Старая песня, написанная сегодня

 

 

Дороги сами уводят вдаль.

Брожу часами в хмельной тревоге.

Чья песнь, как пламя? То не весна ль,

Иль кровь толчками слагает строки?

 

Шагаю четко, напеву в лад.

Его походка, его дыханье —

Моя находка; бесценный клад

Строки короткой очарованье.

 

Льнут рифмы звучно одна к другой

И неразлучны в объятьях тесных.

Меня колышет волной тугой

Тот ритм, что дышит в забытых песнях.

 

Он дивной силой меня увлек —

Строфою милой с цезурой древней…

Люблю звучанье старинных строк —

Нет их чеканней и нет напевней.

 

 

«Ты писем от меня не жди…»

 

 

Ты писем от меня не жди.

Мне трудно в письмах жить душою.

Огонь, бушующий в груди,

В них меркнет, слово в них чужое.

Как будто кто-то за меня

Писал их, избежав признаний.

Сердечного стыжусь огня,

Стыжусь рассказанных страданий.

 

Но таинство, но волшебство —

Поэзия — преград ей нету:

В ней скрытое от одного

Звучит, всему открыто свету.

 

 

Из грузинской поэзии

 

Михаил Квливидзе (р. 1925)

 

В саду

 

 

Только повеет прохладою вечера,

Каждое дерево хочет по-своему

Высказать душу, открыться доверчиво,

Видно, молчанье далось не легко ему.

 

Звонко трепещут осины знакомые,

Клен-стихотворец объят лихорадкою,

Ель многодумной сосне на окно мое

Не без намека кивает украдкою.

 

Ива всплеснула ветвями склоненными,

Забормотали кусты озабоченно.

Сад растревожен, и с громкими стонами

Дуб-старичина скрипит у обочины.

 

Тополи, стоя шеренгою тесною,

Смотрят с укором, болтливых не жалуя,

А ветерок колыбельного песнею

Нежит, баюкает землю усталую.

 

Только повеет прохладою вечера,

Я, словно клен, одержимый тревогою,

Слова ищу, чтоб легко и доверчиво

В песне вам высказать многое, многое…

 

 

Снова врозь

 

 

В смежном купе без конца вспоминали кого-то,

Кто-то кричал, о бутылку стаканом звеня:

— Нет, ты пойми!.. — и смолкал, побежденный дремотой…

Снова тоска по тебе охватила меня.

 

Долго ли мне суждено задыхаться от муки?

Долго ль в тоске изнывать, покидая твой дом?

Долго ль придется писать мне стихи о разлуке,

А не о встрече, о счастье остаться вдвоем?

 

Снова в дороге, во власти наскучивших странствий,

Глядя в окно, вспоминать, вспоминать, вспоминать…

Словно страницы, листая степные пространства,

Я к перечитанному возвращаюсь опять.

 

Как я любил это прежде! Какие приманки

В окнах вагонных мелькали, пленяя, маня!

Нынче хочу одного: миновав полустанки,

Выйти на станции, где ты встречаешь меня.

 

Поезд все дальше и дальше стремится упрямо.

Люди в вагоне притихли, готовясь ко сну.

Четко колеса стучат, словно ты телеграммы

Шлешь мне вослед… Получу ли хотя бы одну?

(… … … … … … … … … … … …… … … … … … … … …)

 

Вечер туманом плывет над долиною дальней.

Скоро за окнами не различишь ничего.

В поезде кто-то поет заунывно, печально,

Словно тоска по тебе извела и его.

 

Поезд все дальше и дальше несется во мраке.

Мимо летят перелески в чеканной резьбе.

Я от тебя удаляюсь, а рощи, овраги

Мчатся назад, второпях возвращаясь к тебе.

 

 

«Я был с тобой в последнее мгновенье…»

 

 

Я был с тобой в последнее мгновенье.

Не плачу я, но горько и упрямо

Я не хочу, чтоб ты ушла в забвенье,

Мама!

Твоею щедрою душой согретый,

Как ты, ищу добра неутомимо.

Я без тебя не одинок — во мне ты

Живешь… таинственной, непостижимой.

Живешь во мне, хоть сумерки нависли.

И жаждешь света жаждою всесильной,

Но все пути моей бессонной мысли

Вдруг преграждает камень твой могильный…

 

 

Родина

 

 

Земля называется «Родиной»,

Если любишь ее глубоко,

Бережешь как зеницу ока,

Бережешь пуще жизни самóй.

Но еще дороже становится

Та земля, когда издалёка

Ты кричишь в тоске одинокой:

— Я хочу

вернуться

домой!

 

 

Из еврейской поэзии

 

Самуил Галкин (1897–1960)

 

Как может статься?

 

 

Все чаще думаешь: покрасовался, будет!

Ты разве первенец для мира иль меньшой?

Что ж баловать тебя?.. И словно кто принудит

Безмолвно вопрошать смятенною душой:

Как может статься, что тебя не станет?

 

Пугает седина, блеснув меж темных прядок.

С улыбкою шаги замедлишь ты не раз,

Чтоб дух перевести… Во всем царил порядок,

И лишь впервые мир встревожился сейчас:

Как может статься, что тебя не станет?

 

Ты не свершил, что мог? Похвальна страсть к итогам.

Исполнить нужно долг? Нет спору, а притом —

И вспомнить многое и позабыть о многом,

И лишь поэтому ты думаешь о том:

Как может статься, что тебя не станет?

 

Пусть это жалкий страх, но не считаю благом

Исчезновение за крайнею чертой,

И день томлюсь в тоске пред неизбежным шагом,

И только ночь прервет теченье мысли той:

Как может статься, что тебя не станет?

 

Не лжет, кто говорит, что, не тая протеста,

Навстречу вечности он радостно идет,

И счастлив, что другим освобождает место,

И никогда себе вопрос не задает:

Как может статься, что его не станет?

 

А я покаюсь вам, покуда век не дожит:

Не только белый свет сочту в числе утрат,

Но даже муравья, которого страшат

Мои шаги сейчас, но он, чуть видный, может

Остаться здесь, когда меня не станет.

 

 

«Но кто ж из нас двоих осиротеет?..»

 

 

Но кто ж из нас двоих осиротеет?

Я втихомолку эту мысль гоню,

И все же у тебя не раз на дню

От этой мысли сердце холодеет.

 

Как дерева кора и сердцевина,

Мы нераздельны, словно есть закон

Единым взором видеть даль времен,

Былое помнить памятью единой.

 

 

«Я верю, друг, признаниям твоим…»

 

 

Я верю, друг, признаниям твоим,

Что стало сердце у тебя глухим —

И слышит и не слышит… бесполезны

Мои слова пред глухотой железной.

 

Вот ты стоишь с поникшей головой,

С тоской в глазах, где черный пламень твой

До срока гаснет, и улыбки милой

Я вижу тень, что на губах застыла.

 

Я помолюсь, чтобы очнулась ты,

Чтоб сердце вырвалось из глухоты,

Чтоб светлый взгляд, улыбкою согретый,

Невольно мне простил молитву эту.

 

Рахиль Баумволь (р. 1914)

 

«Я брожу в лесу зеленом…»

 

 

Я брожу в лесу зеленом,

Для тебя ищу подарки,

Что получше примечаю

В темной чаще в полдень яркий.

 

Шишки, заячью капусту,

Лютик, папоротник стройный.

Я возьму в лесу зеленом

Все, что здесь тебя достойно.

 

Тут и желуди, и смолы,

Горицвет, шиповник алый…

Щедрость леса и радушье

Лишь сегодня я узнала.

 

Не скупясь, мне отдает он

Солнце в трепетных просветах.

Птицы мне приносят в клювах

Мягкий мох из гнезд прогретых

 

Сладкий мед приносят пчелы,

Ветер мягкой пеленою

Тополиный пух летучий

Расстилает предо мною.

 

Как я лесу благодарна!

Ничего здесь не взяла я.

Чтоб травинки не поранить,

Я на цыпочках ступаю.

 

Не порвать бы паутину,

Что связует с веткой ветку,

С одуванчика не сдуть бы

Светло-дымчатую сетку.

 

Головой не затенять бы

Яркий луч в листве зеленой.

Я тебе несу в подарок

Лишь один мой взгляд влюбленный.

 

Исаак Борисов (1923–1972)

 

«Я сам себя на трудный путь обрек…»

 

 

Я сам себя на трудный путь обрек —

Путь к сердцу твоему, что бьется рядом.

Встречаю каждый день тревожным взглядом

И все иных ищу к тебе дорог.

И чудится — они уводят сами

От облачка дыханья твоего…

Горит костер, и к небу рвется пламя,

Но только дым доходит до него.

 

 

«В чаще тихой и прохладной…»

 

 

В чаще тихой и прохладной

Капля бьет о влажный лист…

Что-то на небе неладно —

День с утра тревожно-мглист.

 

Мечутся по перепутьям

Дождь и ветер вразнобой,

Словно хочется вернуть им

То, что ночь взяла с собой:

 

Тихий, чистый, молчаливый

Сумрак двух закрытых глаз,

Тех, что плачут в миг счастливый

И не плачут в горький час.

 

 

«Богатства юности с трудом…»

 

 

Богатства юности с трудом

Я на плечах тащу в котомке:

Там звезд расколотых обломки

И клятвы — все свершить «потом».

 

Нет, нет, — устал я до отказа,

Я сброшу груз!.. Но чуть решусь —

И страх возьмет: а ну как сразу

Я равновесия лишусь?..

 

 

«Тебе я уступаю…»

 

 

Тебе я уступаю

Задумчивый восход,

Дождинок робких стаю,

И птицы вольный взлет,

 

И синий сумрак чащи,

И в росах дикий мох,

И клевер чуть шуршащий —

Лугов медовый вздох…

 

Я уступаю просинь,

Где бродят облака,

И молодую озимь,

И стойкость колоска,

 

Прощальных слов прохладу

И нежность…

Пусть она

С собой не знает сладу…

А там — ступай одна.

 

 

«Прислушайся, как ветки добродушно…»

 

 

Прислушайся, как ветки добродушно

Бьют ветер по плечу в тиши дубрав,

И тот летит, постромки оборвав, —

Куда, откуда? — спрашивать не нужно!

 

К земле приникни сердцем и молчи,

И приобщись к дыханью трав, как равный.

Здесь наточила свежесть так недавно

Их тонкие зеленые мечи.

 

О воинство травиное! Я жил,

Стремясь к твоей лишь силе чудотворной.

Возьми в полон меня, чтоб я покорно

У ног твоих оружие сложил!

 

 

«Гроза приблизилась мгновенно…»

 

 

Гроза приблизилась мгновенно

Зарниц безмолвной перекличкой

Над синью волн, над зыбью пены,

Над нашей вечною привычкой

 

Лишь видимому верить свято.

Сперва — метнулась россыпь чаек,

Потом, пред громовым раскатом,

Над стоном белокрылых стаек

 

Блеснула молния, ликуя,

Как Божий меч пронзив туманы…

Земные братья, как могу я

Подозревающим обманы

 

Мою бессонницу доверить,

Где возникают в яром споре

Миры, — которых не измерить, —

Внезапно, как гроза над морем.

 

 

Из кабардинской поэзии

 

Алим Кешоков (р. 1914)

 

Всадник

 

(Легенда)

 

Старик, бородач рыжекудрый,

Выводит табун дотемна.

И нового каждое утро

Седлает себе скакуна.

 

Любуется он в одиночку

Конями в их гордой красе,

А дочкой, красавицей дочкой

В селенье любуются все.

 

К ней свататься ездят джигиты,

Собой хороши и лихи.

Но девушка смотрит сердито —

Не по сердцу ей женихи.

 

Однажды со всадником юным

В горах повстречался старик.

Откуда в сиянии лунном

Тот лесом летит напрямик?

 

— Куда тебя прыть молодая

Несет под полночной луной?..

Смеется джигит: — Никогда я

Не езжу дорогой дневной!

 

— Безумец, коль веришь в удачу,

Посватай-ка дочку мою!

Добьешься согласья — в придачу

Любого коня отдаю!

 

— Чужих скакунов не седлали.

Дареных не держим коней.

А дочка твоя… — не она ли

Под черною буркой моей!..

 

Фаусат Балкарова (р. 1926)

 

«Погляжу на горы — горы будто рядом…»

 

 

Погляжу на горы — горы будто рядом,

Дальнюю дорогу пробегаю взглядом.

Ты со мной, но к сердцу твоему дорога

Дальше, чем к подножью горного отрога.

 

 

Моим друзьям

 

 

Я без вас как будто без наперстка

Голыми руками шью чувяки,

Я без вас, как в старой сакле горской,

Без огня читаю в полумраке.

 

Семена моих надежд не вы ли

Сберегли заботою живою

И для всходов затаенных были

Светом солнца, влагой дождевою.

 

И едва посевом стали зерна,

Зеленея, зашумели всходы,

Вы, друзья, и строго и упорно

Охраняли их от непогоды!

 

Вы нужны мне, как долине речка,

Дороги мне, как зеница ока.

Коль у вас в сердцах мне есть местечко,

Предо мной весь мир открыт широко.

 

Зарубежная поэзия

 

Из болгарской поэзии

 

Пенчо Славейков (1866–1912)

 

«Тихими слезами плачет ночь…»

 

 

Тихими слезами плачет ночь,

с горьким горем свыкнуться невмочь, —

белый день о ней не вспоминает,

белый день о ночи знать не знает,

знать не хочет — отчего она

вечною тоской омрачена.

 

А когда заря заблещет снова, —

сколько в травах бисера ночного,

слез ночных, и в каждую росинку,

в каждую горючую слезинку

поглядится день с улыбкой ясной

и пройдет — беспечный, безучастный…

 

 

«Желтые, сухие листья…»

 

 

Желтые, сухие листья

сбросил наземь вихрь осенний.

По сухой листве брожу

средь лесов, лишенных тени.

 

Шепот облетевших листьев

средь лесов, лишенных тени,

я пойму, когда меня

сбросит наземь вихрь осенний.

 

 

«И во сне и наяву…»

 

 

И во сне и наяву

ты манишь меня —

как чарующая ночь,

как сиянье дня.

 

Я о ночи грежу днем,

мучусь наяву,

а в ночи — лучистый день

я сквозь сон зову.

 

Пейо Яворов (1878–1914)

 

Осенние мотивы

 

 

I

 

Холодный ветер мчался в гневе,

качал и гнул деревья,

сухие листья сбросил с веток

и расшвырял их напоследок.

 

Холодный ветер гнул деревья,

гнал листья в даль кочевья.

В нагих ветвях, в тоске глубокой

стволы чернеют одиноко…

 

 

II

 

Днем — туман, как привиденье.

Ночь нисходит тьмой густой.

Тучи тащатся, как тени,

поднебесной высотой.

 

Всей природой дух мертвящий

завладел как немота.

В сердце холод леденящий,

безнадежность, пустота…

 

 

III

 

Рвался ветер листья выместь

и расчистить небосвод,

обнажив необозримость

темно-голубых высот.

 

Звезды скорбно вниз глядели,

землю опознать страшась:

на ее продрогшем теле

нищенских лохмотьев грязь.

 

 

IV

 

Немая полночь тьмы темней —

ни проблеска, ни звука в ней,

и небо где-то близко-близко

к земле спустилось низко-низко.

 

Пугает душу тишина,

плутает мысль, ослеплена…

Хотя бы луч звезды единой,

хотя бы хриплый крик совиный!

 

 

V

 

Кружился ветер что есть силы,

метель немолчно голосила,

звуча иначе каждый миг:

то забормочет, утешая,

то захохочет, угрожая,

швыряя в небо гневный крик.

Нет, не буран в смятенье диком

так надрывает горло криком!

Ночная плачущая жуть

мне чудится людским рыданьем, —

весь мир, истерзанный страданьем,

взывает, напрягая грудь.

 

 

Ты не виновна

 

 

Я из иных миров… Нет, не виновна ты,

дитя тщеты земной, земной слепой мечты, —

ты не виновна в том, что мне потребен был

не чад страстей, а дух, прозрачный, как берилл.

Я от тебя хотел, чтоб зеркалом ты стала

всех тайн души моей, всех одиноких дней,

и облик даровала, и жизнь наколдовала

мечтаниям моим, из бронзы отлитым.

 

Нет, не виновна ты, — я из иных миров;

не внидет чад земной в мой поднебесный кров.

Что можешь сделать ты для снежных снов моих,

для одиноких дум, для бдений ледяных!

Что можешь ты, не став той арфой яснозвучной,

рыдающей в тиши о таинствах души, —

той арфой яснозвучной, с душою неразлучной,

ловящей каждый звук и радостей и мук.

 

Николай Лилиев (1885–1960)

 

«Тихим весенним дождем…»

 

 

Тихим весенним дождем

кровля моя зазвенела.

С тихим весенним дождем

столько надежд засветлело!

 

С тихим весенним дождем

тихо земля оживает,

с тихим весенним дождем

сказке весенней внимает.

 

С тихим весенним дождем

радость блеснула несмело;

с тихим весенним дождем

столько мечтаний истлело!

 

 

«Воспоминания…»

 

 

Воспоминания

птицей ночной

в темном безвестье

крýжат за гранью

жизни земной.

 

Грустная песня

тенью метнется;

осенью сирой

вспыхнет, воскреснет — и

вновь оборвется.

 

Скорбная лира —

стон мой ночной —

изгнан из мира,

не отзовется

в жизни земной.

 

Атанас Далчев (1904–1978)

 

Окно

 

 

Это зимнее наше окно,

но как будто иное, не прежнее:

где дома, где дорога проезжая?..

В снежный лес превратилось оно.

 

Там проходит тропинкой запутанной

малый братик мой и сестра.

В чаще белого серебра

непонятно — куда идут они?

 

Неприметной тропинкой своей

в глубь лесную уходят рядом

под серебряным листопадом,

под серебряной сенью ветвей.

 

Без боязни мой братик с сестрой

бродят в чаще серебряных елей:

в том лесу ни зверей, ни метелей —

тишина, белизна, серебро.

 

Там таится волшебная птица,

лучезарные перья у ней.

Лишь ее шесть ночей и дней

ищут братик мой и сестрица.

 

И в седьмой только день на заре,

пробудившись, она затрепещет,

золотым опереньем заблещет,

отражаясь в лесном серебре.

 

Запылает лесная зима,

расступается лес понемногу,

и знакомую вижу дорогу,

и опять возникают дома.

 

1925

 

Дождь

 

 

Кто-то шумно швыряет пшеничные зерна на крышу,

их клюют второпях обезумевшие петухи;

густо сыплется дождь, и во мраке полуночном слышу,

как тяжелые капли колотят по краю стрехи.

 

Прорастают упавшие зерна колосьями длинными,

а средь них возникают, как дьявольские грибы,

волдыри черных зонтиков, и над размытою глиною

проплывают во мгле будто волею черной волшбы.

 

Сыплет дождь из лукошек, отборной пшеницею полных,

и дерутся всю ночь петухи над летучим зерном,

а наутро является солнце, как желтый подсолнух,

что без семечек выклеванных поднялся за окном.

 

1925

 

Молодость

 

 

Рассвет блеснул, и день начавшийся

прокукарекал во дворе,

и где-то шумно отворилась

и шумно затворилась дверь;

поспешно мухи зажужжали,

едва проснулись на заре,

и все, что мне приснилось ночью,

я вспомнить силился теперь.

Потом пошел бродить по улицам

среди загадок и чудес;

один шатался я и к вечеру

забрел неведомо куда.

Вслух на ходу читал я вывески,

а в дождь, забравшись под навес,

следил, как рельсами трамвайными

бежит проворная вода.

Я шел, не глядя на витрины,

в шагах мне чудился мотив,

слова сплетались в ритмы длинные,

необычайны и легки,

а мне вослед смеялись девушки,

меня глазами проводив —

смешила их моя рассеянность,

моя походка и очки.

И дома вечером казалось мне,

что корка черствая вкусна

и что мягка подстилка жесткая,

и я ложился не впотьмах —

одна светилась лампа в комнате

и две — в двойном стекле окна,

и, чтобы видеть сны отчетливей,

я часто засыпал в очках.

 

1925

 

Молитва

 

 

Жил иль не жил я? Ужель и впредь

даже этому остаться в тайне?

Господи, не погуби, не дай мне

до начала жизни умереть!

 

Уведи от сложного и просто

приобщи к блаженной простоте,

чтоб гроши последние и те

с легким сердцем я бы нищим роздал.

 

Пусть я вновь обрел бы радость в том,

что рассветный мир твой свеж и звонок,

и счастливым стал бы, как ребенок,

что снежинки с неба ловит ртом.

 

И еще молю тебя о чуде —

научи меня словам простым,

чтобы, ото всех неотличим,

жил бы я, как все на свете люди.

 

1927

 

Балкон

 

 

Он каменный, железный — всё, как в давнем

строении прадедовских времен,

и лишь дверной проем заложен камнем —

из дома нету двери на балкон.

 

Неведомо когда и кем построенный,

ненужным стал, но в летний знойный час

пичуги, залетев сюда спокойно,

пьют дождик из его чугунных ваз.

 

Бродяги здесь под крышею квадратной

скрываются ночами от дождя,

через года разлуки безотрадной

нечаянно друг друга находя.

 

Любой из нас его не замечает,

рассеянной заботой поглощен.

Хозяева и не подозревают,

что за стеной их дома есть балкон.

 

1928

 

Зеркало

 

 

Долгими годами ждешь ты чуда,

а оно пред нами всякий час…

Видишь — грузчик мимо нас

зеркало несет. Взгляни отсюда —

город в зеркале как мир тысячелицый:

улицы, ворот высоких своды,

здания, заборы, пешеходы

и внезапные автомобили,

будто обезумевшие птицы…

Площадь зыблется, и, сбившись тесно,

крыши и балконы

накренились и вот-вот исчезнут

в блеске неба, в синеве бездонной…

Не дивись, что, тяжестью измотан,

сгорбясь, человек идет с трудом.

Небывалый, дивный мир несет он

на плече своем.

 

1937

 

Снег

 

 

На кручи крыш в их тесноте железной

и на асфальт бульваров городских

сойдет ли хоть однажды снег небесный,

подобно ангелу, безгрешно тих

и лучезарен? Вряд ли!.. Дым тлетворный

над городом царит весь год, весь век.

Здесь и зима, наверно, будет черной,

здесь неизвестны ангелы и снег.

Он если и слетит с небес немых,

то лишь на срок, отмеренный минутками:

здесь полицейскими и проститутками

растоптанный, он сгибнет прокоптелым

от дыма, что из труб валит с утра…

 

И лишь в садах он остается белым, —

там, где играет детвора.

 

1929

 

Полдень

 

 

Я и комната в тени, а в раме

моего окна сияет лето.

Воздух от жары дрожит, как пламя.

Вижу чью-то стену в блеске света,

вижу там, как женщина спокойно,

напевая, мыть окошко стала,

и напев был с нею схожим — стройный

и такой же сладостно-усталый.

 

День уснул глубоко. Не повеет

ветерок; от зноя нет покоя —

сохнет рот, и кровь моя немеет,

а окно под женскою рукою

искрится, дрожит сияньем полдня,

комнату мою мгновенно полня

вспышками лукавых беглых молний.

 

1929

 

Вечер

 

 

Бреду один по улицам, где вечер

над рдяно-красной черепицей кровель

такой же рдяно-красный догорает.

И, глядя на закат, я вспоминаю:

сейчас и над Неаполем он рдеет,

и блещут окна верхних этажей,

пылающие блики отражая,

и Неаполитанского залива

светлеют волны, тронутые ветром,

и зыблются, как на лугу трава,

и возвращаются мычащим стадом

в шумливый порт под вечер пароходы.

На набережной пестрая толпа

благословеньем провожает этот

минувший день, прожитый беззаботно,

но в той толпе меня теперь уж нет.

 

Закат сейчас горит и над Парижем.

Там запирают Люксембургский сад.

Труба звучит настойчиво и страстно,

и словно на ее призыв протяжный

нисходит сумрак в белые аллеи.

Толпа детей за сторожем идет

и слушает в молчанье, в упоенье

повелевающую песню меди,

и каждому хотелось бы поближе

к волшебному пробиться трубачу.

Из тех резных ворот, открытых настежь,

выходят люди весело и шумно,

но в их толпе меня теперь уж нет.

 

Зачем не можем мы одновременно

быть там и здесь, всегда и всюду, где

клокочет жизнь могуче и бескрайно?

Мы непреодолимо умираем,

вседневно умираем, исчезая

оттуда и отсюда — отовсюду,

пока совсем не сгинем наконец.

 

1930

 

Поэт

 

 

Падают минуты монотонно.

Ты не спишь, и слух твой напряжен —

слышишь старого комода стоны

и бормочущий далекий сон.

 

Вдоль шоссе автомобиль пронесся,

темноте ночной наперерез;

фарами сверкая, в окна бросил

тень дороги и пропал, исчез.

 

Этот быстрый свет привел в движенье

комнату твою и вместе с ней

все, что дожидалось воплощенья,

все, о чем молчал ты столько дней.

 

Миг единственный!.. В ночном бесшумье

свет зажжен, и ты всю ночь готов

пожинать посев глухих раздумий

и следить за прорастаньем слов.

 

И скитальцам, что в пути устали

и домой бредут уже с трудом,

засияет из далекой дали

свет в окне твоем.

 

1934

 

Встреча на станции

 

Ал. Муратову

 

 

Сойдя на станции безвестной,

другого поезда я ждал,

и мрак ночной в глуши окрестной

ко мне вплотную подступал.

 

Как тихо было! Ветер слабый

ко мне из темноты донес,

как там перекликались жабы

и чуть поскрипывал насос.

 

Во мраке думалось о многом.

Я не был с вечностью знаком, —

она на пустыре убогом

предстала мне, объяв кругом,

 

явилась на глухом разъезде

и в бездны дымной темноты

швыряла гроздьями созвездья

своей могучей красоты.

 

Весь блеск ее рвалс я наружу,

но кровью в миг кратчайший тот

впервые ощутил я стужу

межзвездных мертвенных пустот

 

и прошептал я, задыхаясь:

«О вечность, как ты мне чужда!

Я в пустоте твоей измаюсь,

я с ней не свыкнусь никогда.

 

В тебе, от века не согретой,

я истоскуюсь о тепле;

все, что мое, — лишь здесь, на этой

на грешной маленькой земле.

 

Лишь здесь грустят, меня не видя.

Из-за меня и в этот час

лишь здесь не спят, под лампой сидя,

пусть в окнах всех огонь погас.

 

Прости, созвездий край суровый,

я их постигнул красоту,

но огонек окна родного

я всем светилам предпочту».

 

1962

 

Кукушка

 

 

Не понимаю тяги к предсказаньям

и тех, что ходят к ведунам, к ведуньям,

и на бобах или по гороскопам

хотят дознаться — что их ожидает

в грядущих днях. Какое утешенье

и смысл какой жить в знаемом заране?

Страницу за страницею нам должно

таинственную книгу бытия

читать с надеждой, не спеша узнать —

что будет дальше. Тот же, кто охвачен

нечистым, недостойным любопытством

иль дьявольскою дерзостью и хочет

насильно разодрать завесу дней,

чтоб до конца свою судьбу постигнуть,

тот не увидит жизнь, увидит смерть.

 

Ребенком, с бабушкой, в Салониках весной

я проходил вблизи казарм турецких.

Над желтыми высокими стенами

толпились в лихорадочном смятенье,

как пред грозою, сумрачные тучи

и кроны лип мятущихся. Оттуда

всегда я слышал возгласы кукушки.

И потому что знал я, что кукушка

предсказывает, сколько лет нам жить,

я убегал, закрыв руками уши,

лишь не услышать бы, что предвещает

нечеловеческий, невидимый, ужасный

тот голос из глухой густой листвы.

 

1963

 

Где-то в России

 

 

Усталый поезд у вокзала

стал для разгрузки и погрузки.

Заря заката угасала

над неоглядной степью русской.

 

Вот девушка на виадуке

протягивает парню руки,

он к ней спешит, и в небе где-то

я вижу два их силуэта.

 

Вот на велосипеде спешно

промчался кто-то вдоль избенок;

вот разрыдался безутешно,

от матери отстав, ребенок.

 

Прощально дрогнули вагоны,

отходит поезд от перрона,

вдали остался шум вокзальный,

и мчится поезд, мчится дальний.

 

Тот велосипедист, что скрылся,

мелькнув передо мной случайно, —

приехал ли, куда стремился?

Мгновение осталось тайной.

 

И парня девушка встречала

иль провожала, обнимая?

Ребенок в толчее вокзала

нашел ли мать?.. Я не узнаю.

 

Мгновеньям этой краткой встречи —

им никогда не повториться.

Не это ль жребий человечий —

пройти неведомым и скрыться?

 

1965

 

К родине

 

 

Я не избрал тебя, но в летний зной когда-то

здесь родилс я на свет, увидел утро жизни,

и ты мне дорога не тем, что ты богата,

но тем, что на земле — лишь ты моя отчизна.

 

Я сын твой оттого ль, что впрямь подобны чуду

и подвиги твои, и слава бранной силы?

Нет, только оттого, что я не позабуду

об ослепленных встарь солдатах Самуила[3].

Пусть ищет кто другой путей к преуспеянью

и к почестям идет дорогою любою, —

меня всего сильней роднит с тобой страданье

и то, что твой удел моею стал судьбою.

 

1965

 

Приятелю

 

 

Ты, говоришь, купил в какой-то деревеньке

один из тех домов, где нет уже хозяев,

и сможешь там творить спокойно — в отдаленье

от суеты пустой, от шума городского.

 

Дивлюсь, приятель мой, твоей ошибке странной:

ты с совестью твоей там не найдешь покоя.

В покинутых домах присутствует тревога,

и призраков полно под опустевшей кровлей.

 

И ты ошибся: треск ступенек деревянных

исходит от шагов, а не от древоточца,

и не в трубе печной, как счел ты, воет ветер, —

то бесприютных душ доносится рыданье.

 

Предчувствие — вот-вот увидишь поздней ночью,

от полнолуния прозрачно-голубою, —

они пустым двором приблизятся неслышно,

вернутся в дом родной, захваченный тобою.

 

1976

 

Художник и ветер

 

Ивану Симеонову

 

 

Художник хотел нарисовать ветер

и рисовал листья, что летели в смятении

с веток осенних,

будто искры бушующего костра.

Он хотел нарисовать ветер

и рисовал, как, поблескивая, струится трава на лугу.

Он хотел нарисовать ветер.

и рисовал облака в их паническом бегстве по небу.

Художник хотел нарисовать ветер

и видел всегда, что рисует другое.

 

1977

 

 

Валерий Петров (р. 1920)

 

Родители

 

 

На дачу съездить время выдалось,

и я повез их, но в пути

машина отказала, выдохлась,

придется им пешком идти.

 

По Витоше наверх идут они,

гляжу со страхом им вослед,

дивлюсь недавней мысли путаной:

да ты привязан к ним иль нет?

 

В моей он куртке, не теперешней,

а старенькой, что чуть жива,

ведет жену за локоть бережно,

хоть сам он держится едва.

 

Она, пучок прикрыв панамою,

неспешно с палочкой идет.

С тревогою глядят глаза мои,

как двое движутся вперед.

 

Зашли за взгорье недалекое

в минуты гаснущего дня;

ее фигурка невысокая

сокрылась первой от меня,

 

еще мгновенье вызывающе

торчали волосы его,

и вот в закатной дымке тающей

уже не вижу никого.

 

 

Провинившийся

 

 

Что было делать! Он бедствием стал,

лаял так страшно, что я и решил, хоть не сразу:

сунул в машину его, завез в дальний квартал,

выпустил там и прибавил газу.

Было мне тяжко, но я уже говорил:

лаял он так, что терпеть не хватало сил.

А через неделю в дверь что-то скребется упрямо,

что-то скулит и колотит хвостом второпях,

что-то на грудь мне кидается прямо,

что-то лижет меня со слезами в глазах.

Заросший и грязный,

промокший, несчастный,

и какой-то весь драный,

и со свежею раной…

Трется о ноги мои, жмется ко мне,

голос его понимаю вполне.

Он молит: — Хозяин, хозяин бесценный,

моя вина несомненна,

но прости, заклинаю!

Что случилось — не знаю!

Припадаю к ногам твоим, плача,

я отыскался, я цел!

Честное слово собачье —

я убежать не хотел!

Оттеснило меня народом

иль в глаза мне попала пыль —

потерял я за поворотом

твой автомобиль!

У, как было ужасно!

У, как было опасно!

Я не раз подбегал

к одному магазину,

но твой запах пропал,

сбитый вонью бензина!

Знать, ругал ты собаку

и жалел ты о ней,

но и я ведь, однако,

рыскал эти семь дней,

думал — дальше иль ближе?..

Так прости же, впусти же!

Не исчезну я снова,

пропадать не посмею

и даю тебе слово

лаять вдвое сильнее!

— Заходи, — отвечаю, —

но сержусь на тебя я,

ты не будешь отныне

разъезжать на машине!

 

 

Из польской поэзии

 

Болеслав Лесьмян (1877–1937)

 

Зимняя ночь

 

 

Мерцаньем звездным

Снега полны.

В кольце морозном

Рога луны.

 

Снежинки с лёту —

Одна к одной —

Берут в тенёта

Простор степной.

 

Им любо прядать

В немой содом,

Заборы прятать

Во мхе седом.

 

Им только вниз бы

Всем блеском тьмы

Врываться в избы:

«А вот и мы!»

 

Покинув зимний

Надземный мир,

Врываться в дымный

Хмельной трактир.

 

Метель кружúтся,

И нет дорог.

Чуть золотится

Распятый Бог.

 

В слепом усердье

Снега — вразброс,

И сад в предсмертье —

Без лоз, без роз!

 

В гордыне странной,

Глушащей стон,

Сквозь тьму бурьяна

Идет мой сон…

 

 

На солнце

 

 

Дыша покоем дня,

Недвижен пруд зеленый.

Свисает хмель с плетня,

Иссохший, пропыленный.

 

Средь лужи, в колеях, —

Отображенья тына,

Гусиной шеи взмах,

Березы половина.

 

Во всю длину забор,

Дневным лучом разъятый,

На ближний косогор

Лег тенью полосатой.

 

Я лажу частокол,

Я веять жито буду.

Я в этот мир пришел

И не стремлюсь отсюда!..

 

 

Первый дождь

 

 

Первая, жужжа, проснулась муха,

Первый лист пробился, осмелев,

Первый дождь мне барабанит в ухо

Погромыхивающий напев.

 

Грохотанье выдоха и вдоха…

Кто поймет, — где взялся звук такой?

Ливень, расплясавшийся под грохот,

Бьется оземь плещущей башкой.

 

Но уже стихает плескот пенный,

В небе — отзвук грома меж зарниц,

А в разрывах тучи — даль все