Чем вы лечитесь от этого? Просто жизнью в Берлине? Или литературой, едой, живописью?

Я серьезно занимаюсь живописью. В Берлине довольно большая культурная и разнообразная жизнь, русская диаспора большая. Много творческих людей, композиторов, художников, кинематографистов, очень хорошие концерты. А потом, Берлин – вообще очень приятный город для жизни. У меня два таких приятных места: Подмосковье и Берлин.

Давайте я вам задам последний вопрос, думаю, главный вопрос русской литературы. Всё‑таки рукописи горят или не горят? Булгаковское высказывание – очень красивое, соблазнительное для цитирования – подразумевает, что литература всё равно будет спасена и сохранена. Но слишком уж много опровержений. Вы, написав роман о горящих книгах, к какому выводу больше склоняетесь?

Мне кажется, что горит бумага, а слова, которые хорошо сложены между собой, не исчезают в огне. Может, это моя утопия.

С рукописями иногда происходят абсолютно мистические вещи.

Я в 1980‑е годы печатал рукописи на машинке. Писал сначала от руки, за исключением “Очереди”, которую я сразу напечатал. Так вот, писал черновик, а потом перепечатывал сам, в одном экземпляре. Не из‑за лени. Я не любил вид грязных, размытых копий, не любил черную кальку, возиться с ней. Рукопись – первый экземпляр, он должен быть чистым, красивым и оригинальным. Я давал эти рукописи разным людям читать. Даже людям “не нашего круга”. Рукописи ходили по рукам постоянно, и ни одна не потерялась. Сейчас, конечно, был бы более осторожен… Но ничего не пропало. Так что дело не в бумаге, а в том, что на ней написано.

Meduza, 2017

“Тухлятина в замороженном виде как бы и не пахнет”

“Белый квадрат” (2018)

Ваш предыдущий роман “Манарага” оставлял ощущение книги почти легкомысленной, чуть ли не счастливой. Речь шла о будущем – но не таком уж и страшном. “Белый квадрат”, наоборот, производит впечатление гнетущее. В нем вместо будущего – некое постоянно длящееся настоящее, сплетенное с прошлым, и кажется, что это какая‑то временная петля, в которую мы все попали и из которой не выбраться.

Наверное, это потому, что в России сейчас сложилась такая “уникальная” ситуация. Я часто слышу от наших молодых людей, что они не чувствуют будущее как вектор. Государство как бы его отменило. Впечатление такое, что настоящее затормозило и остановилось, а прошлое, как ледник, наползает и давит настоящее. А впереди – стена. Наверное, эти экзистенциальные ощущения и проступили в текстах “Белого квадрата”. Книга, скорее, о сегодняшнем дне, хотя там есть и прошлое, его даже больше.

Я поймал себя на мысли, что примерно в половине рассказов ты абсолютно всё узнаёшь, но не можешь понять, какой на дворе год – 2018‑й или 1984‑й. Ни по речи, ни по тому, как одеты персонажи. Вот в рассказе “Ноготь”, когда у них банкет, – это сейчас или когда‑то давным‑давно?

Это 1980‑е годы, кусок этого ледника, который дотянулся до нас. Лед прошлого вползает в нашу жизнь, он несет с собой холод времени и запах советского, его обломки: “ТАСС уполномочен заявить”, нормы ГТО, “Герой труда”, страх перед “органами”, стукачество, абсурдные уголовные дела, прием в пионеры на Красной площади. Но здесь же, собственно, пионеры могут пойти и на молебен. Когда прошлое давит, оно перемешивает всё. Другой возникший у меня образ – затормозившая и зависшая машина времени. Она зависла, и ее надо либо выключить, либо перезагрузить.

Лед в культуре, как правило, – образ чего‑то скоротечного, он всегда тает. А в ваших книгах лед не тает. Он, наоборот, всё замораживает, наползает, и ледниковый период наступает, когда льдом начинают покрываться явления и вещи.

Замороженная Россия. Это же не я всё‑таки придумал. Все говорят о политической зиме. В книге я хотел передать запах этого ледника.

Зима – это такое вечное время года в России, и такое чувство, что нам в этой зиме еще и как‑то комфортнее.

Да, вся тухлятина в замороженном виде как бы и не пахнет. Для многих нет этих запахов. Но у меня чувствительные ноздри на советское. Антон, можно я вам задам вопрос? Вы обозначили этот сборник как мрачновато‑ледяной, а где было смешно?

Чтобы смеяться в голос – почти нигде. И кромешный ужас, мне кажется, в двух опорных новеллах сборника – в “Красной пирамиде”, в его начале, и в “Фиолетовых лебедях”, в конце. Между ними эдакая дуга, они эту вечную Россию определяют в очень емких образах. Всё, что между ними, гораздо легкомысленнее и забавнее. Не забывайте – вас как раз упрекают в том, что вы смеетесь там, где смеяться не принято. Например, в случае дела Серебренникова, метафорически описанного в новелле “Белый квадрат”.

Я посвятил Кириллу Серебренникову этот текст. Но не потому, что текст о нем, а потому что Серебренников попал в эти жернова, практически стал жертвой Белого квадрата. Я ему искренне сочувствую, желаю поскорее выбраться оттуда. И я не согласен с такой буквальной интерпретацией этого текста. В нем есть, безусловно, черты гротеска. Они могут вызывать и слезы, и истерический хохот. Это нормально.