Объединенные нации объединяются для войны

 

До Пёрл-Харбора я был членом Военного совета, в состав которого входили президент, госсекретарь, военный и военно-морской министры, начальник штаба армии и начальник военно-морского штаба, и участвовал в заседаниях совета. После Пёрл-Харбора я не присутствовал на заседаниях, посвященных военным вопросам, потому что президент не приглашал меня, хотя я считал серьезной ошибкой тот факт, что госсекретарь США не присутствует на важных военных совещаниях...

Президент не брал меня с собой на конференции в Касабланке, Каире и Тегеране, которые в основном были посвящены обсуждению военных вопросов. Не участвовал я и в переговорах Рузвельта по военным вопросам с Черчиллем в Вашингтоне, некоторые из которых имели широкие <369> дипломатические последствия. Я заявил президенту: «Я не ищу дополнительных обязанностей, но считаю, что государственный секретарь должен присутствовать на таких совещаниях» – и при этом сослался на английскую практику, в соответствии с которой министр иностранных дел Антони Идеи участвовал во всех военных совещаниях.

Рузвельт ответил, что в США другая структура правительства – с чем я, разумеется, согласился,– чем в Великобритании, в которой Идеи, как член кабинета, то есть английского правительства, имеет более существенные права, чем я, участвовать в военных совещаниях.

Один из вопросов военного характера, который я все же обсуждал с президентом и его военными помощниками, был вопрос о месте открытия второго фронта. Я был согласен с тем, что наш главный удар должен наноситься через Английский канал (Ла-Манш) во Францию. Вопросы, где высадятся армии и в каком направлении они должны двигаться на континенте в гигантской военной кампании по разгрому Гитлера, никогда не обсуждались со мной президентом или высшими американскими военачальниками, хотя меня и информировали вскоре после принятия решения.

Ничего мне не говорили и об атомной бомбе. Я фактически не знал о ней, пока ее не сбросили и не сделали сообщения об этом факте...

Президент Рузвельт любил военную сторону событий, и ему нравилось держать руководство военными делами в своих руках. После Пёрл-Харбора он предпочитал, чтобы его называли главнокомандующим, а не президентом. Он обожал этот титул.

Конечно, было невозможно не касаться некоторых военных вопросов в моих беседах с послами, особенно представителями наших главных союзников. 8 декабря 1941 года в ходе моей первой беседы с новым советским послом, бывшим наркомом иностранных дел СССР Максимом Литвиновым, с которым я в свое время вел переговоры, приведшие к установлению дипломатических отношений между США и СССР в 1933 году, я поднял вопрос о том, чтобы Россия разрешила нам использовать авиабазы на русской территории для бомбежки Японии. Мы также обсудили вопрос о доставке грузов во Владивосток на русских судах, поскольку Япония, безусловно, не позволит американским судам перевозить их в Россию.

Три дня спустя, когда Литвинов снова посетил меня, он сказал, что его правительство сообщило, что оно не в состоянии выступить вместе с нами против Японии. Россия, сказал он, ведет гигантскую битву против Германии и не может подвергать себя риску нападения со стороны Японии.

Я ответил, что понимаю позицию России. Напомнив ему о предупреждениях, которые делались нами России в начале года о предстоящем нападении Германии, я сказал, что располагаю столь же достоверной информацией, что Япония, несмотря на условия русско-японского договора о нейтралитете, имеет прочное обязательство перед Германией напасть на Россию или любую другую страну, когда потребует Гитлер. Эти обязательства, добавил я, предусматривают, что Япония сперва нападет на Соединенные Штаты и к этому нападению присоединятся Германия и Италия, а позднее, когда потребует Германия, Япония вторгнется в Россию.

Хотя Сталин, таким образом, уже принял решение не присоединяться к нам против Японии в тот момент, я хотел сохранить этот вопрос на некоторое <370> время открытым. Я сказал Литвинову, что мы ведем борьбу против мировой агрессии международных гангстеров, которые не прекратят добровольно свои завоевательные усилия, и, следовательно, кто-то должен остановить их.

«Их нельзя остановить, – заявил я, – если мы всего лишь притормозим их мировую агрессию в каком-то одном месте. Для эффективной борьбы против этой агрессии мы должны рассматривать ее в целом, а наше сопротивление должно оказываться во всех районах мира одновременно». Литвинов не высказал возражений.

Я сказал, что, если бы американское правительство смогло получить две авиабазы, одну на Камчатке и одну около Владивостока, наши тяжелые бомбардировщики могли бы совершать налеты на военно-морские базы, флот и города на территории самой Японии.

Литвинов заметил, что бомбежка городов не обязательно является решающим фактором, как свидетельствует опыт Москвы, Лондона и других стран.

«Если Россия,– подчеркнул я,– воздержится от сотрудничества с нами на Дальнем Востоке, пока мы будем продолжать помогать ей в Европе, мы будем подвергаться постоянной критике, почему мы помогаем России против международной агрессии, затрагивающей всех нас, тогда как Россия не сотрудничает с нами на Востоке»...

Чан Кайши уже 9 декабря сообщил нам, что поручил своему шурину Т. В. Суну, находившемуся в Вашингтоне, и послу Ху Ши встретиться с президентом и советским послом и добиваться одновременного советско-китайского объявления войны Японии. Чан Кайши высказал предположение, что, если Соединенные Штаты отдадут приоритет Тихому океану перед Атлантикой, пока не будет одержана победа над Японией, это наверняка побудит Россию вступить в войну.

Россия отстаивала свою точку зрения, к которой мы не могли не отнестись с сочувствием и пониманием, что она ведет слишком тяжелую борьбу с Германией, чтобы рисковать возможностью японского нападения на Дальнем Востоке. Только на Московской конференции министров иностранных дел в октябре 1943 года мне удалось во время личной беседы со Сталиным добиться заверения, что Россия вступит в войну против Японии. <...>

 

Сталин – Сфинкс

 

В 1943 году для Соединенных Штатов и всех Объединенных наций Россия представляла собой наиболее загадочную проблему в международных отношениях. Что можно ожидать от нее в послевоенном мире? Будет ли она сотрудничать с западными странами и. Китаем? Станет ли она настаивать на территориальной экспансии за счет своих меньших соседей? Не изберет ли она диаметрально противоположную крайность: откажется от всяческих амбиций и перейдет к полной изоляции в пределах своих старых границ?

Таким образом, в начале 1943 года Россия казалась настоящим Сфинксом для других стран мира, за исключением того, что она оставалась в строю и героически сражалась. <371>

Мы знали, каковы территориальные устремления Сталина: он изложил их Идену в декабре 1941 года, но нам тоже было известно, что Сталин неохотно смирился с отказом Великобритании согласиться с ними в мае 1942 года. Мы знали с противоречиях, подчас острых, которые возникали между СССР и западными союзниками по поводу второго фронта, и помнили о том, как резко Сталин разговаривал с Черчиллем в августе 1942 года. Но нам также было известно о предпринимаемых военных приготовлениях, которые должны были полностью удовлетворить Сталина в этом вопросе. Мы также видели ожесточенность польско-русского спора.

Во всех министерствах иностранных дел ведущих стран мира интерес к России быстро возрастал. Государственные деятели союзных стран настойчиво стремились к тому, чтобы каким-то образом выяснить намерения Советского Союза и тем самым дать возможность Объединенным нациям узнать, как планировать мир, который будет существовать после заключения мира. <...>

На протяжении более чем года президент Рузвельт надеялся, что личная встреча со Сталиным поможет ему урегулировать проблемы, существовавшие между Россией, с одной стороны, и почти всеми Объединенными нациями – с другой. На него произвела большое впечатление резкая стычка между Сталиным и Черчиллем, но он думал, что благодаря силе своего характера и имея за спиной гигантскую мощь, которую Соединенные Штаты демонстрировали сейчас на Тихом океане и в Европе, он преуспеет там, где потерпел неудачу премьер-министр. Он жаждал встретиться со Сталиным наедине или совместно с Черчиллем.

Весной 1942 года президент Рузвельт начал зондировать возможность встречи со Сталиным, но маршал, занятый подготовкой ко второй летней военной кампании, дал уклончивый ответ [60]*...

Во время конференции в Касабланке в январе 1943 года президент попытался побудить Сталина встретиться с ним и английским премьер-министром. Сталин, по-прежнему поглощенный руководством военными операциями и с подозрением относившийся к тому, что он считал англоамериканским сговором, направленным против открытия второго фронта в Европе, отклонил это предложение [61].

Рузвельт предпринял третью попытку, направив бывшего посла в СССР Джозефа Э. Дэвиса с особой миссией в Москву в мае 1943 года. Дэвис от имени президента предложил встречу между Рузвельтом и Сталиным с участием Молотова и меня. Сталин в принципе согласился на личную встречу с Рузвельтом, но затем отказался [62]*. <...> <372>

Четвертую безуспешную попытку встретиться со Сталиным президент сделал во время Квебекской конференции в августе 1943 года. Он надеялся убедить советского руководителя приехать на эту конференцию.

Примерно в это же время в советской прессе была внезапно высказана мысль о том, что, хотя встреча руководителей трех правительств невозможна из-за занятости Сталина руководством гигантским сражением против Германии, встреча министров иностранных дел может быть успешно проведена.

Президент и Черчилль сообщили Сталину о согласии устроить в ближайшем будущем встречу представителей, ведающих иностранными делами. 24 августа Сталин ответил, что разделяет мнение о целесообразности такой встречи. Он добавил, что этой встрече, однако, следовало бы придать не узко-исследовательский, а практически-подготовительный характер, чтобы после этого совещания три правительства могли принять определенные решения. Сталин также предложил заранее определить круг вопросов, подлежащих обсуждению [63]...

После обмена мнениями с Черчиллем президент направил Сталину 6 сентября еще одно послание, в котором сообщил, что ему и премьер-министру нравится мысль об организации встречи представителей, ведающих иностранными делами, для обсуждения политических и военных вопросов. Хотя премьер-министр предложил Лондон или какое-либо другое место в Англии, президент считал подходящим более отдаленное место. При этом он назвал Касабланку, Тунис и даже Сицилию. Рузвельт также писал, что желал бы послать на встречу меня, но не хочет, чтобы госсекретарь предпринимал такое далекое путешествие, и поэтому, видимо, направит заместителя государственного секретаря Уэллеса.

Через два дня Сталин предложил в качестве места встречи Москву, а датой начала встречи – октябрь. 11 сентября президент согласился. <...>

24 сентября президент телеграфировал Сталину, что при дальнейшем рассмотрении этого вопроса у него возникло сильное желание, чтобы во встрече с Молотовым и Иденом участвовал лично государственный секретарь. Но поскольку по состоянию здоровья государственному секретарю было бы крайне трудно совершить дальний перелет в Москву, он хотел бы предложить созвать совещание в Англии, а датой первого заседания назначить 15 октября [64]*. <373>

Сталин ответил, однако, что он вынужден настаивать, чтобы конференция состоялась в Москве. Я соответственно заявил президенту, что готов отправиться в Москву. Мое здоровье не столь важно, как конференция. <...>

При подготовке к конференции в Москве особенно радостной новостью для меня было принятие 21 сентября подавляющим большинством голосов палатой представителей конгресса США резолюции Фулбрайта. Эта резолюция обязывала палату представителей «поддерживать создание соответствующего международного механизма, наделенного необходимыми полномочиями установить и поддерживать справедливый и прочный мир среди наций мира, а также поддерживать участие в этом механизме Соединенных Штатов»...

Я считал, что принятие этой резолюции обеспечит мне реальные преимущества в Москве, поскольку она продемонстрирует Молотову и Идену, что народ Соединенных Штатов... хочет, чтобы страна приняла полное участие в международной организации. <...>

Меня также весьма обрадовало сообщение Советского правительства, переданное мне 16 сентября временным поверенным в делах СССР в США Андреем А. Громыко, о категорическом отклонении японской попытки организовать сепаратный мир между Германией и Россией. Япония к этому времени была серьезно обеспокоена успехами Объединенных наций в бассейне Тихого океана. Она хотела, чтобы Германия полностью высвободила свои вооруженные силы на Восточном фронте и сосредоточила их против союзников на Западе и тем самым заставила нас отвлечь значительную часть наших сил на Тихом океане. Понятно, что такой мир с Россией диктовался исключительно оппортунистическими соображениями, и когда страны «оси» нанесли бы военное поражение западным союзникам, они могли бы затем не спеша разделаться с Россией.

Советское правительство сообщило нам, что 10 сентября японское правительство предложило направить высокопоставленного официального представителя с различными помощниками в Москву для переговоров с Советским правительством. Затем они отправились бы в Германию и другие страны для консультаций, а позднее вернулись бы в Москву для дальнейших переговоров. Молотов 13 сентября ответил, что Советское правительство не имеет сомнения, что целью этой миссии явилась бы попытка посредничества между Советским Союзом и странами, с которыми он ведет войну. Советское правительство считает, что о каком-либо перемирии или мире с гитлеровской Германией и ее европейскими сателлитами не может быть и речи, и поэтому отклонило японское предложение.

Когда Громыко зачитал мне это сообщение, я горячо поблагодарил его. Я сказал, что, еще когда он читал, я уже знал в душе, каким будет ответ Молотова, и мое предчувствие оправдалось.

Я чувствовал, что безоговорочно негативное отношение Советского Союза к японскому зондажу в сочетании с быстрой и подробной информацией, которую Советское правительство предоставило нам по этому вопросу, является счастливым предзнаменованием для предстоящей конференции.

Во время предшествовавшей конференции переписки между Москвой, Лондоном и Вашингтоном Сталин сделал значительный упор на обсуждении <374> военных вопросов, особенно связанных с открытием второго фронта, и, в частности, в конкретной форме поставил вопрос о вторжении во Францию [65]*. Он направил ряд посланий президенту по этому вопросу, и 4 октября Рузвельт в ответ на запрос Сталина сообщил, что не имеет возражений против самого широкого обмена мнениями, хотя и не считает, что эта конференция должна планировать или рекомендовать военную стратегию.

Я предвидел трудности в связи с решимостью Сталина обсудить на конференции вопросы военной стратегии. Было очевидно, что нам придется дать исчерпывающие заверения Сталину на этот счет прежде, чем мы сможем убедить его присоединиться к нам в выработке политических решений.

Конечно, я предпочел бы отложить военные переговоры до встречи Рузвельта, Сталина и Черчилля. К этому времени между Вашингтоном, Москвой и Лондоном существовало понимание, что такая встреча состоится спустя некоторое время после Московской конференции, но определенного решения еще принято не было и время и место встречи оставались не согласованными. Я надеялся обсудить этот вопрос со Сталиным в Москве.

 

* * *

 

До моего отъезда в Москву я дважды – 4 и 5 октября – совещался с президентом, а 6 октября он пригласил меня на завтрак, чтобы еще раз обсудить различные вопросы, которые могут возникнуть в Москве. 5 октября вместе со мной в Белом доме на беседе с президентом присутствовали мой заместитель Э. Стеттиниус, ряд сотрудников госдепартамента, а также адмирал Леги.

На этом совещании мы договорились сделать все возможное, чтобы заручиться английским и русским согласием на участие Китая в предлагаемой Декларации четырех государств по вопросу о всеобщей безопасности. Мы считали, что концепция участия четырех держав должна быть сохранена, даже если на этот раз и не удастся достичь соглашения. Китай был слишком важным фактором как в настоящее время, так и в будущем, чтобы отчуждать его.

Что касается Германии, то президент категорически заявил, что он выступает за расчленение этой страны на три или более государств, полностью суверенных, но имеющих общую сеть почтовой связи, коммуникаций, железных дорог, таможенных правил и, пожалуй, электроснабжения, хотя, по его мнению, электроснабжение следовало бы организовать на континентальной основе. В новых германских государствах не будет допущена никакая военная деятельность, в том числе военное обучение и военная промышленность. Восточная Пруссия должна быть отделена <375> от Германии, и все опасные элементы среди населения насильственно удалены.

Президент отклонил аргументы, выдвинутые другими участниками беседы, что раздел Германии приведет к многим нежелательным последствиям, а соглашение о таможенном союзе либо окажется недееспособным, либо станет мощным инструментом для объединения Германии. Он заявил, что мы склонны преувеличивать эти последствия, и указал, что путешествовал по Германии, может говорить по-немецки и полагает, что знает Германию лучше, чем мы. Президент настаивал, что раздел Германии является наилучшим решением. Затем мы перешли к другим вопросам, прошло уже порядочно времени, как вдруг Рузвельт снова заговорил о Германии, сказав, что, как ни говори, но прошло уже немало лет с тех пор, как он был знаком с Германией, и, возможно, знает о ней меньше, чем думает. Президент сказал далее, что весь переходный период неизбежно станет периодом проб и ошибок и вполне может случиться, что мы обнаружим, что от расчленения, предпринятого сразу же после войны, придется отказаться. Он считал, что репарации следует взимать в виде рабочей силы и оборудования.

Рузвельт считал, что восстановление Голландии или Скандинавских стран едва ли вызовет трудности, но восстановление Бельгии, видимо, будет связано с осложнениями. Помимо, сказал он, двусмысленной позиции находившегося в плену у немцев короля Леопольда [66]*, между которым и правительством Бельгии в изгнании может вспыхнуть конфликт,– хотя короля и поддерживают англичане, поскольку Черчилль верит в восстановление монархии,– Бельгия является искусственным двуязычным государством, где валлоны и фламандцы традиционно враждуют друг с другом. Президент упомянул в связи с этим, что в 1940 году немцы составили доклад, предлагавший создание федерального союза из Эльзаса, Лотарингии, Люксембурга и двух частей Бельгии.

Что касается Польши и Прибалтийских республик, президент сказал, что когда встретится со Сталиным, то собирается обратиться к нему с просьбой, апеллируя к высшим моральным принципам. Он скажет ему, что ни Великобритания, ни мы не будем воевать с Россией из-за Прибалтийских республик, но в интересах России с точки зрения ее позиции в мире было бы хорошо, если бы она заявила, что будет готова спустя года два или около этого после войны провести второй плебисцит в Прибалтийских государствах. Хотя Россия считает, что то голосование, которое уже было проведено, является окончательным, заметил Рузвельт, остальной мир, похоже, так не думает. Президент полагал, что эту же идею можно было бы применить к Восточной Польше, но новая граница в любом случае должна проходить несколько восточнее так называемой линии Керзона, с тем чтобы Лемберг (Львов) отошел к Польше, и что <376> плебисцит следует провести после того, как вызванные войной потрясения улягутся.

Рузвельт полагал, что морские проходы в Балтийском море – Кильский канал и Ютландский пролив – могли бы получить статус свободной зоны под международной опекой и что можно было бы создать для России такую же зону, ведущую в Персидский залив. <...>

В связи с польско-русскими разногласиями как тогда, так и позднее, а также в связи с другими возникавшими между нами и Россией проблемами время от времени выдвигалось предложение, что для урегулирования их нам требуется всего лишь пригрозить России, что мы прекратим оказание ей помощи по ленд-лизу. Мы с президентом даже на мгновение не воспринимали подобные предложения всерьез. Россия, Великобритания и Соединенные Штаты находились в одной лодке, которая должна была остаться на плаву либо утонуть в зависимости от их способности вести объединенную борьбу против общего врага. Наши поставки по ленд-лизу помогали России сковывать и уничтожать вооруженные силы противника на Восточном фронте, с которыми нам в противном случае пришлось бы •сражаться на Западном фронте.

Такая угроза сама по себе привела бы к ухудшению отношений между Москвой, с одной стороны, Лондоном и Вашингтоном – с другой. К тому же Россия всегда могла заявить, как это делали мы сами, что оказание ей помощи отвечает нашим подлинным интересам. Если бы мы высказали подобную угрозу, а Россия тем не менее отказалась бы согласиться с нашими требованиями, мы столкнулись бы с дилеммой: следует ли нам прекратить поставки и тем самым нанести ущерб нашим военным усилиям, или мы будем продолжать оказывать помощь и тем самым докажем, что наша угроза была пустой? А если мы все же прекратим военные поставки и позволим Москве действовать по собственному усмотрению, сможем ли мы тогда вообще надеяться на достижение общего послевоенного соглашения с Советским правительством?

С другой стороны, если бы Сталин склонился перед такой угрозой – а у нас не было ни малейшей уверенности, что он это сделает,– имелись бы у нас основания надеяться, что соглашение, достигнутое под фактически ультимативным нажимом, будет соблюдаться, когда державы «оси» будут разбиты и Россия более не будет нуждаться в нашей военной помощи?

Мы хотели восстановления нормальных дипломатических отношений между Россией и Польшей, мы хотели, чтобы Советское правительство согласилось с широкими принципами международного сотрудничества после войны, сгруппированными вокруг создания организации по поддержанию мира. Но мы не собирались настаивать на урегулировании во время войны таких специфических вопросов, как определение границы между Польшей и Россией...

Отправляясь в столицу СССР, я не дал никаких обещаний, кроме того, что со всей возможной серьезностью попрошу Советское правительство согласиться на восстановление дипломатических отношений с Польшей. <377>