Владислав Броневский (1897–1962)

 

Листопады

 

 

Всю-то жизнь срывался я и падал, —

ветер с привязи в груди моей рвется,

удержать меня лишь листопадам

в черных пальцах ветвей удается.

 

Я тревогою шумной упился, —

тайным ядом поила щедро,

оттого и петь я разучился

и кричу лишь криками ветра.

 

Оттого по улицам черным

ввечеру брожу поневоле —

влажный тротуар ведет упорно

в сумрак влажный, что насытит болью.

 

Губы жжет ацетиленом слово,

лютой лихорадки не избуду, —

грозной летаргией околдован,

изгнанный тревогой отовсюду.

 

Нет исхода, нет исхода, нет исхода.

Дольше, дальше мне идти в вечерней хмури.

Я — кружащий ветер непогоды,

я — листок, что затерялся в буре.

 

Вижу лишь туман перед собою,

и глаза болят, и сердце бьется чаще.

Точно спирта пламя голубое,

ты горишь во мне, мое несчастье.

 

Дольше, дальше мне тащить страданье,

вечер в сумрак за волосы тянет,

и слова летят со мною вне сознанья, —

призраки мои туман вечерний манит.

 

Всю-то жизнь срывался я и падал, —

вихрь на привязи в грудной метался клетке,

а ноябрьский вечер счастье прятал

в нагие ветки.

 

Сквозь меня летит в круженье, в свисте

листопад минут — мое былое…

 

Это — лишь осенние листья.

Это — пахнет землею.

 

 

Травы

 

 

До утра — бессонницы сквозные,

ночь над сердцем — крышкой гробовой…

Пахнут кладбищем думы ночные,

чабрецом и полынь-травой.

 

Я срываю сорные растенья,

дорогие мне тем, что просты,

и от слов моих над городом тени

вырастают, как черные цветы.

 

Говорят они, что радость отблистала,

как рассветная роса на земле,

что склоняюсь головой усталой,

словно солнце в кровавой мгле…

 

Я спокойно иду на запад

в пустоте померкшего дня.

Горьких трав кладбищенский запах

из минувшего овеял меня.

 

Слышу я, как на тонком стебле

колокольчик звенит струной,

и зловещая тень, колеблясь,

наклоняется надо мной.

 

Над закатным пепелищем туча

распласталась, точно лист лопуха.

В дудочку будыльника тягуче

свищет вихрь, но тишина глуха.

 

Кровь заката багрянеет, будто

гроздь рябины сквозь темную синь.

В сердце расцветает цикута,

горечь губ мне осушит полынь.

 

А шиповник веткою терновой

врос в меня, чтоб я уйти не мог,

оттого исходит кровью слово,

молодость болит, и сон далек.

 

О, как травы пахнут щемяще,

как протяжно пустота гудит!

Черный ангел, крыльями шумящий, —

надо мной бессонница летит.

 

Сердцу страшно в полночи могильной

помнить все и позабыть о сне…

Эти строки я писал насильно,

эти строки — только обо мне.

 

 

О радости

 

 

Над тихой водою лазурной

небо лазурное тихо,

но ветер ворвался бурный

зелено, молодо, лихо.

 

Ты откуда — шальной, зеленый,

над какими летал лесами?

Еще в росах калины и клены,

а глаза еще полны слезами.

 

Устоялось вешнее ведро.

Воздух золотом солнца светел,

Зелено, молодо, бодро,

сердце, лети, как ветер!

 

Светом и шумом зеленым

низвергнись, радость живая!..

Вешним калинам и кленам,

тебе и себе напеваю.

 

 

Полоса тени

 

 

Мелькнула птица, бросив тень на

окно, где свет царит дневной…

И вот опять — простор весенний,

и высь бездонна надо мной!

 

А зелень! Пропадешь в зеленом

пространстве трав, деревьев, лоз!

Идти, родная, далеко нам

сквозь шелест кленов и берез.

 

Нам жить да жить в земном свеченье.

Полжизни, правда, не вернешь…

Вот птица полосою тени

мелькнула с криком… Ну и что ж…

 

 

Закат

 

 

По снегу, что выпал впервые,

белый день босиком пляшет;

кудри рассыпал ржаные,

шляпой соломенной машет.

 

Пламя пробрало солому

розово, зеленовато, лилово…

Счастья — дню золотому!

Славься, огнеголовый!

 

Под небом, ясным по-детски,

за горою скрылась устало

громада света и блеска

и на землю тенью упала.

 

Константы Ильдефонс Галчинский (1905–1953)

 

Завороженные дрожки

 

Наталии — фонарику

заворожённых дрожек

 

 

1

 

Allegro

 

Спросите Артура, что ли,

но я говорю прямо —

шестью словами всего лишь

сообщила мне телеграмма:

ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ

ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК

ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ.

 

Я ошалел вначале

даже в глазах потемнело, —

краковский маг Бен-Али

вспомнился мне тогда же, —

«заколдовать экипажи —

это пустое дело:

надо в глаза вознице

сверкнуть специальной брошкой,

он волшебству подчинится,

а заодно и дрожки,

но только не конь».

Набираю

номер, крайне взволнован

и говорю, замирая:

«Здравствуйте, пан Бен-Али.

А что, если конь заколдован?»

— Нет, это вам наврали.

 

За полночь перевалило.

В дверях почтальон как пика.

Я вздрогнул, теряя силы,

глядел на него дико:

ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ?

ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК?

ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ?

 

Поверх загадок и страхов,

сквозь фортку блеском нежданным —

в серебряных крышах Краков

как «Secundum Joannem»[4].

Сыплются листья и звезды,

их не уловишь глазом…

Может, забыл я просто,

что экипаж заказан?

Может, хотел тогда я

за город — это бывает,

а кучер уснул, ожидая,

усы его сон удлиняет,

и спящего заколдовали

ночь, ветер, Бен-Али?

ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ

ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК

ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ.

 

 

2

 

Allegro sostenuto

 

До Сукенниц в ночном свеченье

Артур и Ронард идут со мною, —

это не так-то просто меж каменных нагромождений

ночью зелено-шальною…

Путь через Краков нас, ей-богу, измучил:

 

 

3

 

Allegretto

 

Ночью НАБИВАНЬЕ ЧУЧЕЛ,

ночью ДАМСКИЕ КОРСЕТЫ,

ночью КУРСЫ и ГАЗЕТЫ,

ночью КУАФЕР ИЗВЕСТНЫЙ,

ночью ХОР «ВО СЛАВУ ПЕСНИ!»

ночью в цирке НОМЕР С ЛЬВИЦЕЙ,

ночью ВЕТЧИНА С ГОРЧИЦЕЙ,

ночью СУДОРОГИ ДЖАЗА,

ночью САХАР И КОЛБАСЫ,

ночью ЛУЧШИЕ ТОВАРЫ,

ночью ВИНА И СИГАРЫ,

ночью СТРЕЛКА БЛИЗ КОСТЕЛА,

чтоб заблудшему помочь…

Словом, спутники не из веселых —

вечный ветер, вечная ночь,

 

 

4

 

Allegro ma non troppo

 

К таверне «У негров» пришел я с друзьями.

(Э-эх, за нее готов хоть в огонь!)

И вдруг в пяти шагах перед нами

точь-в-точь как было в той телеграмме:

ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ

ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК

ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ

С башни Марьяцкой свет вьюгою крýжит,

а у коня, представьте, нормальные уши.

 

 

5

 

Allegro cantabile

 

Грива и хвост у него белоснежны.

Ветер играет фатою нежной —

едет невеста, блестя нарядом,

жених моряк с невестой рядом.

Подлец, когда-то, себе же на горе,

он ей изменил и подался в море,

и там его кит проглотил вскоре.

Потом и она умерла одиноко,

в печали горькой, в тоске жестокой.

И лишь любовь, эта высшая сила,

их после смерти соединила;

и вот на дрожках завороженных

за город едут двое влюбленных —

едут венчаться в костел небогатый.

Как в песенке той — о любви, о разлуке,

соединит их грустные руки

ксендз, точно месяц горбатый.

Буйствует ночь. А юные эти

нежно воркуют, но на рассвете

через ворота в стиле барокко

с лиственным тонким узором —

скроются из глаз безвестной дорогой

in saecula saeculorum[5]:

ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ

ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК

ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ.

 

 

6

 

Allegro furioso alla polacca[6]

 

А в извозчичьей таверне

крутят от зари вечерней

вальс «НАКЛЮКАВШИЙСЯ СЛОН»,

и усы над кружкой пенной

нависают — несравненный

запах пива — это он!

Отхлебнув пивца немножко,

возглашает пан Оношко,

на сидящих глядя строго:

— Коль дорогою дорога,

конь конем, гужи гужами,

Висла Вислой, и мы сами,

слава Богу, здесь покуда, —

говорю вам, что повсюду,

в каждом городе окрестном,

знаменитом иль безвестном,

хоть одни, но будут где-то,

будут до скончанья света:

ЗАВОРОЖЁННЫЕ ДРОЖКИ

ЗАВОРОЖЁННЫЙ ИЗВОЗЧИК

ЗАВОРОЖЁННЫЙ КОНЬ.

 

 

Рождение

 

 

Мы шептались: «Что же там золотится?

Будем, видно, всю ночь веселиться!»

Дятел с дубом толковал солидно:

«На лугу свершилось чудо, как видно».

 

В травах шепот пошел в это время.

Ночь явилась со звездами всеми.

Месяц, красный, как повар, и бравый,

крикнул ветру: «Раздуй-ка мне травы!»

 

Ветер стал на травы дуть послушно.

Хитрый месяц вызнал все, что нужно:

в самых юных камышах июня

гномик спал, рожденный в новолунье.

 

Всякой твари велел ясный месяц

петь, плясать на лугах перелесиц

в честь того, кто, явясь в мире этом,

золотист и покуда неведом.

 

Светлячков, летящих в долины,

чествовал ручей, а бор, просияв,

расскрипелся, как буфет старинный,

полон зайцев, полон трав.

 

 

Спящая девочка

 

Дочери Кире и Анджею Ставару

 

 

Доченька, спи. Ночь приближается мерно,

Полным составом нот тишину дробя.

Если прислушаться, в этой ночи, наверно,

Отыщется что-то и для тебя:

 

Месяц и удочка, что, забирая правей,

Сворачивает в мирозданье.

И ветер для легких твоих кудрей,

И тень для щеки твоей,

И для сердца — страданье.

 

 

Сани

 

 

Ночь на басовой струне.

Месяц — высоким сопрано

В тучах над скрытыми снегом полями.

Стужа. Зима.

Где там зима,

если поет соловьями!

 

Темный ветер просквозил дороги.

В тучах месяц заблестел двурогий,

в щели тьмы лесной проник до дна.

Путь во мраке, в лунных бликах чащи.

Трех бубенчиков напев звенящий

повторяет чьи-то имена…

 

Серебристый заяц пересек проселок.

Серебристый луч на филина упал.

Снег пошел и сразу перестал,

дремлет снег на елках и меж елок.

 

Это не филин —

месяц двурогий.

Снег, обессилен,

спит на дороге.

Видишь — мерцанье,

блеск на сне.

Едут сани.

Дремлет снег.

Лес да лес,

Блеск да темень,

и яблоком на ладони

время.

 

Лицо. И глаза, что погаснут с моими. Это

моя рука. Это твоя. И звон бубенцов.

Разлука — тьма. Лицо — светлее света.

Твое лицо.

 

Твое лицо. Из слез серебряных весь

трехзвучный звон о дальнем, о безутешном.

Твое лицо. Лицо твое здесь, —

сияет солнышком вешним.

 

Три имени. Звон трехзвучный в тиши мороза.

И вот уже виден дом, ворота, крыльцо.

Ель отряхнула снег на веселые слезы.

Солнышком вешним светит твое лицо.

 

 

«Месяц обнаружил все дороги…»

 

 

Месяц обнаружил все дороги —

мрак морозный в голубом огне.

Наши сани окружает стужа.

Время огоньку блестеть в окне.

 

Едут сани, тень ползет по снегу:

шапка, и оглобли, и супонь.

Снег искрится. Перебор трехзвучный,

как звонарь, вызванивает конь.

 

Напишу чернилами из сердца,

веткой на снегу пустых полей,

греческим и римским алфавитом

напишу: ты солнышка, светлей.

 

Лютиками напишу весною,

летом — облаками в вышине.

Как прочтут написанное птицы —

раззвонят в беспечной болтовне,

 

занесут, быть может, в век иной,

и в сердца иные, и, нежданно,

в чью-то ночь с басовою струной,

в месяц, в месяц — звонкий, как сопрано.

 

 

Стишок о воронах

 

 

Во мгле дубовой кроны

уселись две вороны,

а воздух весь блистает;

 

томит ворон дремота,

летать им неохота,

снежком их засыпает.

 

Ни ручеек привычный,

ни городок фабричный

им не сулят урону;

 

сидят вороны рядом,

глядят безумным взглядом —

ворона на ворону.

 

Коль в ноты превратить их —

четыре струнных нити

звучали б над простором,

 

а так — во славу воронам

в оцепенении сонном

in saecula saeculorum.

 

Небо в искристых звездах,

голубеющий воздух,

ночь, вихрь — воронам укрытье;

 

Спи, ручей нежурчащий,

доброй ночи вам, чащи,

вороны, спите!

 

 

Блеск росы по травам зеленым…

 

 

Блеск росы по травам зеленым

расплескался; спала жара;

небо снизилось задымленным

канделябром из серебра.

 

 

Из чешской поэзии

 

Витезслав Незвал (1900–1958)

 

Спящая девушка

 

 

Над ручейком, в тени скирды,

Уснула жница в полдень знойный,

И василек в руке спокойной

Чуть-чуть касается воды.

 

Бегущих туч живые тени

И плеск волны уходят в сон,

А солнце жжет прибрежный склон

И обнаженные колени.

 

Уснула на комлях колючих

Земли, распаханной под пар…

Ах, если бы свой жгучий жар

Отдать ей в поцелуях жгучих!

 

Но спит она, а я уж стар,

Да и усы мои жестки,

Как в свежих копнах колоски.

 

 

Взгрустнулось

 

 

Грущу ль, увидав этот город дивный

без вас, дорогие друзья?

Высплюсь — и путь позабуду длинный,

и вновь буду весел я.

 

Грущу ли, тебя, отец, вспоминая

и мать? Или я, чудак,

грущу, а по ком, хоть убей, не знаю.

Взгрустнулось мне просто так.

 

 

Блуждающие огни

 

 

Будь я король,

Я в замке б жил, высоком столь,

 

Что видно с башни

Болото, и леса, и пашни.

 

Как далеки

Блуждающие огоньки

 

Среди болота!

Им ночью ни числа, ни счета,

 

Их беглый свет

Собьет с пути, закружит след,

 

И ты напрасно

Искала б замок мой прекрасный.

 

Что мне свершить?

Хочу болото осушить.

 

Но жалко все же,

Что огоньки исчезнут тоже…

 

 

«Окна черною бумагой плотно загорожены…»

 

 

Окна черною бумагой плотно загорожены,

фонари синеют блекло в темноте встревоженной,

вьется нетопырь над светом улицы заброшенной.

 

Фонари синеют блекло у пустых вокзалов,

озаряя лишь прохожих — редких, запоздалых;

в кабачках — чуть слышный говор, а не звон бокалов.

 

Мчатся крытые повозки, кони мчатся, взмылены,

чуть блестят во тьме колеса лампочками пыльными,

воют псы — их ночь пугает, будто голос филина.

 

Тихо так, что город слышит шум водопроводный,

звон ключей и скрип ступеней… В этой тьме холодной

братья все, кто не страшится пасть за край свободный.

 

В черных окнах, голубея, брезжит свет убавленный,

и тесней друг к другу жмутся те, что здесь оставлены —

ночь им видится зловещей, грозной, окровавленной,

 

эта ночь, в которой звезды вновь полны сиянья,

будто только что возникло божье мирозданье…

У сентябрьской этой ночи вдруг зашлось дыханье.

 

За хозяевами в город горькой ночью темною

прибежали из селений эти псы бездомные

и пугают завываньем площади огромные.

 

 

«Господи, за что ты проклял этот Назарет!..»

 

 

Господи, за что ты проклял этот Назарет!..

В час, когда подготовляют сестры лазарет,

нашу жизнь решают карты — двойка иль валет.

 

Но игра к концу подходит, все пропало, значит;

смертный приговор безвинным не переиначат,

ветер смёл, развеял карты, воет ветер, плачет.

 

Смолк веселый гул турниров, край осиротел,

правый гнев не стал помехой для неправых дел.

Скоро Фландрия оплачет горький свой удел.

 

В скрипе ржавых перьев ветер гаснет неприметно.

Братья, нашей древней чести вновь позор всесветный!

Тщетно вы стремились в битву, тщетно, тщетно, тщетно!

 

Каркнул ворон вновь, напомнив злые времена,

Трижды муж заплакал, трижды обмерла жена…

Тот, кто предал нас — будь проклят, в нем душа черна.

 

Но не ждите, чтоб изменник в петле под платаном

закачался бы… Злодейство счел он невозбранным —

не рыдал над вашей кровью, над своим обманом.

 

Залпами аплодисментов, слышных вдалеке,

награжденный за измену, он на лошаке

проезжал, и зонт из лавров не дрожал в руке.

 

 

«Тем мартовским утром твой лик по чьему-то приказу…»

 

 

Тем мартовским утром твой лик по чьему-то приказу

растоптан был варваром, — лик твой, столь сладостный

глазу,

прекрасная родина, кем-то забытая сразу.

 

Закрытые наглухо, тащатся танки по глине,

по нашей земле, по оставленной всеми святыне;

молчат города и деревни, немые отныне.

 

В стобашенном городе, где затаилось страданье,

дрозды в воронье превращаются в знак поруганья

и черт погребальною мессой гремит на органе.

 

На рынках возникли палатки, и люд страшнолицый

с ухмылкой палаческой — чудится злой небылицей

в стране дорогой, на ничьей, опустевшей землице.

 

В домах надвигались щеколды, замки скрежетали,

в домах, где сжигается все, что любили, что знали,

в счастливых домах, что сегодня мертвецкими стали.

 

В иных помещеньях иные замкнулись затворы

за теми, кого, как бандитов, схватили дозоры.

Конец беспечалью, угасли надежды и споры.

 

На годы быть солнцу за сумрачными облаками!

Вот выползли тени и к сточной направились яме,

пугая окрестность шагами, шагами, шагами…

 

 

Из югославской поэзии

 

Симон Грегорчич (1844–1906)

 

Веселый пастух

 

 

В руке моей — палка кривая,

за поясом пестрым цветы.

В горах королем пребываю,

гоняя овечьи гурты.

 

Ведомый лишь разумом здравым,

брожу по вершинам один,

чужим не потворствуя нравам,

лишь сам я себе господин.

 

Я здесь никому не помеха,

и мне не помеха никто,

смеюсь, если хочется смеха.

Один, но свободен зато!

 

Не хмурился здесь я ни разу,

я радуюсь горным ветрам,

пою, веселюсь до отказу,

и эхо летит по горам.

 

Другие, по свету кочуя,

пусть ищут богатство и власть,

здесь счастье мое, здесь хочу я

покоем насытиться всласть.

 

С отарой путем моим длинным

шагаю и песню пою,

вверяя горам и долинам

счастливую душу мою.

 

Мой посох отдать пожалею

за скипетр, и клясться готов —

мне царской короны милее

венок мой из диких цветов.

 

 

В келье

 

 

Из кельи юноша-монах

глядит на белый свет, —

глядит с тоской, глядит в слезах,

поблек во цвете лет.

 

А за стеной старик бредет

и думает о тех,

кто счастлив без мирских забот

и без мирских утех.

 

«Не ошибись, старик, смотри,

здесь не всегда покой,

не оградят монастыри

от суеты мирской.

 

Что делать, если в сердце — ширь,

а в келье низок свод…

Брат запирает монастырь,

но сердце кто запрет?

 

Пока широко дышит грудь

и в радость белый свет,

пока мечты торопят в путь —

покоя, счастья нет.

 

Я смолоду вошел сюда,

дверь за собой закрыв,

для мира умер я тогда,

но для меня он жив.

 

Не смея наслаждаться им,

его забуду ль я!

С огнем, которым я палим,

угаснет жизнь моя.

 

Здесь не всегда царил покой

от века и поднесь,

кто не принес его с собой,

не обретет и здесь.

 

Гляди в пути, как мир широк,

как веселит он взгляд.

И я ушел бы, кабы мог,

да стены не велят!»