О переводческой работе Анны Ахматовой.

 

<…> И в этом деле, как и во всем, — доверие Анны Андреевны я воспринимала как большую оказанную мне честь.

Анна Андреевна иногда советовалась со мной по поводу переводов. Мне хотелось, чтоб Анна Андреевна освободилась от излишнего буквализма, который иногда ее сковывал. Тут, я думаю, сказалось влияние Георгия Аркадьевича Шенгели — Анна Андреевна с мнением Шенгели считалась. <…>…в его переводах — мучительная скованность, стремление запихать в строку весь авторский текст за счет русского языка, за счет свободного дыхания, свободной интонации. <…>

Не знаю, помогла ли я хоть сколько-нибудь Ахматовой. Думаю, что она сама, совершенно помимо тирад моих, пришла к убеждению, что надо ради главного поступаться второстепенным, не решающим. По моим наблюдениям, Ан. Ан. переводила легче, естественнее, когда текст ей нравился, и напряженно — когда был далек (а приходилось ей переводить не всегда близкое и нравящееся — надо было жить и помогать сыну). <…>

 

* * *

 

Подумаешь — старость! Не в старости дело.

А в том, чтоб душа… не скудела.

Как будто иду впереди и маню

Куда? Не пугайся. Ко льду и огню.

 

 

* * *

 

Язык Пушкина забыт, в полном небрежении. Что творится с языком русским!

 

* * *

 

… … … … … … … … … … …

Горько от мыслей моих невеселых.

Гибнет язык наш, и всем — все равно.

Время прошедшее в женских глаголах

Так отвратительно искажено.

Слышу повсюду: «я вз я ла», «я бр&#225;ла»,

Нет, говорите «взял&#225;» и «брал&#225;».

(От унижения сердце устало!)

Нет, не «пер&#233;жила» — «пережил&#225;».

Девы, не жалуйтесь: «Он мне не зв&#243;нит»,

Жалуйтесь, девы: «Он мне не звон&#250;т!»

Русский язык наш отвержен, не понят,

Русскими русский язык позабыт!

 

… … … … … … … … … … … …

 

Да не в глаголах одних только дело,

Дело-то в том, чтобы сердце болело,

Чтоб восставал оскорбленный наш слух

Не у одних только русских старух…

 

… … … … … … … … … … … …

 

Русский язык, тот «великий, могучий»,

Побереги его, друг мой, не мучай…

 

… … … … … … … … … … … …

 

* * *

 

Анна Ахматова — умница. «Читая Фета — нельзя определить, при каком императоре написаны эти стихи».

 

* * *

 

…Есть художники, для которых русский язык и дыхание — воздух — и предмет страсти. Такими были Пастернак и Цветаева. Для Ахматовой русский язык был воздухом, дыханием и никогда не был предметом страсти. Она не знала сладострастия слова. Она иногда делала в языке ошибки. К предполагаемой реформе Виноградова и Реформатского отнеслась совсем равнодушно: они ученые, им лучше знать. Того, что Виноградов академик, уже было достаточно. Ученые чины и звания ее парализовали. Слава Богу, она ценила речь Бориса Леонидовича, восхищалась и Ардовым, его действительно отличным московским говорком.

 

* * *

 

Вы горя пожелали мне,

А счастье на меня обвалом,

Невероятным, небывалым,

Не грезившимся и во сне.

 

Вы горя пожелали мне,

Чтобы душа моя очнулась,

Чтоб снова к жизни я вернулась,

Не стыла в мертвой тишине.

 

(… … … … … … … … … …)

 

И продолжалось так полгода.

И эта явь была как сон.

И голос тот, что телефон

Донес мне, был он как свобода

Для смертника. Он мне вернул

Так просто и непостижимо

Театра восхищенный гул.

Тебя — и в гриме, и без грима,

И вдохновение твое,

И то, что был ты гениален,

И то, что бред и забытье,

Вся жизнь моя среди развалин

Минувшего. Твой голос был

По-прежнему широк и молод

И многозвучных полон сил,

Не поврежден и не расколот.

Что скрыто от меня самой,

В чем я себе не признавалась,

Вдруг ожило и вдруг сказалось

Сознаньем истины прямой.

О как я счастлива была…

 

… … … … … … … … … …

 

* * *

 

23/VI 77

Об Анне 3 сентября 1933 г. я впервые увидела ее, познакомилась с нею. Пришла к ней сама в Фонтанный дом. Почему пришла? Стихи ее знала смутно. К знаменитостям — тяги не было никогда. Ноги привели, судьба, влечение необъяснимое. Не я пришла — мне пришлось. «Ведомая» — написал обо мне Н. Н. Пунин. Это правда. Пришла как младший к старшему.

 

* * *

 

1978, декабрь, начало.

Статья Адамовича о преддуэльных днях Пушкина («Вопросы литературы», № 11). Очень уж предположительно. Главное уже было известно Щеголеву. А слово (ни в каком случае не драться на дуэли и поставить царя в известность, если будут еще осложнения с Д<антесом>-Г<еккерном>) м<ожет> б<ыть> было дано. Во всяком случае, это не та глупость, какую писал Л. П. Гроссман. Но все-таки зыбко. Никаких свидетельств нет. Что встреча была без Бенкендорфа — скорее, верно. Но П<ушкин> знал цену нравст<венным> качествам царя — собственноглазно читавшего его письмо к жене. М<ожет> б<ыть> он сам просил Б. присутствовать при встрече, под к<аким>-н<ибудь> благовидным предлогом.

Но — скорее, Адамович прав.

Сердце ломит, читая все это.

 

* * *

 

Дорогой Давид!

Я потрясена Вашей книгой и благодарю за нее бесконечно. Когда читала в первый раз — одно только слово было на уме: волшебство. А когда перечитываешь — книга впечатляет еще сильнее. И думаешь о том — откуда это волшебство берется? И видится самое главное — Ваша душа, Ваша бесстрашная мысль, мудрое и щедрое Ваше сердце. Это просторная ширококрылая книга. И Вы все набираете и набираете высоту, Давид! Я счастлива, что до этой книги дожила.

Грустно очень, что наши великие, о которых Вы пишете «смежили очи гении», не прочтут этой книги, при них Ваше слово прозвучало бы громче, сильнее, нежели без них, — было бы кому как следует услышать и понять и порадоваться за русскую поэзию.

А я совсем перестала писать, Давид. Для человечества от этого потери никакой, но душе моей очень больно. Беда, когда есть какие-то данные и нет призвания. Ну, об этом не стоит.

…Внешнюю канву моей жизни Вы знаете. Очень понятно мне Ваше стихотворение про «ветры пятнадцатых этажей». Я живу на 11-м, но это уже все равно что 15-й. Вы про эти ветры написали очень сильно и очень точно. А я очень тоскую по тем, низеньким ветрам — слишком привыкла к ним за всю жизнь.

…Меня, помимо всего другого, поразило Ваше стихотворение «Мне снился сон жестокий…», оно как вдох и выдох — две первые строфы. Все нечетные строки — повышение голоса, все четные — понижение. Четные звучат глуше и глубже. В чем здесь тайна — не понимаю. В третьей строфе смена регистров исчезает, меняется интонация. А в строках — «Холодно. Вольно. Бесстрашно, Ветрено. Холодно. Вольно», — пожалуй, больше всего сказалась душа Вашей книги. <…>[19]

 

* * *

 

Ждет путь немыслимо большой

Там, за чертой, за крайним краем

Работай над своей душой,

Покуда мир обозреваем,

Ты держишься — я поняла —

На невидимке-паутинке.

А я слежу из-за угла,

Как ты в неравном поединке

То затрепещешь, то замрешь…

 

О продержись, о продержись

Хоть день, хоть два, как можно дольше.

Ты знаешь, что такое жизнь?

Дозволь пожить мне, о дозволь же…

 

 

* * *

 

Хоть графоманство поздних дней

Еще не худшая из маний —

Скажи, что может быть страшней

Придуманных воспоминаний?

Зачем они? Они затем,

Чтоб уцелеть и после смерти,

Чтоб не исчезнуть насовсем…

Ни слову в тех строках не верьте!

 

… … … … … … … … … … …

 

Спускаясь в памяти подвал,

Оттуда б брали все, что было.

А там, где памяти провал,

Писали б: «Я забыл», «забыла»…

 

… … … … … … … … … … …

 

* * *

 

Снять с души такое бремя

Поздновато.

Перед всеми, перед всеми

Виновата.

 

Неужели может быть

Жизнь другая?

Можно и меня любить,

Не ругая?..

 

… … … … … … … … … … …

 

Всех, кого обидой кровной

Оскорбила,

Всех, пред кем была виновна,

Не забыла.

 

… … … … … … … … … … …

 

* * *

 

В палате почти темно. Ночь. Свет только из приоткрытой в коридор двери. Читать нельзя. Писать почти невозможно. Не вижу — что пишу. Так многое хочется. Ну, об Ан<не> Ан<дреевне> уже много и хорошо написано (и опубликованного и не опубликованного). Пишут и ерунду — люди, не знавшие Ан. Ан., не любившие ее. Два-три раза случайно видевшие ее, сказавшие ей «Здравствуйте» и «До свидания». Ну, уж это «факт их биографии» — сказала бы Ан. Ан. <…> О том драгоценном, что опубликовано, — мы знаем дневники Лиды[20]; воспоминания Лукницкого. <…> Ника — о стихах во сне. «Царственное слово» — Толино[21]. Книга Жирмунского. Восп<оминания> Виленкина — не интересно, но все же 20-е годы. Записи Любы Большинцовой. Публикации Ахм<атовой> — проза. — Эм. Герштейн, где в примечаниях много об Ан. Ан.

Станут известны дальнейшие дневниковые записи Лиды. Есть записи любимейшего друга Ан. Ан. — Ники Глен. Есть превосходно написанные воспоминания Анатолия Генриховича Наймана — он мне их читал. Есть интересные и во многом ценные воспоминания М. В. Ардова. Воспоминания Адмони. Есть небольшая, опубликованная в «Гранях» заметка покойного В. Е. Ардова — о первой встрече Ахматовой и Цветаевой. Заметка, естественно, схематичная, но точная. Не сомневаюсь в том, что есть записи Харджиева, не все пропало из записей В. Ф. Румянцевой.

(Все это я писал почти в беспамятстве, до операции. Слишком тяжко я ранена неведомыми писаниями N. об Ан. Ан., которую N. не знала и не любила. Надо об этом забыть. Все это значения не имеет. Невежество само скажется. Зачем негодовать!)

 

* * *

 

Перестал человек писать стихи.

Почему?

Потому что ясно стало ему,

Что слово его ничего не значит.

Что хоть стар он, но путь его не начат

И не время его начинать,

А время молчать,

И темно, и пора почивать,

И напрасно тоска неуемная гложет…

Пожалейте кто может.

 

 

* * *

 

Когда-то давно и случайно я оказалась в битком набитой машине К. И. Чуковского, с которым была едва знакома. Машина двинулась-тронулась из Переделкина в Москву.

— Какое десятилетие в своей жизни Вы считаете самым счастливым? — спросил меня К. И.

— Первое, — ответила я, не задумываясь.

— Самый банальный ответ, — усмехнулся К. И.

(И действительно — самый банальный.)

Ну а дальше — с 1918 по 1928?

Еще раньше — вероятно, в 1916 г. мой журнальчик «Весенняя звездочка». Вышло 4 номера. Они пропали на Гранатном. Очень смешной журнальчик — с непрерывной сменой убеждений редактора — он же автор. Стихи и проза. Родственники финансировали мое мероприятие (хотя журнал выпускался в 1 экз.). Иллюстрировала его иногда я сама, иногда Митя или Володя. Обобрав родственников (дядя Ваня дал 3 рубля), я издание прекратила. По правде сказать, чем-то отвлеклась.

 

* * *

 

Ночами думала о многом

В редчайший час

Душа стояла перед Богом

В молчанье горестном

и строгом

Не поднимая глаз

И это было как Причастье.

Так начиналось счастье.

 

 

* * *

 

Недостойной дарован

Господней рукой

Во блаженном успении

вечный покой.

 

Мария Сергеевна Петровых скончалась 1 июня 1979 года.

Текст эпитафии, написанной 13–14 мая 1979 г., вырезан, согласно воле поэта, на могильном камне.

 

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.com

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1] Даты в квадратных скобках указаны составителями.

 

[2] Посвящение было сделано в 60-х годах. Ю. К. Звонников скончался в середине 40-х годов.

 

[3] После неудачного похода болгарского царя Самуила (890 г.) его солдаты были ослеплены византийцами. (Примеч. сост.)

 

[4] «По Иоанну» (лат.).

 

[5] Во веки веков (лат.).

 

[6] Польский марш, неистово, быстро (ит.).

 

[7] Примеч. М. С. Петровых.

 

[8] Эта запись — конспект предстоящего разговора с Ахматовой. (Примеч. сост.)

 

[9] Михаил Хаймович Ландман и Анатолий Александрович Якобсон в то время — участники переводческого семинара, который вели в начале шестидесятых годов В. К. Звягинцева, М. С. Петровых, Д. С. Самойлов. (Примеч. сост.)

 

[10] Катя — Е. С. Петровых, сестра М. С. Петровых; В. В. Державин — поэт, переводчик. (Примеч. сост.).

 

[11] Значит, это писалось в Голицыне. Мария Ивановна — покойная М. И. Поступальская. (Примеч. М. С. Петровых.)

 

[12] «Лягушкой» Ахматова и близкие ей люди называли книгу Ахматовой «Стихотворения» (М., 1961), вышедшую в серо-зеленом переплете. М. С. Петровых помогала Ахматовой в работе над этой книгой. На подаренном Марии Сергеевне экземпляре — надпись: «Марии Сергеевне Петровых (моей Марусе), без которой не было бы этой книги. С благодарностью Ахматова. 1 июля 61 года». (Примеч. сост.)

 

[13] Публикуемый с небольшими сокращениями текст «Родина моя — Ярославль…» — автобиографические заметки — был написан в 1967 году по просьбе Левона Мкртчяна, готовившего в Ереване книгу стихов и армянских переводов Марии Петровых. Книга «Дальнее дерево» вышла в 1968 году в издательстве «Айастан». (Примеч. сост.)

 

[14] Н. Я. Мандельштам. (Примеч. сост.)

 

[15] Написано до «Второй книги» Н. Я. (Примеч. М. С. Петровых, относящееся к более позднему времени.)

 

[16] Из черновика письма А. А. Якобсону, написанного перед его отъездом в 1973 г. А. А. Якобсон, активный правозащитник, вынужден был покинуть СССР, преподавал в Иерусалимском университете. В 1978 г. в состоянии депрессии покончил с собой. В посвященном ему стихотворении «Прощание» Давид Самойлов писал:

 

Убившему себя рукой

Своею собственной, тоской

Своею собственной — покой

и мир навеки!

 

 

[17] Нет, это все сложнее. (Примеч. М. С. Петровых.)

 

[18] Готовцеве, артисте МХАТа. Ему посвящено стихотворение Марии Петровых «Медный зритель», готовящееся к публикации в кн. «Костер в ночи» — Верхне-Волжское книжное издательство. (Примеч. сост.)

 

[19] Из черновика письма Давиду Самойлову. Речь в нем идет о книге «Весть». М., 1978. (Примеч. сост.)

 

[20] Л. К. Чуковской. (Примеч. сост.)

 

[21] А. Г. Наймана. (Примеч. сост.)

Неточно: автор статьи «Царственное слово» — Анатолий Александрович Якобсон (1935–1978). (Примеч. верстальщика.)