Большие изменения: Шекспир против Маркса

 

Если бы вы могли увидеть исторические пьесы Шекспира одну за другой, начиная с «Короля Иоанна» и заканчивая «Генрихом VIII», то на первый взгляд они показались бы чем‑то вроде сериалов компании Netflix без общего замысла: убийства, войны и суматоха – все это происходит на фоне кажущихся бессмысленными споров между королями и герцогами. Но когда вы понимаете, каков «способ производства» в этом обществе, смысл проясняется. Вы наблюдаете крах феодализма и становление раннего капитализма.

Способ производства – это одна из самых мощных идей, рожденных марксистской экономической мыслью. Она повлияла на многих исторических мыслителей и сформировала наши представления о прошлом. Начинается она с вопроса: на чем основана преобладающая экономическая система?

Феодализм был системой, основанной на обязательстве: крестьяне были обязаны отдавать часть произведенного продукта землевладельцу и нести воинские повинности в его пользу. Землевладелец, в свою очередь, был обязан выплачивать налоги королю и выставлять армию по запросу последнего. Однако в Англии, описанной в шекспировских исторических пьесах, главная пружина этой системы вышла из строя. Ко времени, когда Ричард III убивал своих противников в реальной жизни, система, основанная на обязательстве, уже была подорвана деньгами: рента выплачивалась деньгами, военная служба оплачивалась деньгами, войны велись при помощи международной банковской системы, раскинувшейся от Флоренции до Амстердама. Шекспировские короли и герцоги убивали друг друга потому, что благодаря деньгам любая власть, основанная на обязательстве, могла быть свергнута.

Шекспир пытался уловить суть этого задолго до того, как были изобретены слова «феодализм» и «капитализм». Ключевая разница между его историческими пьесами, с одной стороны, и комедиями и трагедиями, с другой, заключается в том, что в последних описывается общество, в котором жили его зрители. В комедиях и трагедиях мы внезапно попадаем в мир банкиров, купцов, компаний, наемных солдат и республик. Типичными декорациями для этих пьес служит процветающий торговый город, а не замок. Типичный герой – это человек, величие которого буржуазно по своей сути и который всего добился сам, благодаря храбрости (Отелло), гуманистической философии (Просперо) или знанию законов (Порция в «Венецианском купце»).

Но Шекспир понятия не имел, к чему это приведет. Он видел, как влияет этот новый вид экономики на человеческий характер – обогащает нас знаниями, но делает более подверженными жадности, страстям, неуверенности в себе и одержимости властью в новом масштабе. Но пройдет еще сто пятьдесят лет, прежде чем торговый капитализм, основанный на торговле, завоевании и рабстве, расчистит путь для капитализма промышленного.

Если вы зададите вопрос текстам Шекспира: «Чем различаются прошлое и время, в котором вы живете?», ответом будет: «Идеями и поведением». Люди все больше ценят друг друга. Любовь важнее, чем семейные обязанности. За такие человеческие ценности, как истина, научная точность и справедливость, можно отдать жизнь – с гораздо большей готовностью, чем за иерархию и честь.

Шекспир прекрасно отразил тот момент, когда один способ производства начинает давать сбои и появляется другой. Но нам нужен и Маркс. Согласно материалистическому подходу к истории, разница между феодализмом и ранним капитализмом заключается не только в идеях и поведении. Изменения в социальной и экономической системе имеют ключевое значение. А движущей силой изменений, по сути, являются новые технологии.

По Марксу, способ производства описывает комплекс экономических отношений, законов и социальных традиций, которые образуют исходную «норму» общества. При феодализме понятия власти сеньора и обязательств пронизывали все. При капитализме подобной силой обладают рынок, частная собственность и зарплаты. Чтобы понять способ производства, нужно задаться еще одним важным вопросом: «Что спонтанно воспроизводит себя?» При феодализме это понятия верности и обязанности; при капитализме – рынок.

И именно здесь понятие способа производства становится сложным: изменения настолько масштабны, что мы никогда не сравниваем подобное с подобным. Поэтому, когда речь заходит об экономической системе, которая заменит капитализм, мы не можем ожидать, что она будет основана на чем‑то столь же чисто экономическом, как рынок, или на чем‑то столь же принудительном, как феодальная власть.

По Марксу, понятие способа производства ведет к строгой исторической последовательности: есть различные докапиталистические формы общества, в которых богатые становятся богатыми посредством узаконенного насилия. Затем есть капитализм, при котором богатые становятся богатыми посредством технических инноваций и рынка. И наконец, есть коммунизм, при котором все человечество становится богаче, потому что на смену недостатку приходит изобилие. Эта последовательность уязвима для критики с двух сторон. Во‑первых, ее можно воспринимать как квазимифологию, мол, человеческая судьба кажется предопределенной и протекает в три логичных этапа. Во‑вторых, ее применение историками, изучающими прошлое, оборачивается наклеиванием простых ярлыков на сложные общества или поиском экономических мотивов там, где их просто не было.

Но если мы откажемся от мифа о неизбежности и просто признаем, что «должно наступить время относительного изобилия по сравнению с дефицитом, на котором зиждились все предыдущие экономические модели», то окажется, что Маркс лишь говорил то же, что и Кейнс в начале 1930‑х годов: когда‑нибудь товаров будет в избытке и экономическая проблема разрешится. «Впервые с момента своего создания, – писал Кейнс, – человек столкнется со своей реальной, постоянной проблемой: как использовать свою свободу от насущных экономических забот… как жить мудро, достойно и хорошо»[338].

 

Рис. 13. ВВП на душу населения (тыс. долл. США)

 

На самом деле, такая трехфазовая картина мировой истории подтверждается данными относительно населения и ВВП, которыми мы (в отличие от Маркса и Кейнса) на данный момент располагаем. Примерно до 1800 года лишь в Западной Европе наблюдалось ощутимое увеличение ВВП на душу населения, в основном после завоевания обеих Америк. Затем после промышленного переворота начался впечатляющий рост ВВП на душу населения, который вновь ускорился около 1950 года. Сегодня, как показывает рис. 13, темпы роста ВВП на душу населения увеличиваются во всем мире. О стадии, когда все линии почти вертикально устремляются вверх, Кейнс и Маркс позволяли себе мечтать – мы тоже должны себе это позволять[339].

 

Драйверы перехода

 

Что привело к краху феодализма и становлению капитализма? Естественно, этот вопрос – предмет гигантских исторических споров. Но если мы считаем, что переход к посткапитализму будет схож с ним по масштабам, то мы можем извлечь уроки относительно переплетения внутренних и внешних факторов, роли технологий и значения идей, а также понять, почему переходы так трудно понять, когда они происходят у тебя на глазах.

Вооружившись новым знанием, которое мы можем почерпнуть у генетиков, эпидемиологов и социальных историков, мы можем выделить четыре причины, обусловивших конец феодализма.

Примерно до 1300 года феодальное сельское хозяйство было динамичным, благодаря чему подушевой ВВП в Западной Европе рос быстрее, чем где бы то ни было еще. Но голод, начавшийся в 1300‑е годы, обозначил упадок эффективности феодальных систем использования земли: производительность не поспевала за ростом населения. Затем, в 1345 году, английский король Эдуард III отказался расплачиваться по долгам своей страны, разорив флорентийских банкиров, которые одолжили ему деньги. Хотя с этим дефолтом можно было справиться, он стал одним из симптомов общего неблагополучия, предупреждавшим о том, что кризис в одной части феодальной Европы мог распространиться повсюду.

В 1347 году в Европу проникла чумная палочка. К 1353 году черная смерть уничтожила по меньшей мере четверть населения Европы[340]. Для тех, кто ее пережил, этот опыт стал духовным потрясением – чем‑то вроде конца света. Экономические последствия были тяжелыми, т. к. предложение труда рухнуло. Внезапно сельскохозяйственные рабочие, которые прежде находились на самом низком уровне из возможных, получили возможность требовать более высокой оплаты.

Когда эпидемия сошла на нет, разразилась экономическая борьба: крестьянские восстания во Франции и Англии, бунты рабочих в Генте и Флоренции, ключевых ремесленных городах. Историки называют это «всеобщим кризисом феодализма». Хотя восстания были подавлены, чаша экономических весов теперь склонялась в пользу городских рабочих и крестьян. «После черной смерти сельскохозяйственная рента резко упала, а зарплаты в городах увеличились в два и даже в три раза по сравнению с прежним уровнем», – писал историк Дэвид Херлихи[341].

Поскольку цены на шерсть выросли, многие землевладельцы переключились с производства зерна на выпас овец – в отличие от пшеницы, шерсть производилась для продажи, а не для потребления. На смену старой традиции, заставлявшей крестьян нести военную службу, пришла война, которая все в большей степени велась наемниками, оплачиваемыми наличными деньгами. А поскольку рабочих не хватало, пришлось изобретать устройства, которые сокращали трудовые издержки.

По сути, крысы, которые привезли черную смерть в Кадис в 1347 году, вызвали внешний шок, способствовавший краху ослабевшей системы.

Вторым фактором перемен был рост банковского дела. Оно уже стало надежным способом накопления богатства в неучтенном пространстве между официальными классами капитализма: знатью, рыцарями, мелким дворянством, духовенством и т. д. В XV веке Медичи создали транснациональную суперкомпанию, а когда их влияние стало падать, их место заняла семья Фуггеров из Аугсбурга.

Банки не просто систематически внедряют кредит в феодальное общество, но и создают альтернативную сеть власти и тайн. Благодаря своему бизнесу Фуггеры и Медичи располагали неофициальным инструментом влияния на королей, даже несмотря на то, что их деятельность считалась мало соответствующей христианской морали. Всякий, кто был в нее вовлечен, потворствовал созданию неявной формы капитализма в рамках официальной феодальной экономики.

Третьим важным фактором, способствовавшим становлению капитализма, стало завоевание и разграбление Америки, начавшееся в 1503 году. Оно направило в руки неаристократов такой поток денег, который превосходил все, что создавалось за счет органичного роста рынка в рамках позднего феодализма. В Перу конкистадоры одним махом украли 1,3 миллиона унций золота. Огромный объем богатства, ввезенный в Европу в раннее новое время, дал мощный толчок развитию рыночных сил, ремесленного производства и банковского дела. Он также укрепил власть монархических государств над старыми независимыми городами и обедневшими герцогами, остававшимися в своих замках.

Наконец, появилось книгопечатание. Гутенберг запустил первый книгопечатный станок в 1450 году. В последующие 50 лет было напечатано 8 миллионов книг – больше, чем произвели все христианские писари с римских времен. Элизабет Эйзенштейн, крупный специалист по истории книгопечатания, отмечает революционный характер самой типографии. Она объединяла ученых, священников, авторов и слесарей в одном деловом пространстве, которое не могло возникнуть в какой‑либо другой социальной конфигурации в рамках феодализма. Печатные книги создали знания, которые можно проверить, и профессию писателя. Они способствовали становлению протестантизма, научной революции и гуманизма. Если средневековый собор был полон смысла – он был энциклопедией в камне, – то книгопечатание уничтожило потребность в нем. Оно изменило мышление людей[342]. В 1620 году философ Фрэнсис Бэкон писал, что книгопечатание, порох и компас «изменили облик и положение вещей во всем мире»[343].

Если мы принимаем предложенные выше четыре фактора, то разложение феодализма не будет обусловлено в первую очередь появлением новых технологий. Оно представляет собой сложное переплетение экономического упадка и внешних шоков. Эти новые технологии были бы бесполезны, если бы не появилось новое мышление, а внешние потрясения не сделали бы уместными новые формы поведения.

Когда мы смотрим на возможность отхода от капитализма, мы должны ожидать столь же сложного переплетения между технологиями, социальной борьбой, идеями и внешними потрясениями. Но у нас голова идет кругом от этого так же, как когда мы пытаемся помыслить масштабы нашей галактики во вселенной. Нам свойственна роковая склонность к тому, чтобы выражать динамику перехода в простых категориях и простых причинно‑следственных цепочках.

Классическое марксистское объяснение того, что уничтожило феодализм, заключается в «его противоречиях», т. е. в классовой борьбе между крестьянством и знатью[344]. Однако позднее историки, придерживавшиеся материалистических позиций, делали акцент на упадке и застое старой системы, которые привели ко «всеобщему кризису». Перри Андерсон, историк из числа новых левых, сделал из этого важный общий вывод: ключевой симптом перехода к новому способу производства – это не становление новой жизнеспособной экономической модели. «Напротив, производительные силы, как правило, стагнируют и отступают в рамках существующих производственных отношений»[345].

Какие еще общие уроки мы можем извлечь?

Во‑первых, иные способы производства строятся вокруг других вещей: феодализм был экономической системой, построенной на обычаях и законах, касающихся обязанностей. Капитализм был построен на чисто экономическом понятии – рынке. Исходя из этого, мы можем предсказать, что посткапитализм, предпосылкой которого является изобилие, будет не просто модифицированной формой сложного рыночного общества. Но мы можем лишь начать представлять в положительных образах то, каким он будет.

Я не подразумеваю под этим отговорку: общие экономические параметры посткапиталистического общества, скажем, в 2075 году будут обрисованы в следующей главе. Но если это общество будет строиться на основе освобождения человека, а не на основе экономики, то его начнут формировать непредсказуемые вещи. Например, самой очевидной вещью для Шекспира 2075 года будет полный переворот в отношениях между полами, или в сексуальности, или в здравоохранении. Быть может, драматургов больше не будет – изменится сама структура инструментов, при помощи которых мы рассказываем истории, как это произошло во времена Шекспира, когда были построены первые публичные театры.

Марксизм с его уверенностью, что движущей силой перемен является пролетариат, игнорировал вопрос о том, как люди должны измениться для того, чтобы появился посткапитализм. И тем не менее, если мы исследуем переход от феодализма к капитализму, это – одна из самых очевидных проблем.

Подумайте о разнице между, скажем, Горацио в шекспировском «Гамлете» и таким персонажем, как Дэниэл Дойс в диккенсовской «Крошке Доррит». Оба являются второстепенными персонажами, которых герой использует в качестве слушателей – оба одержимы характерными навязчивыми идеями своей эпохи. Горацио одержим гуманистической философией, Дойс – патентированием своего изобретения. В шекспировских пьесах не могло быть такого персонажа, как Дойс. В лучшем случае ему бы досталась горькая роль комической фигуры из рабочего класса. Тем не менее в то время, когда Диккенс описывал Дэниэла Дойса, все его читатели знали кого‑нибудь похожего на него. Подобно тому как Шекспир не мог представить себе Дойса, мы не можем представить себе людей, которых породит общество после того, как экономика перестанет занимать центральное положение в жизни.

Повторим еще раз то, что мы знаем о том, как протекал последний переход, и выявим параллели.

Феодальная модель сельского хозяйства сначала достигла своих экологических пределов, а затем столкнулась с масштабным внешним шоком – с черной смертью. После этого произошел демографический шок. Осталось слишком мало способных обрабатывать землю рабочих, которые добились повышения своих зарплат, в результате чего стало невозможно поддерживать старую феодальную систему обязательств. Нехватка рабочих рук сделала необходимыми технологические инновации. Новые технологии, которые сделали возможным становление торгового капитализма, стимулировали торговлю (книгопечатание и бухгалтерский учет), создание оборотоспособного богатства (горное дело, компас и быстроходные суда) и производительность (математика и научный метод).

Во всем этом процессе присутствовало то, что казалось случайным в рамках прежней системы – деньги и кредит, которым было суждено стать основой новой системы. Многие законы и обычаи исходили из пренебрежения деньгами. В эпоху раннего феодализма кредит считался греховным. Поэтому, когда деньги и кредит вырвались за отведенные им пределы и создали рыночную систему, это произвело революцию. Затем новая система получила новый импульс благодаря открытию потенциально неограниченного источника бесплатного богатства в Америке.

Сочетание всех этих факторов вывело людей, которые подвергались преследованиям или пребывали в изоляции при феодализме: гуманистов, ученых, ремесленников, юристов, радикальных проповедников и чуждых условностям драматургов вроде Шекспира, – на ведущие роли в процессе социальной трансформации. В ключевые моменты государство, пусть поначалу и неуверенно, перестало препятствовать переменам и стало их поощрять.

В переходе к посткапитализму точных параллелей не будет, но общее сходство будет присутствовать.

Капитализм разъедается информацией, хотя традиционная экономическая наука едва это осознает. Эквивалентом печатного станка и научного метода стали информационные технологии и их перетекание во все прочие технологии, от генетики до здравоохранения и от сельского хозяйства до кинематографа.

Современный эквивалент длительного застоя позднего феодализма – это застопорившийся пятый кондратьевский цикл, в котором, вместо быстрой автоматизации труда и избавления от ручного труда, мы вынуждены создавать низкооплачиваемые рабочие места, а многие экономики пребывают в застое.

Эквивалент нового источника бесплатного богатства? Речь не совсем о богатстве, а о таких внешних эффектах, как бесплатные товары и благосостояние, создаваемое за счет сетевого взаимодействия. Дело в становлении нерыночного производства, появлении информации, которой нельзя владеть, развитии одноранговых сетей и неуправляемых предприятий. Интернет, по словам французского экономиста Янна Мулье‑Бутана, это «и корабль, и океан» для современного завоевания нового света. Действительно, это и корабль, и компас, и океан, и золото.

Современные внешние шоки очевидны: истощение источников энергии, климатические изменения, старение населения и миграция. Они меняют динамику капитализма и делают его неработоспособным в долгосрочной перспективе. Они еще не оказали такого же воздействия, как черная смерть, но любой финансовый крах может нанести огромный ущерб крайне уязвимым урбанизированным обществам, которые мы создали. Как показал ураган «Катрина» в Новом Орлеане в 2005 году, социальный порядок и функциональная инфраструктура в современном городе могут быть уничтожены и без бубонной чумы.

Когда вы начнете рассматривать переход в этой форме, вам понадобится не точно просчитанный на компьютерах пятилетний план, а постепенный, циклический и модульный проект. Его целью должно стать распространение таких технологий, моделей ведения бизнеса и форм поведения, которые растворяют рыночные силы, искореняют необходимость в труде и способствуют продвижению мировой экономики к изобилию. Это не означает, что мы не можем принимать экстренных мер для снижения риска или борьбы с вопиющей несправедливостью. Это означает, что мы должны понимать разницу между стратегическими задачами и краткосрочными действиями.

Наша стратегия должна состоять в том, чтобы начавшийся спонтанно процесс стал необратимым и обеспечил социальные результаты как можно скорее. Это подразумевает смесь планирования, государственного вмешательства, рынков и однорангового производства. Однако нужно оставить место и для современных эквивалентов Гутенберга и Колумба. И для современного Шекспира.

Большинство левых ХХ века полагали, что такая роскошь, как управляемый переход, им недоступна. Они твердо верили в то, что ничто из грядущей системы не может существовать в рамках прежней системы – хотя, как я показал, рабочие всегда испытывали желание создать альтернативную жизнь вопреки капитализму. В результате, после исчезновения возможности осуществить переход в советском стиле, современные левые просто стали выступать против отдельных явлений: приватизации здравоохранения, урезания прав профсоюзов, добычи сланца – список можно продолжить.

Сегодня мы должны вновь научиться делать положительные вещи: создавать альтернативу внутри системы, использовать власть правительства в радикальном, революционном ключе, сосредоточить все наши действия на осуществлении перехода, а не на беспорядочной защите случайных элементов старой системы.

Социалисты начала ХХ века были совершенно убеждены в том, что ничто предварительное невозможно в рамках старой системы. «Социалистическая система, – однажды категорично заявил Преображенский, – не может быть молекулярно выстроена в рамках капиталистического мира»[346].

Самое смелое, что могут сделать приспосабливающиеся левые, – отказаться от этого убеждения. Можно молекулярно построить элементы новой системы в рамках старой. В кооперативах, обществах взаимопомощи, одноранговых сетях, неуправляемых предприятиях и в параллельных, субкультурных экономиках эти элементы уже существуют. Мы должны перестать считать их эксцентричными экспериментами; мы должны поощрять их посредством регулирования так же энергично, как капитализм сгонял крестьян с земли или уничтожал ремесленное производство в XVIII веке.

Наконец, мы должны понять, что срочно, а что важно, и понять, что иногда срочное и важное не совпадают.

Если бы не внешние потрясения, с которыми нам предстоит иметь дело в ближайшие пятьдесят лет, мы могли бы действовать медленно. Государство, осуществляя мягкий переход, действовало бы как главный проводник перемен посредством регулирования. Но масштаб внешних шоков таков, что некоторые действия, которые мы предпринимаем, должны быть немедленными, централизованными и резкими.