Обучение, подражание и идентификация

Обучение

Родители явно и скрыто учат детей вести себя «правильно» [21]. В самом начале жизни дети вообще ни на что не способны без родителей. Как только они чуть-чуть подрастают, им говорят, как и когда есть, идти в туалет, играть и реагировать на взрослых. Когда они становятся старше, родители активно поощряют одни виды деятельности и препятствуют другим. Узнав, что нравится родителям, а что нет, мальчики и девочки соответствующим образом приспосабливаются. Например, когда я не кричу, чтобы дети оставили меня в покое и дали поработать над книгой, я стимулирую их к играм и творчеству. Впоследствии, стараясь добиться одобрения родителей, они придают большое значение этим занятиям (надеюсь, еще и потому, что им нравится играть и творить). Аналогично мы с женой можем демонстрировать свою амбициозность и тем самым воспитывать это качество в детях детей. Я поощряю и контролирую тренировки сына в беге на короткие дистанции, потому что он хочет быть в футболе лучше других (да, и потому, что этого хочу я). Явный урок здесь — «Обойди других мальчишек!» Соотношение формирующихся у детей положительных и отрицательных качеств — прямое последствие обучения таким вещам, как здоровые привычки, упорядоченное мышление и оптимистичный взгляд на жизнь, или их противоположностям.

Подражание

Кроме того что детей активно учат, мальчики и девочки сами тщательно изучают, как ведут себя родители, и с раннего возраста доско­нально копируют их поведение [22]. Когда нашей дочери было около шести месяцев, она видела, как я по утрам занимаюсь йогой и во время этих занятий часто вдыхаю и выдыхаю носом, довольно шумно. К нашему удивлению и веселью она имитировала этот шмыгающий звук. Взрослея, дети перенимают мельчайшие детали поведения и слова-паразиты. В диалоге между мной и сыном в начале этой книги сын спрашивает «Как так?» — такой вопрос иногда задаю я. Они повторяют и более сложные модели поведения, от пунк­туальности до агрессии и пассивности.

Хотя я и учу своих детей быть веселыми и креативными, я также подаю им и не очень хороший пример. Скажем, как водитель я небрежно отношусь к правилам: не пристегиваюсь, превышаю скорость и даже говорю по телефону за рулем. В этом я повторяю своего отца: у меня перед глазами до сих пор стоит сцена: мне семь лет, и наша машина сломалась на лондонской частной дороге, по которой мы незаконно срезали путь до школы. Подобные копируемые привычки передаются из поколения в поколение. Увы, боюсь, когда мои дети сядут за руль, они будут копировать мое поведение на дороге. Интересно отметить, что, видя мои нарушения, они могут поступать с точностью до наоборот и стараться изо всех сил придерживаться правил, возможно, внутренне поддерживая диаметрально противоположное отношение моей жены, исключительно законопослушного водителя. Как мы увидим, динамика семьи — взаимоотношения между всеми ее членами — оказывает огромное влияние на выбор модели для подражания.

Почти у всех родителей имеется разрыв между тем, чему они учат, и тем, какой пример подают: «Делай, как я говорю, а не как я делаю». Например, большинство родителей говорят детям, что врать нехорошо, однако, если звонит человек, с кем мы не хотим разговаривать, и трубку снимает сын или дочь, мы машем руками, чтобы ребенок сказал, будто нас нет дома. Наблюдая за нами, дети узнают, что у правил бывают исключения, что мы не всегда говорим то, что думаем, и наши утверждения не всегда однозначны.

Когда ребенка воспитывают двое родителей, у них неизбежно не совпадают взгляды на некоторые вопросы, скажем, на то, что значит здоровое питание, сколько времени следует позволять проводить у телевизора и, в случае нашей семьи, как относиться к правилам дорожного движения. Родители подают разный пример, и дети просеивают информацию и выбирают ту, что привлечет родительские ресурсы. Когда дети точно копируют поведение мам и пап, часто считается, что оно у них в генах, но это не так. Мой сын не унаследовал ген, заставляющий его говорить «Как так?» Они пристально следят за манерой речи, характером и поведением взрослых в семье. Как прилежные ученики они копируют их пугающе тонко. Я лучше всего вижу свои недостатки, когда смотрю на своих детей.

Идентификация

Если подражание является простым копированием, то идентификация — это когда ребенок поступает подобно одному из родителей, чтобы почувствовать себя «таким же, как папа или мама» [23]. Ребенок присваи­вает характер матери или отца и считает его своим.

Идентификация — следствие любви или страха [24]. Если причиной служит любовь, ребенок старается быть похожим на родителя, чтобы тот был доволен, или не хочет расстраивать его тем, что не похож на него. Когда моему сыну было восемь лет, он спросил меня о моей книге, посвященной офисным интригам. В конце концов он начал пытаться использовать высказанные в этой книге идеи в своей школьной жизни. Его заинтересовала тактика заискивания, и он опробовал ее на одном из учителей. Он похвалил галстук преподавателя, что того явно порадовало (хотя я предупредил сына, чтобы он не слишком усердствовал, так как лесть, если ее заметят, может иметь серьезный нежелательный эффект). Сын идентифицировал себя с интересами любимого отца, используя их в собственной жизни и делая своими. Поскольку я всячески демонстрирую ему свою любовь, он любит меня и хочет быть похожим на человека, которого любит.

Рискуя утонуть в отеческой любви, я могу сказать то же самое об отношениях со своим отцом. Я был его единственным сыном, третьим из четверых детей. Папе всегда было легче общаться с мужчинами, и просто потому, что я родился мальчиком, на меня обрушилась масса любви — а также множество несбывшихся надежд, что кроме преимуществ принесло и некоторые сложности. Он относился ко мне совсем не так, как к моим сестрам.

Я рос озлобленным хулиганом, потому что моя мать выбивалась из сил, заботясь о четверых ребятишках младше пяти лет. Мать шлепала меня (иногда давала подзатыльники), когда теряла терпение и бывала очень раздражительной и подавленной, хотя я также помню ее очень нежной и всегда знал, что она любит меня. Когда я немного подрос, отец делал все возможное, чтобы между нами возникли близкие отношения. Он с большим сочувствием относился к моему нежеланию мириться с адом школьного образования, как, впрочем, и мать. Они единодушно ненавидели традиционное образование, разрушавшее в детях творческое начало. Учитывая, насколько формализована британская школа, я склонен согласиться, что ее основная цель — дать родителям возможность работать.

В общем, отец испытывал сложные чувства к школьному образованию. Он был эрудированным человеком, тянущимся к знаниям. И что самое важное, он хотел, чтобы его неосуществленную мечту — учебу в элитной частной школе — претворил в жизнь я, его сын. Папа в известной мере превратился в сноба и пренебрежительно относился к среде, в которой он воспитывался и учился (школу святого Киприана, где отец получил начальное образование, описал в своих мемуарах «О радости детства» Джордж Оруэлл, учившийся там же на пять лет раньше моего отца; писатель изобразил заведение, где процветают унижение, снобизм и уныние).

Его отец, один из пятерых сыновей владельца двух бакалейных лавок в Нортгемптоне, был исключительно успешным врачом и стоматологом [25], но тираном, помнящим о своем скромном происхождении. Двое братьев моего отца и он сам также стали врачами. Все трое, окончив уважаемые, но никак не элитные школы, учились в элитном колледже Магдалены Кембриджского университета. Там у отца сложилось впечатление, будто самую веселую жизнь в духе Берти Вустера, с вечеринками и пьянками, вели студенты — выпускники элитных частных школ. Их времяпрепровождение резко контрастировало с трудным существованием усердно учившегося студента-медика. Дед сделал вывод, что, если у него будет сын, тот должен учиться в элитной частной школе и в том же колледже Кембриджа, потому что тогда и его отпрыск, и он сам (через сына — родители тоже идентифицируют себя со своими детьми) будет принадлежать к элите и вести веселую жизнь.

К сожалению, невнятные установки на ученье, полученные мною от родителей, вывели меня на ухабистый путь. Во время длинной череды академических неудач отец всячески поддерживал и утешал меня, несмотря на все признаки моей тупости.

С самого начала учеба не задалась. Я до сих пор вижу себя четырехлетним в углу детской площадки во время перемены в свой первый день в школе. Тогда я напал на двух мальчиков старше себя, и они в ответ схватили меня за волосы и оттаскали. Родители разрешили мне еще год посидеть дома.

До восьми лет я посещал школы, где на меня сильно не давили, но затем я был отправлен в школу с крайне строгими правилами. Шел 1961 год, и директор регулярно бил меня битой для английской лапты за плохое поведение и отсутствие старания. Я не учился, и мое имя всегда находилось в конце списка (каждую неделю составлялся рейтинг успеваемости учеников, и последние три позиции обычно занимали — в разной последовательности — Арендт, Карпентер, Джеймс). Когда мне было десять с половиной, директор вызвал родителей и заявил им, что я «умственно отсталый» и должен уйти из школы, потому что мне требует особое обучение (много лет спустя, ха-ха, моя мать испытала большое удовлетворение, когда, сидя на званом ужине рядом с директором школы, ответила на его вопрос: «Что стало с Оливером?»). Меня отправили в школу-интернат в Кент, где я продолжал хулиганить и увиливать от учебы, а затем завалил вступительные экзамены в одну из элитных частных школ.

Однако мне крупно повезло: отец договорился, что мне дадут второй шанс, и записал меня на курсы подготовки к экзаменам для тупиц. Папа сочувствовал мне, но предупредил, что это моя последняя надежда. Поскольку для него было так важно, чтобы я поступил, это стало важным и для меня. Занятия проходили в лагере. Ежедневно в течение десяти недель (в том числе и по воскресеньям) уроки начинались в 7:00 — еще до завтрака мы писали контрольную работу по французскому и латыни. Утром по субботам мы полностью сдавали вступительный экзамен, и о нашем прогрессе или его отсутствии безжалостно объявлялось на общем собрании. Я по-прежнему хулиганил, и в качестве наказания меня отправляли бегать. За эти десять недель я, должно быть, набегал сотни миль, но побили меня только один раз (за то, что кидался камнями в уток на пруду). К концу обучения я удвоил количество баллов и сдал экзамен вполне прилично. Но, увы, поступив в элитную школу, я взялся за старое и в конце первого семестра завалил внутренний экзамен, и меня не допустили к дальнейшей учебе.

У меня хранятся письма, написанные в ту пору отцом, — он писал мне в школу не реже двух или трех раз в неделю, мягко уговаривая и советуя стараться и вести себя хорошо. Вскоре после экзаменов уровня О (теперь они называются экзамены на аттестат зрелости) и еще до того, как стали известны результаты, отец повел меня в паб. Он не делал мне внушений и разговаривал тепло и мягко, но сообщил о трех вариантах дальнейших действий, которые, когда я оглядываюсь назад, кажутся любопытными. Я мог бросить школу прямо сейчас и пойти работать на железную дорогу в Суиндоне (я так и не узнал, почему папа считал, что именно в этом городе требуется много железнодорожных рабочих), мог стать биржевым брокером в Сити или остаться в школе и поступить в Кембридж.

Я полностью доверял отцу и поверил, что других вариантов у меня нет. Идея работы на железной работы казалась мне довольно интересной, однако я не хотел постоянно заниматься физическим трудом. В нашей семье работа в финансовой сфере приравнивалась к службе в СС, а биржевой брокер был равнозначен охраннику в концлагере, поэтому этот вариант я не рассматривал. Так что оставалось только поступление в Кембридж. Я настолько сильно идентифицировал себя с отцом, что мне в голову не пришло спросить о возможности учиться в менее серьезном университете. Папа предупредил меня, что мне придется очень много работать, чтобы стать студентом Кембриджа, поскольку в лучшем случае я мог набрать совсем невысокий средний балл на экзамене O-уровня (я набрал всего семь, что очень мало). Тем не менее я выбрал этот план и вкалывал два года, лишь ненадолго давая себе передышку с помощью марихуаны под звуки Pink Floyd.

Читатель может догадаться, что мои результаты экзамена уровня А, дающего право на поступление в колледж, были не слишком высокими (как я всегда говорю своим детям, в те времена экзамены были настоящими, а не таким надувательством, как сегодня). К счастью, мне разрешили сдавать экзамены в Кембридж. В конце концов я разобрался, как нужно отвечать на вопросы, чтобы сдать экзамен достаточно хорошо, и меня приняли в колледж, где учился отец.

Однако интересно заметить, что, оказавшись в университете, я не воплотил мечту отца и не стал Берти Вустером. Шел 1973 год, и такой образ жизни не был принят (хотя всего через десять лет, в эпоху Маргарет Тэтчер и прекрасного телесериала по роману Ивлина Во «Возвращение в Брайдсхед», он снова войдет в моду). Но еще хуже, что, к огорчению отца, я изо всех сил противился тому, чтобы быть «мальчиком из приличной школы». Я начал отождествлять себя с другим родителем, с матерью.

Мама родилась в состоятельной семье, но, поскольку ее воспитанием занималась в основном неграмотная нянька из Тасмании, она твердо верила в «порядочность рабочего класса». Поэтому я провел время между школой и университетом, занимаясь строительством летнего детского клуба в жилом массиве на краю Манчестера (точнее, в Хеттерсли, где за пять лет до этого произошли печально известные «убийства на болотах»). Учась в элитном колледже Кембриджа, я отказался хлестать портвейн и палить из ружья по ночам вместе с однокашниками, увлекавшимися охотой, стрельбой и рыбалкой (в колледже даже имелась собственная стая гончих). Вместо этого я отрастил волосы и проводил много времени за чтением и разглагольствованиями. Отношения с отцом так полностью и не восстановились — ведь я предал его нереализованные амбиции, хотя мы и разделяли почтение к учености, образцом которой он служил для меня.

Смысл такого долгого отступления в том, что мой отец никогда не сдавался, пытаясь вырастить из меня приличного человека, и я положительно реагировал на его мольбы стать серьезнее, потому что мы любили друг друга. Любовь может быть основой для идентификации. Сам факт того, что я излагаю эти мысли в своей книге, является тому доказательством: мой отец был психоаналитиком, так же как и мать (которая также значительно повлияла на мой образ мыслей), он убедительно защищал роль воспитания в том, какими мы становимся. Я не унаследовал на генетическом уровне свой давний интерес к вопросу, что важнее: природа или воспитание, я идентифицировал себя с интересами родителей. Но отождествление возникает не только на почве любви. Очень часто оно случается из страха. Ребенок идентифицирует себя с родителем, чтобы избежать неприятного опыта — критики, наказания или в худшем случае рукоприкладства. Такая идентификация себя с агрессором — способ умиротворить его. Ребенок как бы говорит: «Не обижай меня, я тот, кем ты хочешь, чтобы я был, я — это ты». Вероятность, что агрессор нападет, снижается.

Плохое обращение

Наряду с тремя вышеупомянутыми факторами (обучение, подражание и идентификация) плохое обращение ­представляет собой самую существенную причину, по которой дети становятся похожими на родителей, ибо оно порождает отчаянное и навязчивое стремление повторять прошлое [26].

Воздействие обучения и склонность к подражанию можно сознательно выявить в себе, став взрослыми, и выбрать альтернативы. Избавиться от идентификации сложно, так как это часть нас самих. Но влияние плохого обращения преодолеть труднее всего.

Говоря попросту, плохое обращение вызывает у ребенка такой же стресс, что испытывает родитель. Если у меня депрессия, я могу способствовать депрессии у моего ребенка. Если родитель расстраивает вас конкретным образом, это вызывает у вас аналогичный стресс, иногда его точную копию. Содержание депрессивных мыслей может быть идентичным [27]. Если родитель огорчен своим весом или недостатком ума, он может посеять такие же мысли в голове у ребенка с помощью одной из форм принудительного обучения — «Ты толстый, ты глупый». Родитель может передавать эти мысли сыну или дочери поступками, например, если, доказывая, что ребенок недостаточно умен, он станет унижать его перед другими. «Я в порядке, — говорит себе после этого родитель, — а ты нет».

Плохое обращение — это эмоцио­нальное насилие (когда ребенок оказывается в положении жертвы, подвергается жестокому обращению или видит, что родители предпочитают ему других детей в семье), отсутствие эмоцио­нальной поддержки или физической заботы и физическое или сексуальное насилие. Если с нами плохо обращаются, это вызывает у нас сильный стресс, который трансформируется в способ восприятия мира. Он упрямо остается частью нашего существа, ведь ребенок справляется со стрессом, воспроизводя его в отношениях с другими людьми, включая братьев и сес­тер, ровесников, а позже — в любви, работе и дружбе.

Девочке постоянно указывали на ее якобы отрицательные качества. Отец регулярно унижал ее, демонстрируя, насколько он умнее. Мать критиковала за лишний вес, хотя сама способствовала ему, поощряя дочь к перееданию. В результате у девушки сложилось отрицательное мнение и о себе, и она все время ожидала, что ее будут считать толстой и глупой. И в детстве, и во взрослой жизни она привлекала людей, которые продолжали плохо обращаться с ней, называя толстой и считая никчемной. Такие отношения не приносили ей удовлетворения, но были знакомыми и удобными, а альтернативы — нет. Однако втайне она надеялась, что, может быть, на этот раз с новым человеком все будет по-другому.

Как показывают исследования, подобное эмоцио­нальное насилие выступает в качестве наиболее разрушительного вида плохого обращения [28]. Если я стану твердить своим детям, что они глупые, уродливые или отвратительные, это будет разрушительно действовать на их психику. Если я начну оказывать предпочтение кому-то из двух детей, нахваливать одного и ругать другого, я нанесу второму глубокую рану, залечить которую будет нелегко. Хотя это и тяжело признавать, но так или иначе все родители иногда ненарочно плохо обращаются с детьми и большинство из них даже не отдает себе в этом отчета. Плохое обращение можно обнаружить в любых отношениях, в том числе в рабочем коллективе и среди друзей. Но оно особенно пагубно, когда практикуется регулярно и прежде всего родителями по отношению к детям из-за детского стокгольмского синдрома и дисбаланса сил [29].

Я называю проецирование нежелательных отрицательных мыслей на других людей механизмом «Я в порядке, ты — нет». Если я сержусь или подавлен, то могу пытаться избавиться от этих эмоций, вызывая их у других. Мы ежедневно используем друг друга в качестве мусорного ведра для нежелательных эмоций [30].

Если такое воздействие происходит нечасто или мягко и быстро, оно не наносит долгосрочного вреда. Поэтому если у вас на работе плохое настроение, вы можете послать электронное письмо находящемуся в состоянии стресса сотруднику, требуя документ, которые он давно должен был вам прислать. Вы думаете, что просто выполняете свою работу; но, выбирая именно этот момент, чтобы надавить на него, вы бессознательно создаете раздражитель, который, как вы понимаете в глубине души, увеличит его уровень стресса, уменьшив ваш собственный, если вы перебросите свое напряжение на коллегу. На подсознательном уровне вы знаете, что, прочтя ваше сообщение, он чертыхнется и ему станет еще тяжелее из-за дополнительной проблемы. Вы чувствуете себя немного лучше, нажимая кнопку «Отправить», зная, что после того как сослуживец откроет ваше письмо, у него участится пульс, повысится кровяное давление и исказится лицо. Ваше же тело немного расслабится, и настроение немного и ненадолго улучшится.

Во всех семьях каждый так иногда поступает по отношению к другим. Например, мне скучно, и вместо того чтобы писать эту книгу, я посылаю жене SMS, спрашивая, не забыла ли она договориться о техосмотре ее машины, тем самым вызывая у нее раздражение. Это часть семейной жизни, которую с юмором обыгрывают в телесериале «Современная семья». В основном подобная «тактика» безвредна и способна лишь ненадолго испортить настроение, но такое поведение родителей по отношению к детям оказывает гораздо более серьезное влияние из-за соотношения сил.

Если я вижу, что мой ребенок устал, у него был трудный день и он до сих пор не сделал домашнюю работу, можно либо мягко сообщить ему о необходимости сесть за уроки, либо только усилить стресс. Я могу применить метод «Я в порядке, а ты — нет», а могу удержаться от того, чтобы вывалить на него свой мусор. Если я предложу позаниматься, когда дети только уселись смотреть долгожданную новую серию «Симпсонов», моя просьба расстроит их. Если я спешу или устал после трудного рабочего дня, я могу бессознательно выбрать самый неподходящий момент, потому что я родитель и обладаю возможностью навязать детям свое плохое настроение, выключив телевизор и заставив их делать уроки. Они не могут ответить мне тем же, хотя их яростные крики и будут сердить меня. Родителям легче использовать детей в качестве мусорного ведра для отрицательных эмоций.

Вроде бы мелочь, но если такие ситуации станут частым явлением в семье, дети научатся предвидеть подобные сбросы токсичных отходов на свои головы. При регулярном повторении они способны обернуться формой эмоцио­нального насилия. Если я буду воспроизводить модель «выключите телевизор» во время разных занятий, дети будут жить в невольном страхе перед моим плохим настроением. Я также могу использовать еду, чтобы вызывать у них негативное эмоцио­нальное состоя­ние — «Пап, ты же знаешь, что я не люблю слишком много соуса на пасте». Я могу вести машину слишком быстро, и детей будет тошнить или им будет страшно, могу с опозданием забирать их из школы, таскать за собой по полю для игры в гольф, когда они охотнее остались бы дома, придумать десятки домашних правил, чтобы потихоньку мучить их. Это превращается в домашний терроризм [31], и теперь стоит мне использовать специальное слово или жест, как дети понимают, что сейчас произойдет что-то неприятное. Они начинают ходить на цыпочках, искать признаки приближающейся грозы, живя в страхе.

Такое поведение отца или матери обычно следствие того, что он или она испытывали аналогичное отношение к себе со стороны своих родителей [32]. Один из моих клиентов был жертвой плохого обращения в семье. Благодаря нашей совместной работе он не стал так же вести себя с собственными детьми. Однако иногда его детский опыт проявляется во взрослых отношениях. Он сдал комнату женщине, которая напоминает ему его мать. Обнаружилось, что жилица приводит его в ярость. Главная проб­лема с его матерью заключалась в том, что та всегда была права. Мой клиент постоянно чувствовал, что его квартирантка поступает неправильно: не присматривает за его детьми, хотя обещала, заходит в ту часть дома, где ей не разрешалось бывать, и т.п. Он начал сердить женщину, выбирая слова и моменты, когда она могла больше всего расстроиться, как делала его мать. Поскольку мы смогли проанализировать, на какие «кнопки» нажимала квартирантка, он смог спокойно решать проблемы по мере их поступления. Вместо того чтобы огорчать ее, он начал обсуждать с ней практические вопросы так, чтобы она не обиделась. Иначе он продолжал бы вести себя с ней так же, как мать действовала по отношению к нему самому, и заставлял бы съемщицу испытывать стресс, от которого он страдал в детстве.

По сути, клиент идентифицировал себя с квартиранткой, как будто та была им в детстве; он переживал ситуации, в которых его мучила мать, сам становясь мучителем. Выступая в роли своей матери, он мог избежать неприятного чувства, что он ребенок, которого мучают. Подобным образом мы часто воспроизводим прошлые мучения в надежде на лучший результат. Мы либо сами становимся мучителями, либо находим мучительные ситуации или людей, которые мучают нас. Однако это не помогает.

Превратившись в часть нашего внутреннего эмоцио­нального состояния, крайние проявления работы механизма «Я в порядке, ты — нет» становятся невидимыми. Они так же хорошо вам знакомы, как раковина на вашей кухне, и поэтому их вообще не замечаешь. Но другие более явные виды плохого обращения — физическое и сексуальное насилие — легче запоминаются и выявляются.

Психотерапевты часто становятся свидетелями того, как их клиенты пытаются точно следовать моделям плохого обращения, жертвами которого они были в прошлом, постоянно используя их в отношениях, в том числе с психотерапевтом. Таким образом, переживая роль мучителя или жертвы, клиент надеется на лучший результат. Он загнан в ловушку своей травмы, воспроизводя которую он хочет переломить сложившуюся тенденцию. Основная задача хорошего психотерапевта — помочь клиентам понять истинные корни такого поведения и приобрести другой опыт в ходе лечения. Поскольку плохое обращение было привычно для них, как воздух или свет в комнате, и они воспринимали его как должное, им трудно увидеть, что с ними на самом деле происходило. Почти всегда мне приходится помогать своим подопечным «поверить в невозможное»: что родители действительно дурно обращались с ними и это и вправду было больно. Как запуганные заложники, они крайне неохотно признают, что мама и папа не любили их или были жестоки. Предлагая клиентам тепло и поддержку, психотерапевты могут дать им другой опыт, который позволит по-другому строить отношения с близкими, друзьями и коллегами.

Взрослея, дети, подвергавшиеся плохому обращению, часто становятся такими же, как их мучители. Наиболее очевидно это проявляется в случаях физического или сексуального насилия: значительная часть людей, совершающих насилие обоих видов, сами были жертвами [33]. Из-за детского стокгольмского синдрома все мы часто защищаем родителей и неохотно критикуем их. В нас по-прежнему живет ребенок, который боится того, что может случиться, если противостоять взрослым. Дети, подвергшиеся насилию, как это ни удивительно, изо всех сил отстаивают доброе имя своих родителей. Я бессчетное количество раз слышал фразу «У меня было счастливое детство» от клиентов, пострадавших от жестокости своих родителей.

Один из наиболее ярких примеров, которые приходят мне в голову, — дочь Фреда Уэста, серийного убийцы и насильника. В телевизионной передаче она убежденно защищала своего отца и его репутацию, несмотря на то что знала о его бесчисленных ужасных преступлениях, одно из которых он совершил против нее.

Современный взгляд на психические заболевания предполагает, что основной их причиной является плохое обращение, а не гены. Хороший пример такого подхода — травмогенная модель [34], разработанная клиническим психологом Джоном Ридом. Он считает психические заболевания не болезнью, а скорее формой стресса, аналогичной посттравматическому стрессовому расстройству (ПТСР). Вкратце, ПТСР имеет следующие симптомы: навязчивые мысли и воспоминания, которые врываются в разум и не поддаются контролю, иногда включая галлюцинации; стремление избегать близких отношений или сложных вопросов; негативные чувства и мысли, которые появляются из ниоткуда; внезапное возбуждение, гиперактивность, повышенная чувствительность. Часто люди, страдающие ПТСР, пытаются заглушить свои страдания наркотиками или алкоголем. Подобные симптомы характерны для многих психических «заболеваний».

Согласно последним данным, конкретная форма плохого обращения не обязательно ведет к конкретному нарушению психики [35]. У всех детей, с которыми дурно обращаются, смесь беспокойства, депрессии, перепадов настроения и бредовых идей. Повзрослев, они оказываются более подвержены стрессу, чем те, с кем обращались не так плохо. Конкретная форма плохого обращения, например, когда ребенка называли уродливым или как-то игнорировали, может определять содержание стресса. Но идея, что существуют изолированные, отдельные категории психических заболеваний, не пересекающиеся с другими, была отвергнута.

Новая модель называется травмогенной, потому что почти всегда эмоцио­нальный стресс во взрослом состоя­нии предполагает перенос в настоящее прошлого травматического опыта. Родители приучили жертву жить в ожидании угрозы. Мелочь, которая другим может показаться безобидной, вызывает реакцию, со стороны выглядящую неадекватной и несоразмерной.

У жертвы изнасилования вдруг вспыхивают в памяти подробности нападения, и ей кажется, что она снова в спальне или глухом переулке и преступник набрасывается на нее. Активировать воспоминания могут мельчайшие детали — имя или звук, ассоциируемый с травмой. Для пострадавших вспышки прошлого неотличимы от действительности, трагические события снова происходят, когда включается «видеоклип» былого потрясения. Для людей, снова переживающих травму, она так же реальна, как отражающие реальность сны.

Подобные «видеоролики» совсем не то, что звуковые или зрительные галлюцинации. Сейчас уже ясно, что многие обусловленные психозами галлюцинации являются версиями воспоминаний [36] — человек слышит голос из детства, говорящий ему, что он плохой, видит своего мучителя в другом конце комнаты. Но со временем случившееся может переосмысляться и представляться по-другому. Так, опыт крайней беспомощности может вести к галлюцинациям, в которых человек предстает необычайно могущественным, таким, каким быть безопаснее, вроде Иисуса Христа. В этом истинная причина бредовых идей: она не механическая и возникла не в результате повреждения мозга поврежденными генами, на чем более века настаивали психиатры.

Если ребенка совратил собственный родитель, это становится частью его нормального опыта, и когда с возрастом мальчики или девочки понимают, что это ненормально, им приходится подавлять свои воспоминания. Некоторые аспекты, возможно, были детям приятны, может быть, они испытывали что-то вроде эротического возбуждения. Также возможно, что насилие было единственной ситуацией, когда ребенок ощущал любовь к себе. В этом случае встроить в свою взрослую жизнь этот страшный секрет, в отношении которого испытываешь смешанные чувства, еще труднее. Воспоминания и секреты могут начать трансформироваться в галлюцинации или бред, их содержание зависит от изначальной травмы. Врач-терапевт или генетик отбросит идеи пациента как бессмысленный бред и сочтет их результатом нарушения работы мозга. На самом деле содержание бреда имеет большой смысл.

По большей части подобный опыт был болезненным и вел к стрессу. Самые тяжелые случаи, такие как изнасилование, или менее страшные, когда на ребенка орали или его били, отпечатались в сознании и врываются в настоящее. Корень всех психических заболеваний — это прошлое, переживаемое в настоящем в форме либо реальных воспоминаний, которые путают с настоящим, либо искаженных.

Это все крайние случаи, но со всеми нами без исключения иногда в той или иной форме плохо обращались. Важно то, что и плохое обращение, и любовь, которые мы испытали, отличались от плохого обращения и любви, выпавших на долю наших братьев или сестер, поэтому у каждого из нас свои, уникальные заскоки…

Теперь обобщим сказанное. Похожими на родителей нас делают следующие факторы.

· Детский стокгольмский синдром: заложник-ребенок делает все возможное (копирует поведение матери или отца), чтобы сблизиться с «захватчиком»-родителем и добиться его любви. Цель достигается путем обучения, подражания и идентификации.

· Плохое обращение или, наоборот, любовь и забота: родитель, пребывающий в состоянии депрессии, может депрессивно воздействовать на ребенка, а любящий родитель делает так, что ребенок чувствует, что любим.

· «Я в порядке, ты — нет» — бессознательное желание родителя почувствовать себя лучше, сделав плохо своему ребенку. В результате дети чувствуют то же, что и родители.

· Стремление человека, с которым плохо обращались в детстве, повторить свое прошлое в надежде на другой результат. Жертва дурного обращения может создавать похожие или почти идентичные отношения и ситуации или провоцирует других обращаться с ними так же, как это делали его родители.

Читателю может показаться слишком мрачным мое краткое описание того, как дети обретают сходство с родителями. Важно подчеркнуть, что положительные качества передаются с помощью тех же механизмов. Из-за детского стокгольмского синдрома мы поддаемся обучению положительным качествам, подражаем им и отождествляем себя с ними. Как я уже говорил, мне передались положительные свойства моего отца, хотя отрицательные последствия его воспитания тоже были налицо. Благодаря механизму «Я в порядке, ты — тоже» детей в семье могут всячески поддерживать и они будут процветать в атмосфере любви, одобрения и поощрения усилий по проецированию поведения родителей. Мамы и папы хвалят детей за их красоту, доброту, талант и т.д. Мы изо всех сил стараемся защитить своих чад и сделать их лучше. Эти положительные эмоции, все до одной, останутся с ними на всю жизнь, так же как последствия плохого обращения и другие отрицательные эмоции [37].

Более того, часть наших взрослых достижений может быть последствием плохого обращения, когда отчаяние и страх дали выход творчеству и интуиции. Так появились на свет едкие стихи Джона Леннона, автопортреты Ван Гога, «На маяк» Вирджинии Вульф. Если вы поймете, что повседневные трудности дома или на работе отчасти вызваны тем, что вы принимаете других людей за своих родителей, которые плохо обращались с вами, то сможете освободиться от чувства, что вас преследуют. Начальник может казаться вам тираном, а затем вы поймете, что путали его со своим отцом. С этим можно справиться с помощью как положительных, так и отрицательных эмоций, полученных от родителей. Возможно, один из родителей терроризировал вас, а другой умел хорошо слушать и иногда дурачился вместе с вами. Солнечный свет, исходящий от отцов и матерей, может осветить путь в темноте проблем.

Идеи, представленные в этой главе, требуют некоторого осмысления. В следующей главе будут подробно показано, как проявляются механизмы, с помощью которых мы становимся похожими на своих родителей.

Что делать? Три совета

1. Определите, что общего между вами и вашими родителями.

Вот простой метод выявления сходства между вами и вашими родителями.

Выделите пять положительных и отрицательных свойств своей матери. Из-за детского стокгольмского синдрома часто бывает трудно найти у родителей отрицательные черты, поэтому, возможно, вам придется копнуть глубже. Запишите их, прежде чем читать дальше.

Теперь запишите пять положительных и отрицательных качеств своего отца. Опять-таки сделайте это прямо сейчас, не тяните. И наконец добавьте в этот список пять собственных положительных и отрицательных свойств. Не читайте дальше, пока не сделаете этого!

Теперь возьмите десять качеств каждого из ваших родителей и проведите от них стрелки к тем же самым своим характеристикам. Как правило, вы найдете много общего между собой и своими мамой и папой.

Почему вам передались именно эти, а не другие качества? Как вы увидите в главе 5, отчасти причина заключается в роли, которая была присвоена вам или которую вы сами выбрали себе в семье. Большое значение здесь также имеют обучение, подражание, идентификация и плохое обращение и любовь.

С помощью информации, содержащейся в этой главе, вы сможете найти некоторые ответы на вопросы. Однако для большинства это будет не так просто. Возможно, у вас не настолько серьезные проблемы, чтобы обращаться к психотерапевту, но помощь специалиста — лучшая возможность решить свои проблемы.

2. Поверьте в невозможное: найдите психотерапевта, который поможет разобраться, что происходило в вашем детстве, и покажет другие варианты развития событий.

Детский стокгольмский синдром ужасно мешает большинству из нас поверить в невозможную правду, осознать