Образ “пирамиды красного рева” – очень сильный, неслучайно сборник открывается рассказом “Красная пирамида”. Такое впечатление, что вы верите в нее всерьез.

Я давно думал об этом образе. Откуда он возник? Сейчас, чем дальше мы от “совка” – настоящего СССР, не квази‑, который сейчас, – тем больше ужаса я вижу в нем. Он ссыхается, сжимается, как уродливое и необычное насекомое. Очень ядовитое, конечно. Когда‑то мы с ним жили, оно ползало у нас дома. Несмотря на то что у меня было благополучное детство и юность – и, если говорить о комфорте по советским меркам, то он у меня был. Но эта жизнь теперь мне кажется всё более уродливой и угрожающей. И абсолютно бесчеловечной.

Преступление большевиков – даже не преступление против человечности, а попытка сокрушить человека как хомо сапиенс, как феномен свободы ума и воли. В этом у них был дьявольский размах. Они, несмотря на заявленные утопические цели, делали совсем другое дело. Нарушить внутренний строй человека, лишить его онтологических человеческих качеств, таких, например, как выбор. Большевиками человек рассматривался как часть токарного станка или танка. А совписатель – как часть письменного стола.

О выборе – у вас очень хорошо это в “Дне опричника” описано, про один‑единственный сорт сыра. Сегодня с санкциями мы к этому уже близки.

Да, я стараюсь не покупать постсоветские сыры. Так вот, этот образ, красный рев, я его почувствовал как инфразвук советской жизни, чем дальше от нее, тем он явственней и ощутимей. Темные, багровые вибрации. В общем, неожиданный для меня рассказ. Возможно, в нем есть некая наивность.

Как вам кажется, выключить этот рев можно? Можно ему сопротивляться?

Конечно. Я это делал с 1970‑х годов! Весь опыт андеграунда – сопротивление красному реву. Каждый человек – это всё‑таки божественная сущность, в нас есть сила на противостояние, надо только это осознать. Люди выживали, сохраняли себя. Этот адский красный режим рухнул, человеческая природа оказалась сильнее. Но рев еще звучит, вернее, эхо его. Некоторые идиоты его просто носят в себе.

Еще одна объединяющая черта нескольких текстов в “Белом квадрате” – это когда люди ведут себя вроде бы нормально и совершают некие ритуальные обыденные действия, а дальше вдруг начинается чудовищное безумие, как правило, кровавое. Такая хармсовская техника, которая кажется не столько художественным приемом, сколько описанием российской действительности.

Это одна из моих старых тем, если вспомнить “Норму”. Меня это завораживало еще с детства, когда люди вдруг на пустом месте как бы сходили с ума. Шел какой‑то банальный разговор или была сцена в магазине, и она вдруг начинала чудовищно распускаться, как некий агрессивный цветок. Ненависть была частью воздуха. Страх и ненависть. Но не в Лас‑Вегасе, а в Советском Союзе. Это проступало часто через какие‑то невинные тексты, монологи, в людях раскрывалось неожиданно.

Я помню столько отвратительных сцен, например, в школе, когда учителя внезапно превращались в чудовищ, зная безответность детей. Рев заражал людей. С другой стороны, таким образом протестовало и само человеческое начало. Его же давили. Возникала такая неосознанная реакция, которую первым в культуре почувствовали обэриуты, Хармс. Был и Зощенко, но он еще старался удержать какую‑то культурную пленку, натянуть ее на текст. Хармс был крутой метафизик, он это точно почувствовал и передал.

Жалко, что вы не присутствуете даже в каком‑то невидимом виде в фейсбуке, это главное прибежище красного рева. Там ваш неведомый автор, писавший Мартину Алексеевичу, пророс в вечного среднестатистического комментатора.

Я туда заглядываю через плечи родных. Надо сказать, что там кипит жизнь, рождаются фантастические персонажи, люди начинают жить текстуальной жизнью. Люди разных культурных профессий иногда превращаются в ревущих чудовищ. Есть разные интерпретации фейсбука. Боря Гройс, например, считает, что это такая всеобщая исповедальня, свидетельствующая о кризисе веры.

Вы начинали с драматургии. В “Белом квадрате” чувствуется драматургическое начало, а две новеллы посвящены театральным режиссерам. Почти каждая разыграна как диалог. Писатель, и особенно русский писатель, – это человек, который что‑то хочет сказать. А драматург делегирует всё авторам реплик и освобождает себя от этой ответственности.

Наверное, это произошло потому, что роман не пишется. Подобные малые формы, похожие на пьесы, – это попытка перевести дух и оглянуться по сторонам, когда нет большой работы. Я с удовольствием всегда нырял в эти мини‑пьесы, в диалоги, в “Очередь”. Например, в 1990‑е не писались вообще романы, и я писал пьесы, киносценарии. Во многом потому, что жизнь была очень неустойчивой, подвижной, хаотичной, и она не лезла в роман. Это был Протей, который говорил разными голосами. Я думаю, что это есть и сейчас – наползает этот ледник прошлого, он очень многое перемешал, обломки старого с чем‑то новым. Сейчас потрясающий по многообразию язык. Мы упоминали сейчас фейсбук, социальные сети – это дикая окрошка, смешение всего со всем. Эта пьеса – не Ионеско, а Хармс. У Хармса дичи больше.