Рождение Организации Объединенных Наций

 

Пробыв в Москве почти неделю, я сказал Молотову, что не знаю правил протокола, связанного с получением аудиенции у маршала Сталина; не знаю, сколько надо ждать, не слишком ли я долго выжидал, но в любом случае я счел бы за честь, если бы мог встретиться с его «боссом», и оставляю этот вопрос на усмотрение Молотова. Идеи имел краткую встречу со Сталиным вскоре после прилета в Москву, но он договорился об этой встрече заранее. Я такой договоренности не имел. Я руководствовался принципом, что мне следует вести дела с Молотовым и не давать ему повод думать, что хочу через его голову обратиться к Сталину.

Вскоре Молотов сообщил мне, что Сталин примет меня в Кремле в три часа дня 25 октября.

Одним из первоочередных вопросов предстоящей беседы, как я знал, будет предложение о встрече между Рузвельтом, Сталиным и Черчиллем. Как до, так и после моего прибытия в Москву президент продолжал обмениваться телеграммами со Сталиным относительно этой встречи. В принципе вопрос о конференции был согласован, но возникло, казалось, непреодолимое препятствие, связанное с местом встречи.

В телеграмме от 14 октября президент предложил столицу Ирака Багдад или Асмару, столицу Итальянской Эритреи в Восточной Африке, ныне оккупированную английскими войсками, или Анкару, столицу Турции. Сталин еще ранее предложил Тегеран. Президент назвал в качестве даты начала конференции 20 или 25 ноября.

19 октября Сталин ответил, что не может принять в качестве подходящего места какое-либо из предлагаемых президентом взамен Тегерана. Дело не в охране, которая его не беспокоит, а в необходимости поддержания <386> тесной связи с Советской Армией в ее нынешних наступательных операциях. Все его коллеги, писал он, считают, что эти операции требуют его личной связи с командованием. В Тегеране эти условия могут быть обеспечены наличием проволочной телеграфной и телефонной связи с Москвой.

Рузвельт прислал мне длинную телеграмму 21 октября, сообщив, что Тегеран ему неприемлем из-за его конституционных обязанностей. Он не сможет находиться в столь физически изолированном месте, так как это помешает ему получать законопроекты от конгресса и возвращать их в течение 10 дней. Тегеран – труднодоступное место для самолетов из-за высоких гор, и самолетам приходится подчас ждать несколько дней, чтобы долететь до него или вернуться оттуда.

Рузвельт писал, что Сталин в своих ответах на ряд посланий президента не проявил понимания его президентских обязанностей. Поэтому он просит меня передать Сталину его личное послание и устно объяснить непосредственные бесхитростные причины нежелания президента прибыть в Тегеран, которые не основываются на его личных предпочтениях, а определены конституцией США. Это не вопрос теории, а фактическое положение дел.

В своем послании [78] Сталину президент писал, что глубоко разочарован его телеграммой. Он понимает мотивы, побуждающие Сталина находиться в ежедневном контакте с Верховным Главнокомандованием, но просит Сталина с пониманием отнестись также к его президентскому долгу, который он изложил в подробностях. Рузвельт писал, что не сможет поехать в Тегеран и что члены его кабинета и руководители законодательных органов полностью согласны с ним в этом.

Поэтому он предлагает Басру (Ирак) вместо Тегерана. Сталин может протянуть специальную телефонную линию из Тегерана в Басру, которая будет контролироваться русскими и обеспечит ему прямую связь с Москвой.

Президент подчеркнул, что никоим образом не считается с тем фактом, что ему пришлось бы проделать длинный путь из Соединенных Штатов в пункт, расположенный в пределах 600 миль от русской территории. Если бы не обязанности, налагаемые на него конституционной формой правления, существующей более ста пятидесяти лет, он был бы рад проехать в десять раз большее расстояние, чтобы встретиться со Сталиным. Будущие поколения, писал он в конце, сочли бы трагедией тот факт, что несколько сот миль помешали Сталину, Черчиллю и ему встретиться.

Я обсудил все эти моменты со Сталиным, когда сидел за большим столом в Кремле напротив него 25 октября. Со мной были также посол А. Гарриман и начальник европейского отдела госдепартамента Чарльз Ю. Болен; рядом со Сталиным сидели Молотов и переводчик.

Когда я входил в просторный кабинет Сталина, он вошел через другую дверь, встретил меня на полпути и пожал мне руку. Держался он приветливо и непринужденно. Он проводил меня к месту за столом, а затем сел напротив меня спиной к стене.

Наша беседа началась с частного разговора. Мы обменялись мнениями по поводу того, как сеять пшеницу. Я рассказал Сталину, что в Теннесси ее сеют в пахоту глубиной до 6 дюймов, что, видимо, было для <387> него новостью. Мы обсудили, как делать плоты. Я описал, как мы связывали бревна в плоты в Теннесси, используя побеги орешника. Сталин поведал, как грузины пользуются в этих целях виноградной лозой.

Я сообщил Сталину, что очень рад побывать в Москве, так как давно мечтал посетить его страну. Я сказал, что за свою жизнь присутствовал на многих международных конференциях, но ни на одной мне не оказывалось столь большого гостеприимства и внимания со стороны хозяев, как со стороны Советского правительства и лично Молотова. Сталин ответил, что не ожидал услышать такую оценку.

Я отметил, что одна из наиболее важных задач нынешней конференции состоит в том, чтобы заложить основу для встречи между ним, президентом Рузвельтом и премьер-министром Черчиллем, в которой жизненно заинтересован весь американский народ и, более того, все люди мира, ведущие борьбу против нацизма и фашизма. Затем я передал Сталину послание президента относительно места встречи.

Сталин, прочитав русский перевод, передал послание Молотову, добавив, что необходимо будет обдумать его и посоветоваться с коллегами. Молотов, ознакомившись с текстом послания, сказал, что сейчас проводятся важные военные операции и что все высшие гражданские и военные руководители Советского правительства единодушно придерживаются мнения, что Сталину вообще не следует выезжать из страны или же только в такое место, с которым можно поддерживать ежедневную прямую и надежную связь.

Сталин тогда предложил, что, возможно, лучше отложить встречу до весны, когда Фербенкс на Аляске будет удобным местом.

Я сказал, что мы с президентом глубоко убеждены, что международная ситуация требует проведения такой встречи, и, если она не состоится, это вызовет глубокое разочарование среди народов Объединенных наций, поскольку такая встреча сплотила бы три наши нации в деле усиливающегося сотрудничества в ведении войны, а также в целях сотрудничества в послевоенный период.

«Если мы будем ждать окончания войны,– сказал я,– чтобы выработать принципиальную основу послевоенной международной программы, люди во всех демократических странах под воздействием разного сорта противоречивых влияний различных элементов, групп, обществ и отдельных лиц окажутся разобщенными. В результате для такой страны, как моя, будет почти невозможным на такой поздней стадии проводить соответствующую послевоенную программу, объединить и сплотить в поддержку ее все важные силы...»

Я добавил, однако, что, хотя президент и я считаем эту ситуацию заслуживающей серьезного рассмотрения, мы не имеем в виду, что ей должен быть отдан приоритет перед надлежащим руководством войной.

Сталин ответил, что в настоящее время в Советском Союзе ведутся очень важные военные операции и что летняя кампания Красной Армии перерастает в зимнюю. Он сказал, что с военной точки зрения это редкая возможность, которая может случиться раз в 50 лет, нанести решающее поражение немецкой армии, располагающей в данный момент очень скудными резервами, тогда как советские армии имеют обширные резервы для операций на протяжении года. Разумеется, Советский Союз не собирается воевать с Германией каждые десять лет. Поэтому нельзя позволять каким-либо обстоятельствам помешать воспользоваться нынешней возможностью, <388> которая, повторил он, может встретиться раз в 50 лет. Он вновь сказал, что должен будет посоветоваться со своими коллегами.

Я ответил, что полностью согласен с ним в отношении военной ситуации, но полагаю, что будет возможным обеспечить столь же хорошую с советской точки зрения связь между Басрой и Москвой, как и между Тегераном и Москвой, чтобы не нанести ущерб военным операциям. Осмелюсь высказать предположение, продолжал я, что, насколько мне известно, все правительства и народы Объединенных наций с нетерпением ожидают встречи трех руководителей как примера тесного сотрудничества между Советским Союзом, Великобританией и Соединенными Штатами, и добавил, что если бы помимо сообщения о тех соглашениях, которые мы сумели достичь на текущей конференции, мы смогли бы сообщить о намерении трех глав правительств встретиться в не столь отдаленном будущем, два этих сообщения воодушевили бы народы всех Объединенных наций и соответственно обескуражили наших врагов.

Сталин возразил, что он не против такой встречи в принципе. Он подчеркнул, что с его стороны дело не в упрямстве или престиже, он просто не в состоянии понять, почему двухдневная задержка в доставке государственных документов должна считаться столь жизненно важным делом, тогда как любой неверный шаг в военной операции будет не просто грамматической ошибкой, которую легко позднее исправить, а может обойтись в десятки тысяч жизней? Что касается лично его, трудности, связанные с проведением встречи в Басре, полностью относятся к ее практической организации, особенно к обеспечению связи.

Вопрос охраны его вообще не беспокоит, заметил он, после того как посол Гарриман сказал, что главы государств могли бы жить в своих лагерях в холмистой местности на окраине Басры под защитой собственных солдат.

Наша беседа длилась около часа – фактически полчаса, если учесть время, затраченное на перевод,– и, поскольку приближался час возобновления работы конференции, я сказал Сталину, что как прилежному ученику Молотова мне пора идти в школу на Спиридоновку. Маршал улыбнулся и пожелал нам удачи.

Беседа закончилась, он встал, обошел вокруг стола, пожал нам руки и сказал что-то по-русски. Его переводчик все еще сидел за столом, заканчивая свои записи, и слова Сталина повисли в воздухе. Маршал повернулся к переводчику и резким тоном сказал ему (Болен перевел мне позднее), что обязанность переводчика всегда находиться рядом с ним. Затем я узнал, что Сталин сказал, что был очень рад встрече со мной.

Я немедленно сообщил президенту содержание состоявшейся беседы...

В ходе состоявшегося затем разговора с Молотовым в перерыве заседания нарком затронул вопрос о вступлении Турции в войну [79]*. Он разъяснил, что советское предложение состоит в том, чтобы три державы «предложили» Турции вступить в войну, но это означает, чтобы они «категорически рекомендовали», иными словами, приказали. Я ответил, что это чисто военный вопрос и входит в компетенцию президента и начальников штабов. <389>

На самом заседании 25 октября мы согласовали Декларацию об Австрии, проект которой представил Идеи. В ней говорилось, что три державы рассматривают присоединение, навязанное Австрии Германией 15 марта 1938 года, как несуществующее и недействительное, и не считают себя никоим образом связанными какими-либо переменами, произведенными в Австрии после этой даты. Они желают видеть восстановленной свободную и независимую Австрию.

Австрии, однако, напомнили, что «она несет ответственность, которой не может избежать, за участие в войне на стороне гитлеровской Германии и что при окончательном урегулировании неизбежно будет принят во внимание ее собственный вклад в дело ее освобождения».

Затем мы договорились немедленно информировать друг друга о всякого рода пробных предложениях мира, которые три наших государства могут получить от правительства, отдельных группировок или лиц страны, с которой любое из наших трех государств находится в состоянии войны.

Молотов прервал заседание, чтобы сообщить об освобождении советскими войсками Днепропетровска. Великое русское контрнаступление осенью 1943 года набрало силу, и время от времени Молотов торжественно сообщал нам о новых крупных успехах Красной Армии.

Вопрос о конфедерации малых европейских государств, особенно в районе Юго-Восточной Европы, обсуждался на следующем заседании, 26 октября, в связи с представленным Иденом предложением, санкционирующим подобные федеративные объединения. Англичане еще раньше ознакомили нас с этим предложением, но мы отказались поддержать их точку зрения.

На заседании я заявил, что правительство США в своем общем подходе ко всем послевоенным проблемам исходит из того, что первым шагом является согласование и принятие широкого круга принципов, пригодных для применения в мировом масштабе, которыми затем наши три державы руководствовались бы при рассмотрении отдельных и специфических вопросов, в частности таких, о которых идет речь в английском предложении. Я имел в виду панамериканские принципы сотрудничества, примененные в мировом масштабе. Мое правительство, подчеркнул я, не намеревалось избирать какой-либо отдельный район мира или вопрос для специального рассмотрения до тех пор, пока не будут согласованы эти основные принципы, и я лично считаю, что единственно правильным и разумным подходом к вопросу о международном сотрудничестве в целом и созданию прочной и долговечной основы для международного мира является обращение сначала к общим вопросам.

С этим предложением был связан другой вопрос повестки дня, также внесенный Иденом, чтобы три державы высказались в пользу совместной ответственности за Европу в противоположность отдельных районов ответственности.

По этому вопросу я сказал, что мое правительство считает, что не должно быть отдельных районов ответственности или зон влияния.

Идеи также высказался против принципа отдельных зон ответственности.

Молотов заявил, что Советское правительство никогда не высказывалось за какие-либо отдельные районы влияния в Европе и он готов поручиться, что Советский Союз не давал никакого повода предполагать, будто он выступает за разделение Европы на отдельные зоны влияния. <390>

Молотов зачитал заявление, в котором подверг решительной критике идею планирования федераций малых стран в настоящее время. Советское правительство считает преждевременным и даже чреватым опасностями для интересов как самих малых стран, так и общего послевоенного устройства Европы намечать и таким образом искусственно поощрять подобные федерирования. Некоторые проекты федераций напоминают советскому народу политику «санитарного кордона», направленную в прошлые годы против Советского Союза.

Идеи сказал, что ему нет необходимости говорить, что его правительство не заинтересовано в «санитарном кордоне» против Советского Союза, но оно заинтересовано в «санитарном кордоне» против Германии. В заявлении Молотова имеются сильные места, и он не настаивает на своем предложении...

Четырехсторонняя декларация, предусматривавшая создание международной организации после войны, вновь обсуждалась на этом заседании.

Молотов заявил, что не имеет возражений, чтобы эта декларация была декларацией четырех государств. Но было бы правильным, чтобы мы не задержали по каким-либо мотивам окончательное оформление этой декларации до завершения конференции.

Сразу же после окончания заседания я сообщил текст Четырехсторонней декларации китайскому послу в Москве и настойчиво рекомендовал ему, чтобы китайское правительство немедленно воспользовалось этой возможностью и дало быстрый ответ. <…>

Я сообщил конференции 28 октября ответ президента на предложения Молотова относительно Турции и Швеции. Ответ по обоим предложениям, который поддержала также Англия, был отрицательным [80]...

На конференции было решено, что три державы продолжат изучение вопросов о Турции и Швеции.

В этот же день я сообщил Молотову ответ на просьбу советской стороны об итальянских военных кораблях и торговых судах. Рузвельт прислал мне еще раньше телеграмму, в которой заявил о своей готовности передать русским третью часть всего итальянского флота. Я, однако, не считал, что ему полностью разъяснили ситуацию, и задержал передачу ответа до получения дальнейшего подтверждения. Нам казалось, что передача русским третьей части итальянского флота в настоящее время исключительно отрицательно скажется на возможном участии итальянцев в войне на нашей стороне, к тому же итальянские корабли с итальянскими экипажами сейчас с пользой использовались в Средиземном море под американским и английским командованием и могли бы позднее пригодиться в Тихом океане. Президент быстро согласился с этой точкой зрения и соответственно телеграфировал мне.

Я сообщил Молотову, что президент информировал меня о своем пожелании, что итальянские военные и торговые суда, находящиеся в руках союзников, следует использовать там, где их можно наиболее эффективно применить в интересах дела союзников без окончательной передачи их в собственность какой-либо из трех союзных держав в настоящее время. <391>

Дальнейшие переговоры должны быть проведены штабами наших трех правительств. Я добавил, что подробно изложу советскую позицию президенту по возвращении в Вашингтон.

Молотов выразил недовольство по поводу этого ответа, о чем я доложил президенту. Рузвельт ответил, что корабли должны использоваться для ведения войны против наших врагов и что окончательное решение, как поступить с ними, должно быть принято Мирной конференцией.

Американская делегация через генерал-майора Дина внесла на конференции три предложения военного характера. Первое состояло в том, чтобы СССР предоставил базы на своей территории самолетам США для проведения сквозных – «челночных» – бомбардировок промышленной Германии, во-вторых, чтобы более эффективно осуществлялся взаимный обмен сведениями о погоде и с этой целью укрепить средства связи между США и СССР, в-третьих, улучшить воздушное сообщение между двумя этими странами. Особенно энергично я поставил перед Молотовым последний вопрос.

Молотов сообщил нам, что Советский Союз согласился с нашими предложениями и что соответствующим советским властям будут даны указания об их проработке...

Президент прислал мне телеграмму, извещавшую, что он ожидает вскоре «появиться» в Северной Африке и должен будет уехать из Вашингтона до 9 ноября. (Чтобы встретиться с Черчиллем и Чан Кайши в Каире.) Он выразил надежду, что я смогу вернуться в США к 7 ноября, поскольку ему необходимо переговорить со мной до отъезда.

Президент высказал пожелание, чтобы Сталин прилетел в Басру хотя бы на один день. Это чрезвычайно важно. Затем Сталин мог бы оставить вместо себя Молотова до завершения конференции.

Я ответил президенту на следующий день, что, судя по многим признакам, Сталин не поедет дальше Тегерана, и я серьезно сомневаюсь, что Молотов, не будучи военным человеком, может быть послан вместо него...

На заседании 29 октября были рассмотрены рекомендации по экономическим вопросам, которые я передал Молотову и Идену несколькими днями ранее. Они касались сотрудничества в деле возмещения ущерба, нанесенного Советскому Союзу войной, совместных действий по оказанию помощи другим странам, сотрудничества в вопросах продовольствия и сельского хозяйства, транспорта и связи, финансов и торговли, вопроса о репарациях. <...>

На конференции было решено, что три правительства рассмотрят эти предложения и обменяются затем своими соображениями.

Затем я вынес на обсуждение предложенную нами Декларацию Объединенных наций по вопросу национальной независимости, относящуюся к народам колоний и подмандатных территорий и провозгласившую необходимость постепенной подготовки к получению ими независимости. Этот документ мы подготовили в государственном департаменте, и я передал его Идену во время визита английского министра иностранных дел в Соединенные Штаты в марте 1943 года.

На совещании с президентом 6 октября, незадолго до моего отъезда в Москву, Рузвельт сказал, что мы должны особенно подчеркнуть возможность идеи опеки и широко применять ее в самых различных ситуациях. <392>

Упомянутые им районы простирались от Балтики до острова Вознесения в Южной Атлантике и Гонконга. Он заявил, что проект подготовленной нами декларации содержит широкие возможности, особенно в отношении проверки и гласности, которые станут мощным средством побудить колониальные державы развивать свои колонии на благо колониальных народов и всего мира.

Идеи, однако, написал мне письмо, в котором заявил, что английское правительство в целом не может согласиться с этим документом. Тем не менее я разослал его участникам конференции, чтобы они имели представление о нашей позиции.

Подняв этот вопрос 29 октября на конференции, я сказал, что так как у нас времени мало, то не думаю, что мы сможем обсудить его на конференции.

Идеи ответил, что не готов сейчас обсуждать этот вопрос, но может сообщить, что его правительство не согласно с точкой зрения, изложенной в этом документе [81]*.

Молотов заявил, что Советское правительство придает вопросу о зависимых странах большое значение и считает его заслуживающим дальнейшего изучения.

Хотя никакого решения на Московской конференции по вопросу о зависимых странах принято не было, переговоры по нему между тремя правительствами продолжались и была заложена основа того, что позднее стало системой международной опеки в рамках ООН [82]*. <...>

На последнем заседании конференции 30 октября мы, три министра иностранных дел и китайский посол, подписали Декларацию четырех государств. Посол Фу Бинчан своевременно получил полномочия...

Я был искренне взволнован, видя, как ставили под ней подписи. Теперь сомнений, что после войны будет создана международная организация по поддержанию мира – силой, в случае необходимости,– больше не было. Подписывая декларацию, я не мог не вспомнить свою долгую борьбу в пользу прежней Лиги Наций. Сейчас имелась вероятность, что Соединенные Штаты станут членом новой организации по обеспечению безопасности. В равной мере существовала вероятность, что Советский Союз будет одним из ее главных членов. И Китай тоже будет одним из ее учредителей, поскольку он подписал Четырехстороннюю декларацию.

Когда советские кинооператоры вели съемку церемонии подписания Декларации четырех государств, меня не оставляло чувство, что они снимают историческое событие. <393>

 

Сталин против Японии

 

Вечером 30 октября, в последний день конференции, Сталин пригласил делегации на банкет в Екатерининском зале Кремля... Я сидел справа от Сталина. Это дало мне прекрасную возможность побеседовать с ним во время длинного обеда и последовавшего затем просмотра кинофильма. Я старался сполна использовать этот случай, чтобы обсудить наши отношения и будущее, зная, что это последний имеющийся у меня шанс до отъезда из Москвы. Я начал издалека, стараясь вызвать его на откровенность.

Сталин был в отличном настроении. Какой бы вопрос мы ни обсуждали, он, казалось, не упускал ни одной детали, которая могла бы помочь мне лучше понять его позицию, как нынешнюю, так и будущую. Он начал беседу с замечания: «Вы провели успешную конференцию». Я тут же ответил, что заслуга полностью принадлежит ему, поскольку он дал согласие на то, чтобы его великая страна вместе с Великобританией и Соединенными Штатами примкнула к международной программе, основанной на сотрудничестве. Это, казалось, польстило ему. В ходе беседы он безоговорочно высказывался за широкую программу международного сотрудничества – военного, политического и экономического – в интересах мира.

Я как можно убедительнее изложил Сталину все соображения в пользу его личного сотрудничества и совместного руководства с президентом и премьер-министром. Однако в отношении встречи с ними в Басре Сталин изложил свое твердое убеждение, что не сможет в настоящее время поехать туда из-за сложной военной обстановки. Он добавил, что мы должны признать его искренность в этом вопросе.

Затем он сказал, что направит вместо себя Молотова, который, согласно Советской Конституции, как первый заместитель главы Советского правительства, уполномочен замещать его в случае отсутствия. Он поинтересовался моим мнением по поводу этой идеи.

Я тут же ответил, что, конечно, если он сочтет совершенно невозможным поехать, Молотов был бы хорошим представителем. Но с точки зрения президента и лично меня, главная идея состоит в том, что если бы на встречу поехал сам Сталин, то это оказало бы огромное психологическое воздействие на все страны мира. Я сказал, что хочу все же попытаться упросить его лично участвовать во встрече, если это вообще возможно. Но этим я ничего не добился. Его решение казалось окончательным. Я пришел к выводу, что он обсудил этот вопрос со своими советниками, и они сочли, что еще не настало время, когда военная обстановка или необходимость в такой встрече стали такими, чтобы оправдать его поездку. Я решил воздержаться от дальнейшего обсуждения этой темы, потому что продолжение разговора могло скорее помешать, чем помочь нашей цели.

Но я все-таки сказал, что он и советский народ пользуются колоссальным престижем во многих частях мира и существует настоятельная необходимость в том руководстве, которое могут предложить вместе он, президент Рузвельт и премьер-министр Черчилль. Это руководство надо осуществить без задержки, ибо его отсутствие будет иметь серьезные и вредные последствия. <394>

Сталин согласился с тем, что руководство необходимо, но ничего больше о встрече с Рузвельтом и Черчиллем не сказал.

Затем, однако, он сделал исключительно важное заявление. Он удивил и обрадовал меня, ясно и недвусмысленно сказав, что, после того как удастся разгромить Германию, Советский Союз примет участие в разгроме Японии.

Сталин затронул этот вопрос по своей собственной инициативе, хотя, возможно, он сохранил в своей памяти те беседы, которые я вел на эту тему с послом Литвиновым. Он закончил разговор, сказав, что я могу сообщить об этом президенту Рузвельту в строго доверительном порядке. Я сердечно поблагодарил его.

Заявление маршала Сталина было прямым, высказано решительным тоном, совершенно самостоятельно, и он ничего не просил взамен.

На конференции в Ялте в феврале 1945 года Сталин дал это же обещание президенту в письменном виде, но только после того, как президент согласился на многочисленные территориальные уступки Советскому Союзу в Азии, включая Курильские острова и часть острова Сахалин. Я ушел в отставку в ноябре 1944 года и потому не знаю, какие перемены в ситуации сделали эти уступки необходимыми, но, когда Сталин сделал это обещание мне для передачи президенту, оно не было ничем обусловлено.

Позднее, тем же вечером, Сталин заявил, что Советский Союз не хочет изоляции. Я выразил полное согласие с этой точкой зрения, указав, что изоляция чуть не погубила мою страну и Россию.

Маршал подчеркивал необходимость сотрудничества и взаимодействия между Соединенными Штатами и Россией в самом благожелательном тоне. Я ответил, что это великолепная программа для действий, что наши народы очень похожи друг на друга во многих отношениях, что это великие народы и что вообще не должно быть никаких серьезных трудностей для налаживания тесного взаимопонимания, доверия и дружбы и основанного на них духа сотрудничества. Сталин полностью согласился со сказанным. В заключение я сказал, что обеим странам и особенно их руководителям, занимающим ключевые посты, необходимо проявлять терпение по отношению к допускаемым то здесь, то там ошибкам и невыдержанным личностям, которые пытаются вызвать трудности в обеих странах.

За обедом произносились бесчисленные тосты. Сталин и я пили красное вино, хотя многие гости предпочитали водку. Генерал Дин оказался в центре внимания, когда в ответ на тост Сталина за американские вооруженные силы он предложил поднять бокалы за день, когда американские и английские войска встретятся с русскими войсками в Берлине. Сталин поднялся со своего места рядом со мной и оказал высокую честь Дину, обойдя вокруг стола и чокнувшись с ним бокалами.

Когда мы встали из-за обеденного стола, Сталин провел меня и еще двух-трех других гостей в соседнюю комнату на несколько минут, прежде чем перейти в кинозал. По своей инициативе он с едким сарказмом заговорил о распускавшихся ранее слухах, будто Советский Союз и Германия могут договориться о сепаратном мире. Я ответил, что любой человек, знающий русских людей и их отношение к Германии в этой войне, поймет, что русские люди не заключат сепаратного мира с Германией. Он с готовностью согласился. <395>

Наши хозяева показали нам кинокартину, рассказывающую об ожесточенной борьбе красных партизан против вероломных японцев в Сибири во время революции в 1918 году. Кинофильм был выпущен в 1938 году, и после его демонстрации в кинотеатрах Москвы японский посол выразил решительный протест [83]*. Теперь никакой попытки скрыть причины выбора этого фильма для нашего просмотра не делалось. Показанный почти сразу же после заявления Сталина, что Советский Союз вступит в войну против Японии, фильм имел двойное значение.

За кинофильмом последовал концерт, и я оставался до конца, хотя закончился он где-то около двух часов ночи, а мы должны были улетать из Москвы в 5 часов утра. Сталин, казалось, был доволен тем, что я остался на концерте, в котором выступали самые прославленные русские музыканты.

Мне глубоко запомнилось мое прощание со Сталиным. После обычных прощальных слов он пожал мне руку и сказал по-русски «До свидания». Затем, отойдя на три-четыре шага, неожиданно повернулся, подошел снова ко мне и обменялся со мной продолжительным рукопожатием, не сказав ни слова. Потом с посуровевшим лицом повернулся и ушел. Про себя я решил, что любой американец, имеющий такие личные качества и умение вести беседу, мог бы вполне достичь высокого государственного поста в Соединенных Штатах.

Вернувшись в посольство, я отправил президенту две шифротелеграммы. Сообщение Сталина о своем решении относительно Японии я счел столь секретным, что половину первой телеграммы зашифровал военно-морским кодом, а другую половину – армейским [84]*. Считая, что британский Форин офис более склонен раскрывать важные сведения, чем мне подчас казалось разумным, вопрос о передаче этой информации лично Черчиллю я оставил на усмотрение президента.

Что касается планируемой встречи Рузвельт – Сталин – Черчилль, я сообщил шифротелеграммой президенту, что Сталин, по-видимому, на все сто процентов выступает и действует в пользу получившего новый импульс всестороннего международного сотрудничества, провозглашенного в Декларации четырех государств (о всеобщей безопасности), однако в то же время он сейчас занимает неуступчивую позицию в отношении участия во встрече с президентом и премьер-министром в каком-либо месте, находящемся дальше Тегерана. Поскольку этот тупик между Сталиным и Рузвельтом оставался, я попытался исподволь побудить Рузвельта несколько <396> более благосклонно отнестись к Тегерану, так как убедился, что Сталин не поедет в Басру. Через некоторое время Рузвельт согласился.

Погодные условия помешали нам улететь, как планировалось, на рассвете 31 октября, и мы смогли улететь только 3 ноября. Даже тогда русские были против полета, но наши пилоты сочли, что самолет может взлететь.

За это время Идеи дважды посетил меня, чтобы обсудить вопрос о получении авиационных баз в Турции. Англичане высадили войска на итальянском острове Лерос (Додеканезские острова), но оказались под угрозой немецких контратак. Базы в Турции могли бы помочь. Кроме того, Черчилль хотел, чтобы турки разрешили проход английским подводным лодкам и торговым судам через Дарданеллы. Идеи хотел заручиться моим согласием на постановку этого вопроса перед Молотовым, которое я и дал.

Молотов вначале возражал, потому что счел это полумерой, и хотел, чтобы три державы оказали всесторонний нажим на Турцию, потребовав от нее вступления в войну в качестве воюющей стороны. Они, однако, достигли компромисса, что Идеи обратится к Турции с просьбой о возможности немедленно использовать авиабазы, а позднее Великобритания и Россия сообща предложат Турции вступить в войну до конца текущего года.

Молотов попросил Идена обсудить со мной, не согласятся ли Соединенные Штаты превратить это в трехстороннее соглашение и включить его в число договоренностей, достигнутых на конференции. Я ответил, что не уполномочен обсуждать военные вопросы и, следовательно, не могу предпринять такой шаг. Идеи выразил уверенность, что Молотов удовлетворится двухсторонним соглашением между Великобританией и Советским Союзом. Такое Соглашение было соответственно подписано 1 ноября [85]*. Идеи должен был встретиться с турецким правительством на обратном, пути в Лондон...

Поднимаясь по трапу на борт готового к отлету самолета, я чувствовал глубокую убежденность в том, что мы достигли в Москве огромных результатов. Мы договорились о создании международной организации, которая станет Организацией Объединенных Наций. Россия согласилась стать членом этой организации и работать в тесном контакте с западными державами по многим другим направлениям. Мы согласовали политику в отношении Италии и в отношении Австрии. Мы создали Европейскую консультативную комиссию и Консультативный совет по вопросам Италии. Мы обменялись многочисленными соображениями о послевоенном обращении с Германией, о нашем отношении к Франции, об экономической политике в послевоенный период. И за рамками конференции Сталин дал согласие вступить в войну с Японией, как только Гитлер будет побежден. <397>

К тому же Россия ни разу не подняла вопрос, который вызвал у нас беспокойство в прошлом году, то есть решение уже сейчас вопроса о послевоенных границах [86]*.

Наш полет домой через Тегеран, Каир, Алжир, Марракеш, Дакар, Бразилию и Пуэрто-Рико прошел без происшествий. На подходе к Бразилии мы вошли в тропический фронт, и два часа нас сильно болтало, что привело в замешательство некоторых моих коллег, но совсем не сказалось на мне.

В различных пунктах посадки я обменивался телеграммами с президентом и с радостью узнал о его решении встретиться со Сталиным в Тегеране. Государственный департамент прислал мне длинные сообщения, содержавшие превосходные отклики прессы на итоги Московской конференции, которые к этому времени были изложены в совместном коммюнике, опубликованном по окончании конференции.

Когда мы прибыли в аэропорт Вашингтона 10 ноября, нас встречал президент Рузвельт, вместе с ним была делегация от конгресса.

По пути в Белый дом и в наших беседах на следующее утро я сделал обзор для президента главных достижений Московской конференции. По существу, я мало что мог добавить нового к той подробной информации, которую я направлял ему по ходу конференции. Он был больше заинтересован в обсуждении предстоящих совещаний в Каире и Тегеране. Он ждал встречи со Сталиным с энтузиазмом мальчишки, и ему особенно хотелось узнать мои личные впечатления о маршале. Через несколько часов президент отбыл на эти исторические совещания.

 

 

Уильям Леги

 

Советник двух президентов [87]

 

Леги, Уильям Даниел (1875 – 1959) – военный деятель США, адмирал флота. В 1937 – 1939 годах – начальник штаба ВМС США. В 1940– 1942 годах – посол США при правительстве Виши. С июля 1942 года – начальник вновь созданного штаба при верховном главнокомандующем вооруженными силами – президенте США, одновременно возглавлял Объединенный совет начальников штабов. Участвовал в разработке стратегических планов вооруженных сил США во второй мировой войне, был военным советником президентов США на многих международных конференциях, в том числе в Тегеране, Ялте и Потсдаме.