее, и прежде чем продолжить рассказ, она обняла меня и прошептала:

– Смягчись ко мне, отец, ведь мне столько пришлось вынести. И будь милостив к нему, ведь я отдала ему мое сердце!

Я успокоил ее, ласково прижав к груди, – слова были излишни. И тогда она поведала мне о своем браке, о том, как муж ее, поверивший, что она вампир, решился душу отдать за нее; о том, как в ночь после венчания она вернулась в гробницу, чтобы доиграть до конца ту мрачную комедию, которую взялась играть, пока я не вернусь на родину; и о том, как на вторую ночь после венчания, когда она была в замковом саду – торопясь, смущенно призналась она мне – узнать, все ли в порядке с ее мужем, как была тайно схвачена, как ей заткнули рот, связали и унесли. Здесь она прервала рассказ и уклонилась в сторону: очевидно, опасалась, как бы муж ее и я не поссорились, потому что сказала:

– Отец, пойми, наш брак с Рупертом был заключен по всем правилам и согласно обычаям нашей страны. Прежде чем обвенчаться, я объявила о своем желании архиепископу. Как представляющий твою волю в твое отсутствие, он дал разрешение и сообщил об этом владыке и архимандриту. Они согласились, потребовав от меня – что я нахожу справедливым – тайного обещания не отступать от взятой мною на себя задачи. Венчание совершалось по православному обряду, хотя было и необычным, потому что происходило ночью, в темноте, если не считать света, требуемого ритуалом. Что до венчания, то архиепископ или архимандрит Плазакский, помогавший ему, или же владыка, выступавший дружкой, – все они и любой из них расскажут тебе подробности. Твое доверенное лицо, архиепископ, выяснил все, что требовалось, о Руперте Сент‑Леджере, жившем в Виссарионе, хотя Руперт не узнал, кто я или кем была. Но я должна рассказать тебе о том, как меня спасли.

И она принялась повествовать о тщетном пути на юг, проделанном ее похитителями; о препятствии, которое они встретили, иными словами, о кордоне, выставленном Рупертом, едва только услышавшим, что «дочери вождя» грозит опасность, хотя Руперт мало что знал про «вождя» и про «его дочь». Она рассказала, как бандиты зверски поторапливали ее, пуская в ход ятаганы; о том, что от ран ее оставались следы крови на земле, по которой она ступала; рассказала о задержке в долине, когда бандитам стало ясно, что дорога на север тоже таит опасность, если вообще не перекрыта; о том, как были назначены ее убийцы и как они караулили ее, пока их сообщники ходили разведать обстановку, и о героическом ее спасении благороднейшим человеком, ее мужем, – сыном моим, как впредь я буду его называть и, благодарение Богу, радоваться этому и гордиться этой честью!

Потом дочь рассказала мне о спешном возвращении в Виссарион, точнее, о состязании в скорости, которое выиграл Руперт, как и должно вождю; о приглашении, направленном архиепископу, и о созыве Национального Совета, который вручил Руперту кинжал своего народа; о пути в Илсин и о полете, совершенном моей дочерью и Рупертом – моим сыном – на аэроплане. Дальнейшее я знал.

Когда она закончила свой рассказ, спящий пошевельнулся и проснулся – мгновенно проснулся, что явно указывало на привычность для него походов и походной жизни. Он тут же вспомнил все обстоятельства и вскочил на ноги. Выказывая уважение, он секунду‑другую молча стоял передо мной, прежде чем заговорить. А затем с открытой заразительной улыбкой сказал:

– Я вижу, сэр, вы все знаете. Я прощен? Прощен ради Тьюты и сам заслужил эту милость?

Я тоже уже поднялся. Этот человек мне сразу пришелся по душе. Моя дочь, поднявшаяся с колен, стояла подле меня. Я протянул руку и сжал его руку, скользнувшую навстречу моей с проворством, выдававшим искусного воина.

– Я рад, что ты мой сын! – сказал я. Это все, что я мог сказать, и думал именно так.

Мы обменялись теплым рукопожатием. Тьюта была довольна: она поцеловала меня и стояла, держа в своей мою руку, а другую – вложила в руку мужа.

Он призвал одного из караульных и послал его за Руком. Тот ждал зова и тотчас откликнулся. Когда край палатки был откинут, и мы увидели приближавшегося храбреца, Руперт – теперь я должен называть его так, потому что этого желает Тьюта, да мне и самому это нравится – сказал:

– Мне надо идти: я должен взять на абордаж турецкий корабль, пока он не приблизился к берегу. Прощайте, сэр, – на тот случай, если мы больше не увидимся. – Он так тихо произнес последние слова, что только я мог расслышать их. Потом поцеловал жену и, объявив, что намерен вернуться к завтраку, вышел. У последнего ряда караульных он встретился с Руком – мне непривычно называть его капитаном, хотя Рук действительно заслуживает капитанского звания, – и они вдвоем поспешили в порт на стоявшую под парами яхту.

 

 

 

КНИГА VII

ВОЗДУШНАЯ ИМПЕРИЯ