А ты помнишь, как “Покаяние” посмотрел впервые?

Это были предновогодние дни, шла гражданская война в Грузии, вещали всего два телеканала, и один вещал из бункера, где скрывался выбранный президент Грузии, а другой контролировался оппозицией. По нему показали “Покаяние”. Мне было очень страшно. Я помню, что фильм произвел ошеломляющее впечатление на меня. Эмоционально, по‑детски, я помню тирана из этого фильма как какого‑то Джокера из “Бэтмена”.

А о том, как впервые узнал историю с угоном самолета, помнишь?

Помню. В санатории у отца гостила Нателла Мачавариани, мама одного из угонщиков, Беги Кобахидзе. Помню, как видел в дверную щель маму, которая шепталась с ней на кухне. Была уже перестройка, но они знали, что шептаться на запретные темы надо на кухне. Помню это напряжение, которого я пытался добиться в своем фильме, когда мама Геги говорила, что в очередной раз куда‑то собиралась… Ведь они не знали, что приговор уже приведен в исполнение. Потом Нателла ушла, и мама говорила с моей старшей сестрой: “Ну конечно, он не может быть живым”. Сестра говорит: “А чего ты ей не скажешь?” Мама ответила: “Эта ее надежда, эта иллюзия ее спасает”. Уверен, она была права.

Участники тех событий и свидетели – они видели “Заложников”?

Да. И это был главный момент переживания для меня. Когда ты смотришь в зале в Грузии с матерями и детьми угонщиков самолета картину и не понимаешь, что их больше заденет… Как сказал Георгий Табидзе, исполнитель одной из главных ролей и сын настоящего угонщика, который играет своего отца: “Не знаю, в какой момент моя мама будет переживать больше – когда я стреляю в самолете или когда в меня стреляют”. И самое ценное для меня было, когда, спустя столько лет, бортпроводница Ирина Химия сказала: “Конечно, я прощаю уже этих ребят. У меня болит всё тело после просмотра картины”. А штурман Гасоян сказал, что фильм сделан с душой и он переживал как родитель за родителей угонщиков. Это, наверное, главная оценка в моей карьере, когда картина стала для меня чем‑то намного большим, чем просто кинематограф.

Meduza, 2017

Аварийный выход

“В субботу” Александра Миндадзе (2011)

Как быть, если ты стал свидетелем катастрофы и никто, кроме тебя о ней, не знает? Мир незаметно рушится, даже воздух отравлен, а люди вокруг веселятся, танцуют, выпивают, встречают законный выходной. Возможно, бежать, никого не предупредив – или взяв с собой девушку, с которой хотел бы провести остаток дней. Но есть и другой вариант: остаться с другими, разделить их предсмертный день. Плясать, петь, играть, пить, подраться с бывшими друзьями, потом опять помириться. На несколько часов забыть о случившемся, тем самым отсрочив неизбежное. Именно так поступает в фильме Александра Миндадзе “В субботу” Валера (звезда “Лейкома” и герой “Стиляг” Антон Шагин). Совершенно случайно ему, мелкой сошке в партийной иерархии, в ночь на 26 апреля 1986 года довелось узнать о грохнувшем реакторе на ближайшей АЭС.

Как быть, если ты собираешься снимать кино о Чернобыле – страшной аварии, ознаменовавшей кризис и финал советской эпохи? Тема выигрышная – но и рискованная: запросто можно удариться в несуразную патетику, увлечься красотами, залить экран фальшивой кровью и завалить бутафорскими трупами. Вероятно, лучший вариант – привлечь продюсеров‑иностранцев, собрать побольше денег, закупить спецов по визуальным эффектам и сделать мощный фильм‑катастрофу, какой не снился и Роланду Эммериху.

Однако радиацию спецэффектами не покажешь при всём желании. Миндадзе пошел по другому пути: в точности воспроизвел здание АЭС, объятое неземным жутким пламенем, но этому неуютному зрелищу посвятил в общей сложности около минуты экранного времени. В фокусе его внимания – маленький человечек, молодой, но уже больной и усталый, который пытается спастись от кошмара, будто муха из паутины, но не может. Бежать страшнее, чем умирать, а изменить ничего нельзя: уверенность в этом заложена в советском человеке на генетическом уровне. Умирать – так с музыкой, под звуки доморощенных рок‑н‑роллов, исполненных приятелями‑лабухами, и в компании нежданной подруги (талантливая дебютантка Светлана Смирнова‑Марцинкевич), которая так некстати сломала каблук по пути на железнодорожный вокзал.

Миндадзе – ходячий парадокс. В свой шестьдесят один год он – опытный сценарист, живой классик, но в то же время молодой режиссер, снявший всего второй фильм. Теорию и практику катастрофы он изучил в кинодрамах‑притчах, сделанных в соавторстве с Вадимом Абдрашитовым: “Остановился поезд”, “Парад планет”, “Армавир”. Но сумасшедшая, болезненная энергия его режиссерских работ, в данном случае подчеркнутая блестящей камерой Олега Мзду (“Смерть господина Лазареску”, “Четыре месяца, три недели и два дня”), – совсем иного происхождения. Миндадзе больше не интересует советская и постсоветская история. Теперь его внимание сконцентрировано на константе русского бытия – предощущении конца света и истерическом поиске выхода из безвыходной ситуации. В этой точке полузабытое чернобыльское прошлое сходится со смзлгным настоящим, в котором всё повторяется. Одни твердо знают, что в эту секзчтду рядом творится нечто страшное, а дрзчтте пьют, танцуют и веселятся, отмечая долгожданна субботу. Россия как заезженная пластинка, где что‑то только что грохнуло или вот‑вот грохнет: на этом мощном, хотя и безрадостном образе построен один из самых сильных фильмов, снятых в нашей стране за последнее десятилетие.

Почему “Чернобыль”?