Цифровые бунтари, аналоговые рабы

 

После более чем тридцати лет отступлений и атомизации рабочий класс выжил, но сильно изменился.

В развитом мире центр‑периферийная модель, впервые примененная в Японии, стала нормой, сменив модель «неквалифицированные рабочие против квалифицированных» в качестве основного критерия разделения внутри рабочего класса. Рабочая сила ядра смогла удержаться на стабильных, постоянных местах и получать дополнительные выплаты, связанные с работой. Те, кто оказался на периферии, работают на временных должностях в офисах или через сеть фирм‑подрядчиков. Но ядро сжалось: через семь лет после кризиса 2008 года постоянный трудовой договор и приличная зарплата для многих людей являются недостижимой привилегией. Для четверти населения быть частью «прекариата» – жизненные реалии.

Для обеих групп главным качеством стала гибкость. В среде квалифицированных рабочих особенно ценится умение заново изобретать себя, подстраиваться под краткосрочные корпоративные цели, уметь забывать старые навыки и приобретать новые, работать в сети и, прежде всего, жить интересами компании, на которую они работают. Эти качества, которые в типографии в Торонто в 1890 году назвали бы «продажностью», с 1990‑х годов стали обязательными, если вы хотите оставаться в ядре.

Для периферийной рабочей силы гибкость основывается прежде всего на общем и абстрактном характере труда. Поскольку бóльшая его часть автоматизирована, вы должны уметь быстро обучаться автоматизированному процессу и следовать формуле. Зачастую это может подразумевать скучную и грязную ручную работу, как, например, личное надомное обслуживание, предоставляемое определенному количеству людей и разбитое на пятнадцатиминутные отрезки за минимальную оплату. В крайних формах это означает подчинение вашего личного и эмоционального поведения трудовой дисциплине. В Pret а Manger сотрудники должны улыбаться, быть веселыми и «касаться друг друга». Официальный список запрещенных действий включает работу «только ради денег» и «слишком сложные вещи». Один сотрудник сообщал: «После однодневного испытания ваши коллеги по работе голосуют относительно того, насколько вы подходите занимаемому месту; если ваша деятельность не вызывает восторга, вам дают немного денег и отправляют домой»[301].

Рабочая сила всех развитых стран сегодня ориентирована на сферу обслуживания. Лишь в экспортных гигантах вроде Германии, Южной Кореи или Японии промышленные рабочие составляют почти 20 % от числа занятых; в остальных эконо‑мически развитых странах их число колеблется от 10 до 20 %[302].

В развивающемся мире промышленные рабочие также составляют всего 20 % от общего числа трудящихся[303]. Хотя численность трудящихся в мировом масштабе достигает трех миллиардов человек, а в Азии и Латинской Америке люди чаще всего работают на крупных предприятиях, представление о том, что глобализация просто перенесла фордистско‑тейлористскую модель на глобальный Юг, обманчиво.

Доля зарплат в мировом ВВП демонстрирует тенденцию к снижению. В США она достигла пика в 53 % в 1970 году и к сегодняшнему дню упала до 44 %. Хотя эта динамика проявляется не столь ярко в странах, придерживающихся модели, ориентированной на экспорт, в социальном плане это подтолкнуло рабочих к финансиализированному поведению. Как мы видели в первой части книги, объем доходов, обеспеченных потреблением и кредитами, которые берет рабочий класс, вырос в соотношении к доходам, создаваемым за счет труда[304].

Костас Лапавитсас, профессор экономики в Школе восточных и африканских исследований Лондонского университета, называет это «финансовой экспроприацией» – она оказала глубокое воздействие на представления рабочего класса о самом себе[305]. Для многих рабочих их первичные физические и идеологические отношения с капиталом осуществляются скорее посредством потребления и займов, чем посредством работы.

Это по‑новому освещает долговременную тенденцию капитализма, сформировавшегося после 1989 года, к размыванию границ между трудом и досугом. В некоторых отраслях (причем не все из них относятся к высокоприбыльным) все чаще приходится делать выбор между достижением целей проекта и тем, что сотрудники уделяют время личным делам на работе (электронная торговля, социальные сети, общение). В итоге сотрудник должен отвечать на рабочие письма дома, работать во время путешествий, быть готовым работать во внеурочные часы, чтобы выполнить поставленные задачи.

В работе, сосредоточенной в высокой степени на информации, особенно при наличии «умных» мобильных устройств, труд и досуг смешиваются друг с другом. В течение относительно короткого периода это привело к ослаблению связей между зарплатами и рабочим временем. Ведь если вы высококвалифицированный работник, вам платят за то, что вы есть, за то, что вы делитесь идеями со своей фирмой и достигаете целей.

Параллельно с этим изменилась география жизни рабочего класса. Долгие поездки из пригородов, культура которых особо не связана с работой, стали нормой. Такие перемещения изначально требовали от людей, чтобы они активно создавали заново физическую общность посредством нетрудовых организаций: спортзала, детского сада, кегельбанов и т. д. С появлением информационных технологий часть деятельности по созданию общности переместилась в интернет, что еще больше усугубило физическую изоляцию. В результате прежняя солидарность, в рамках которой связи на рабочем месте укреплялись благодаря социально сплоченной общности, теперь возникает намного реже, чем когда‑либо еще на всем протяжении истории капитализма.

Молодым трудящимся, занятым на временных работах, важнее соседи в городе; они кучкуются в центре города, предпочитая жить в намного меньшем пространстве, зато быть физически ближе к сети контактов, необходимой для нахождения партнеров, случайной работы и развлечений. Их борьба вроде волнений в районе Эксархия в Афинах или студенческий бунт в Лондоне в 2010 году, как правило, фокусируется в физическом пространстве.

Социологи, пытавшиеся понять эти качественные изменения в трудовой жизни, сначала сосредоточились на пространстве. Барри Уэллман зафиксировал переход от общностей, в основе которых лежат коллективы, к физическим, а затем и цифровым сетям. То, что получилось, он называл «сетевым индивидуализмом»[306] и напрямую связал его с большей гибкостью в отношении работы. В свою очередь, профессор Лондонской школы экономики Ричард Сеннетт начал исследовать новые черты высокотехнологичной рабочей силы[307]. Он обнаружил, что раз работа поощряет отчужденность и поверхностную уступчивость и в ней отдается предпочтение приспособляемости ценностей перед квалификацией и неформальному общению перед преданностью, то это создает новый тип рабочего, который сосредоточен на краткосрочной перспективе и в жизни, и на работе и у которого нет привязанности к иерархии и структурам как на работе, так и в протестной деятельности.

И Сеннетт, и Уэллман отмечали склонность людей, приспособившихся к такому неформальному образу жизни, к развитию множества идентичностей как в реальной жизни, так и в интернете. Сеннетт пишет: «Условия времени при новом капитализме создали конфликт между характером и опытом, опытом расчлененного времени, который ставит под угрозу способность людей превращать свою личность в устойчивые нарративы»[308].

У рабочего кейнсианской эпохи была одна личность: на работе, в местном баре, в социальном клубе, на футбольном поле он был одним и тем же человеком. Сетевой индивид создает более сложную реальность: он живет параллельными жизнями на работе, во множестве фрагментированных субкультур и в интернете.

Одно дело отметить эти изменения; другое – понять их воздействие на способность человечества бороться с эксплуатацией и угнетением. Майкл Хардт и Антонио Негри хорошо это резюмировали в своей книге «Декларация», изданной в 2012 году:

 

Центр тяжести капиталистического производства более не находится на фабрике, а сместился за ее пределы. Общество стало фабрикой… Вследствие этого смещения первоначальные обязательства между капиталистом и рабочим также изменились… Эксплуатация сегодня основана в первую очередь не на [равном или неравном] обмене, а на долге[309].

 

Если в 1970‑е годы Негри и итальянские левые преждевременно возвестили о том, что рабочее место «перестало быть» полем классовой борьбы и что им стало «все общество», то сегодня они правы.

Какое будущее ждет рабочий класс, если информационный капитализм продолжит развиваться по этому пути?

В первую очередь, нынешнее разделение труда в мировом масштабе можно рассматривать только как переходное. Рабочие на глобальном Юге добьются более высокого уровня жизни, и однажды капитал ответит на это углублением автоматизации и попытками добиться более высокой производительности на развивающихся рынках. Это выведет китайских и бразильских рабочих на тот же путь, по которому идут трудящиеся богатого мира, т. е. на путь подчинения сфере услуг, раскола на квалифицированное ядро и прекариат, причем у обеих прослоек зарплаты отчасти перестанут зависеть от работы. Кроме того, по мнению Оксфордской школы Мартин, именно низкоквалифицированные рабочие места в сфере услуг подвержены самому высокому риску полной автоматизации в ближайшие два десятилетия. Мировой рабочий класс не обречен на то, чтобы вечно оставаться разделенным на заводских роботов в Китае и разработчиков игр в США.

Тем не менее борьба на рабочем месте более не является единственной и самой важной драмой.

Во многих промышленных и коммерческих городах мира сетевые индивиды уже представляют собой не социологическую диковинку, а архетип. Все те качества, которые социологи 1990‑х годов выявили среди рабочих, занятых в технологических отраслях: подвижность, произвольное создание контактов, множественность идентичностей, слабые связи, отчужденность, внешнее раболепие, скрывающее глубокое негодование, – стали определяющими чертами молодых, экономически активных людей.

И вы можете обнаружить их даже в Китае, несмотря на тяжелые условия труда и на то, что тамошних рабочих многие считали альтер‑эго нерадивых западных потребителей. С середины 2000‑х годов в рабочих кварталах городов, ориентированных на экспорт, открылись интернет‑кафе с сотнями мониторов. Социологи, опрашивавшие в то время молодых мигрантов, выяснили, что те используют интернет с двумя целями: чтобы налаживать связи с другими рабочими из их родного города и чтобы выпускать пар за компьютерными играми. Для молодежи, которая всегда спала либо в крестьянском доме, либо в заводском общежитии, интернет‑кафе были настоящей революцией. «Наш прораб – суровый парень. Но когда я его встречаю в интернет‑кафе, я его не боюсь, – сказала одна труженица исследователям в 2012 году. – Там он не имеет права меня контролировать. Он пользователь интернета, как и я»[310].

Теперь это кажется доисторическими временами. Смартфоны создали интернет‑кафе в кармане спецовки каждого китайского рабочего. В Китае количество подключений к интернету с мобильников превзошло количество подключений со стационарных компьютеров в 2012 году и сегодня эта возможность доступна 600 миллионам человек. А мобильный интернет подразумевает пользование социальными сетями. В 2014 году 30 тысяч рабочих обувной фабрики компании «Юэ Юэнь» в Шэньчжэне провели первую большую забастовку, используя групповые сообщения и микроблоги в качестве инструментов организации. Сетевые деревни, которые использовались в аналоговой форме для набора рабочих и неформального разделения труда в масштабах отдельной фабрики, теперь используются для контроля за уровнем зарплаты и условиями труда, а также для распространения информации в рамках целых отраслей промышленности.

К ужасу китайских властей, фабричные рабочие Шэньчжэня использовали ту же самую технологию, что и либеральные, подключенные к сети студенты, которые в 2014 году организовали демократические протесты «Оккупай сентрал» в Гонконге.

Если вы признаете, что главная граница в современном мире проходит между сетями и иерархиями, то Китай – прекрасное тому подтверждение, а китайские рабочие, которые сейчас кажутся цифровыми бунтарями и аналоговыми рабами, находятся в самом сердце феномена сетевого бунта. Эти сетевые движения доказывают, что появился новый исторический субъект. Это не просто рабочий класс в ином обличии; это сетевое человечество.

И в этом заключается противоядие против пессимизма поколения Горца. Со смертью «настоящего» рабочего класса, утверждал он, исчезла главная движущая сила антикапитализма. Если вы хотели посткапитализма, вы должны были стремиться к нему как к утопии: это хорошая идея, которая могла осуществиться, а могла и не осуществиться, и в обществе не было ни одной крупной силы, которая бы воплощала его ценности.

В последние двадцать лет капитализм мобилизовал новую социальную силу, которая станет его могильщиком, подобно тому, как он объединил фабричный пролетариат в XIX веке. Именно сетевые индивиды разбивали палаточные лагеря на городских площадях, блокировали площадки, где проводили работы по гидроразрыву пласта, устраивали панк‑молебны в русских соборах, поднимали пивные банки, бросая дерзкий вызов исламизму на траве парка Гези, вывели миллион человек на улицы Рио и Сан‑Паулу и теперь организовали массовые забастовки в Южном Китае.

Они представляют собой «отринутый» рабочий класс – улучшенный и обновленный. Возможно, в вопросах стратегии они столь же невежественны, как и рабочие начала XIX века, но они больше не порабощены системой. Они крайне ею неудовлетворены. Они – это группа людей, чьи интересы различны, но совпадают в том, что необходимо перейти к посткапитализму, заставить информационную революцию создать экономику нового типа, в которой максимальное количество вещей будет производиться бесплатно для совместного пользования, что позволит обратить вспять волну неравенства. Неолиберализм может предложить им лишь мир слабого роста и банкротства на уровне государства: бюджетная экономия до самой смерти, зато с обновленной версией iPhone каждые несколько лет. А свободу, которой они дорожат, постоянно попирает неолиберальное государство при помощи приемов массовой слежки в стиле АНБ или китайской интернет‑полиции. Без их ведома политика во многих странах оказалась под контролем клептократической мафии, чья стратегия состоит в том, чтобы обеспечивать рост ценой подавления свободы и расширения неравенства.

Это новое поколение сетевых людей понимает, что живет в эпоху третьей промышленной революции, и постепенно осознает, почему она застопорилась: если кредитная система вышла из строя, капитализм не может поддерживать тот масштаб автоматизации, которого можно достичь, и не в состоянии обеспечить уничтожение рабочих мест за счет внедрения новых технологий.

Экономика уже производит и воспроизводит сетевой образ жизни и сознание, которые вступают в противоречие с иерархиями капитализма. Стремление к радикальным экономическим переменам очевидно.

Следующий вопрос таков: что мы должны делать, чтобы их осуществить?

 

 

Часть III

 

Всеобщее повышение благосостояния грозит разрушить (в определенном смысле уже разрушает) иерархическое общество.

Эммануэль Гольдштейн в романе Джорджа Оруэлла «1984»

 

Глава 8. О переходах

 

Обнаружение того факта, что капитализм существовал не всегда, может шокировать. Экономисты изображают «рынок» как естественное состояние человечества. Документальные телефильмы воссоздают фантастические детали жизни в Египте времен пирамид или в Пекине при императорах, но умалчивают об иных экономических системах, которые их создали. «Они были такими же, как мы», – доверительно рассказывают папы своим детям, прохаживаясь по выставке о Геркулануме в Британском музее – пока не наталкиваются на статую Пана, насилующего козу, или настенную роспись, изображающую сцену секса втроем женатой пары и раба.

Когда вы осознаете, что когда‑то капитализма не было – ни в форме экономической системы, ни в форме системы ценностей, – возникает еще более шокирующая мысль: возможно, он не будет длиться вечно. Если так, то мы должны осмыслить концепцию переходов, задавшись вопросом о том, что составляет экономическую систему и как одна система уступает место другой?

В предыдущих главах я показал, как появление информационных технологий подорвало базовые институты капитализма: цены, собственность и зарплаты. Я утверждал, что неолиберализм стал ложной надеждой и что кризис, разразившийся в 2008 году, явился результатом изъянов экономической модели, которые препятствуют полноценному использованию новых технологий и началу пятой длинной волны.

Все это делает посткапитализм возможным, но у нас нет модели перехода. Сталинизм оставил нам рецепт катастрофы. Движение «Оккупай» предложило разрозненный набор хороших идей. Движение одноранговых сетей создало модели сотрудничества в малом масштабе. Экологи разработали траекторию перехода к экономике с нулевым уровнем выбросов углекислого газа, но склонны рассматривать ее отдельно от вопроса выживания капитализма.

Поэтому, когда дело доходит до планирования перехода от одного типа экономики к другому, все, что у нас есть, это опыт двух очень разных процессов: становления капитализма и краха Советского Союза. В этой главе я исследую, что мы можем из них почерпнуть, а в конце книги попытаюсь использовать эти уроки для разработки «плана‑проекта», предусматривающего отход экономики от капитализма.

Двадцать пять лет неолиберализма приучили нас размышлять об изменениях в мелких масштабах. Однако если мы достаточно смелы для того, чтобы рассуждать о том, как спасти планету, то мы должны представить и то, как нам спасти самих себя от экономической системы, которая не работает. Стадия воображения здесь играет ключевую роль.

 

Большевик на Марсе

 

В старом научно‑фантастическом романе Александра Богданова «Красная звезда» главного героя – революционера из партии большевиков – везут на Марс на космическом корабле. Там он обнаруживает потрясающие современные фабрики, но самые удивительные вещи он видит в помещении управления: монитор в режиме реального времени каждый час показывает нехватку рабочей силы на каждой фабрике планеты, вкупе со сводкой отраслей, где наблюдается ее избыток. Цель заключается в том, чтобы рабочие добровольно двигались туда, где они нужны. Поскольку дефицита товаров нет, спрос не измеряется. Денег тоже нет. «Каждый берет то, что ему нужно, и столько, сколько хочет», – объясняет марсианский гид. Рабочие, которые контролируют огромные механизмы, но никогда к ним не прикасаются, также вызывают восхищение у нашего землянина. «Они казались любознательными, учеными – наблюдателями, которые, собственно, ни при чем во всем происходящем… Были неуловимы и невидимы со стороны те нити, которые связывали нежный мозг людей с несокрушимыми органами механизма»[311].

В «Красной звезде» Богданов не просто представил, как могла работать посткапиталистическая экономика, – он представил, какой тип человека необходим для того, чтобы она стала возможной. Речь об информационных рабочих, чей мозг связан с механизмом «неуловимыми и невидимыми нитями». Но, описывая коммунистическое будущее, он бросал вызов условностям своего времени – социалисты всех мастей спорили друг с другом о воздушных замках. Но это была не просто фантазия.

Богданов, врач по профессии, был одним из двадцати двух основателей большевистской партии. Его сажали в тюрьму и ссылали, он возглавлял партийную фракцию в петроградском совете, издавал партийную газету, управлял партийными средствами и организовывал их сбор, в т. ч. посредством ограблений банков. Именно Богданов играл в шахматы с Лениным на знаменитой фотографии 1908 года в партийной школе на Капри. Но в том же году, когда была сделана эта фотография, Богданова выгнали из ленинской партии[312]. Он перешел в оппозицию к Ленину из‑за разногласий, которые предвосхитили грядущую трагедию.

Революция 1905 года, говорил Богданов, показала, что рабочие не были готовы к управлению обществом. Поскольку он полагал, что посткапиталистическое общество должно быть обществом знаний, то всякая попытка создать его путем слепых революционных действий могла привести к власти лишь технократическую элиту, предупреждал он. Чтобы избежать этого, говорил Богданов, «необходимо распространять в массах новую пролетарскую культуру, развивать пролетарскую науку, вырабатывать пролетарскую философию»[313].

Ленин все это предал анафеме. Марксизм превратился в учение о неизбежном крахе и революции, гласящее, что рабочие могли осуществить революцию, несмотря на свои идеи и предрассудки. Богданов также дерзнул предположить, что марксизм должен адаптироваться к новым формам мышления в науке. Он предсказывал, что умственный труд заменит ручной и что весь труд станет технологическим. Когда это произойдет, наше понимание мира должно будет перешагнуть через диалектические методы мышления, которые Маркс унаследовал от философии. Наука заменит философию, предсказывал Богданов, а мы начнем рассматривать реальность в категориях взаимосвязанных «сетей опыта». Отдельные науки станут частями «универсальной организационной науки» – науки о системах.

В 1909 году на шумной встрече в парижской квартире Ленина Богданова выгнали за то, что он стал первым теоретиком систем и предвосхитил то, что могло произойти в России. Через несколько месяцев был издан его роман «Красная звезда», получивший широкое хождение среди российских рабочих. В свете того, что произошло в годы сталинизма, его трактовка посткапиталистической экономики оказалась очень дальновидной.

В романе марсианский коммунизм основан на изобилии – все имеется в достатке. Производство ведется на основе данных, получаемых в режиме реального времени, и прозрачного расчета спроса. Потребление бесплатно. Оно работает потому, что рабочим присуща массовая психология сотрудничества, в основе которой лежит высокий уровень образования и преимущественно умственный характер труда. Они перевоплощаются из женского пола в мужской и наоборот, сохраняют спокойствие и бескорыстие в условиях стресса и опасности, живут насыщенной эмоциональной и культурной жизнью.

Предыстория, описанная Богдановым, тоже провокационна. Марс пережил индустриализацию при капитализме. Началась борьба за контроль над промышленностью, увенчавшаяся революцией. Революция носила преимущественно мирный характер, поскольку ее осуществили скорее рабочие, чем крестьяне. Затем наступил столетний переходный период, в течение которого потребность в труде постепенно отмирала, в результате чего принудительный рабочий день сократился с шести часов до нуля.

В «Красной звезде» всякий, кто знаком с ортодоксальным марксизмом, легко читает между строк. Богданов использовал роман для того, чтобы предложить альтернативу идеям, которые господствовали среди крайних левых в ХХ веке. Он считает, что необходимым условием революции является технологическая зрелость, что капиталисты будут свергнуты мирным путем, посредством компромисса и компенсаций, что упор на технологии позволит сократить труд до минимума и что менять нужно прежде всего человечество, а не только экономику. Более того, важнейшим постулатом «Красной звезды» является утверждение о том, что посткапиталистическое общество должно быть устойчивым с экологической точки зрения. Марсиане добровольно совершают самоубийство, если осознают, что их слишком много и что планета не может их прокормить. А поскольку их природные ресурсы подходят к концу, они начинают вести ожесточенные дебаты о том, стоит ли колонизировать Землю.

Если вы думаете: «Что произошло бы с Россией, если бы Ленин попал под трамвай, когда шел на встречу, на которой Богданова выгнали из партии?», то вы не первый, кто задается этим вопросом. Богданову посвящена обширная литература под рубрикой «А что, если бы?» – и это справедливо. Хотя он и не мог представить себе компьютер, он представил такой коммунизм, который мог создать общество, основанное на умственном труде, экологической устойчивости и сетевом мышлении.

После 1909 года Богданов отошел от политики и потратил десять лет на написание фундаментальной книги по теории систем. В первые годы существования Советского Союза он организовал массовую рабочую культурную организацию – Пролеткульт, – которая была закрыта после того, как он присоединился к оппозиционной группе, требовавшей введения рабочего контроля[314]. Он вернулся к медицине и умер в 1928 году после того, как подверг себя эксперименту по переливанию крови[315].

Когда в 1930‑е годы советские плановики начали строить командный социализм, они охотно говорили, что источником вдохновения для них была «Красная звезда»[316]. Но затем факты разошлись с утопией.

 

Русский кошмар

 

Русская революция спутала все стадии. В условиях гражданской войны, продолжавшейся с 1918 по 1921 год, банки и основные отрасли промышленности были национализированы, производством управляли комиссары (профсоюзы были подчинены военной дисциплине), фабрично‑заводские комитеты были запрещены, а урожай просто изымался у крестьян. В результате производство упало до 20 % от довоенного уровня, деревню охватил голод, а рубль обесценился. Некоторые компании перешли на бартерный обмен, а зарплаты выплачивались натурой.

В марте 1921 года СССР был вынужден перейти к разновидности рыночного социализма под названием «Новая экономическая политика». Крестьянам разрешили оставлять себе и продавать урожай, что привело к оживлению экономики, но создало две опасности, которые революционерам, осажденным в России, было трудно понять. Во‑первых, деньги потекли в руки зажиточных крестьян, которых в просторечии называли «кулаками», а сельское хозяйство фактически получило право вето в определении скорости промышленного развития, что нашло отражение в лозунге «Социализм со скоростью улитки». Во‑вторых, укрепилось положение привилегированной бюрократии, управлявшей фабриками, снабженческими организациями, армией, тайной полицией и правительственными учреждениями.

Выступая против богатых крестьян и бюрократов, русский рабочий класс требовал большей демократии, быстрой индустриализации посредством централизованного планирования и уничтожения спекулянтов. Вскоре эти три направления общественной борьбы нашли отражение в самой коммунистической партии.

Внутрипартийные споры разразились между левой оппозицией, которую возглавлял Троцкий и которая требовала больше демократии и больше планирования, прорыночным крылом под руководством Бухарина, который хотел отсрочить индустриализацию и призывал крестьян «обогащаться», и центристской фракцией в лице самого Сталина, отстаивавшего интересы бюрократии.

В ноябре 1927 года на параде в честь годовщины революции около 20 тысяч сторонников левого крыла пронесли транспаранты с требованиями о том, чтобы партия уничтожила кулаков, спекулянтов и бюрократов. Когда рабочие нескольких московских фабрик выступили в поддержку демонстрантов, милиция напала на них, что привело к уличным столкновениям.

Сталин исключил из партии Троцкого и других лидеров левой оппозиции, отправив их в ссылку. Затем Сталин устроил один из тех кульбитов, которые Оруэлл позднее высмеял в «1984»: он перенял левую программу, но в намного более крайней форме, максимально жесткой и брутальной. В 1928 году настал черед Бухарина – он и рыночно ориентированное крыло партии подверглись чистке. Кулаки были «ликвидированы» в ходе насильственной коллективизации крестьянских хозяйств. Оценки различаются, однако в результате голода и массовых расстрелов в деревне за три года погибло около восьми миллионов человек[317].

Масштабы сталинских амбиций, которые должен был воплотить первый пятилетний план (1928–1932), нашли отражение в его фразе: «Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в 10 лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут»[318].

Официальные цифры показывают мощный рост производства в годы пятилетнего плана: удвоился выпуск угля, стали и нефти, досрочно были выполнены колоссальные инфраструктурные проекты. Но, в отличие от мира научной фантастики «Красной звезды», плановики столкнулись с двумя непреодолимыми препятствиями. В экономике по‑прежнему преобладало сельское хозяйство, а техническая основа промышленности была слаба и подорвана десятилетием хаоса. Сталин навязал планирование обществу, которое было далеко от изобилия – напротив, оно страдало от дефицита, а его сельское хозяйство носило полуфеодальный характер. Чтобы добиться хоть какого‑то прогресса, Сталин должен был осуществить резкое перераспределение средств от деревни к промышленности и от потребления к тяжелому машиностроению. Промышленные цели были выполнены, но ценой массового голода, массовых казней, рабских условий труда на многих предприятиях и, в конечном итоге, ценой последующего экономического кризиса[319].

СССР не догнал Запад за десять лет. Но к 1977 году ВВП на душу населения в стране составлял 57 % от уровня США и сравнялся с уровнем Италии. По данным исследования, проведенного по заказу ЦРУ, с 1928 года до начала 1980‑х средние темпы роста в СССР составляли 4,2 %. «С уверенностью можно сказать, что это рекорд устойчивого роста», – заключили аналитики RAND Corporation[320].

Но рост Советского Союза никогда не был обусловлен производительностью. Согласно исследованию RAND, лишь четверть роста в СССР обеспечивалась за счет улучшения технологий, остальная же часть – за счет наращивания факторов производства, т. е. станков, сырья и энергии. После 1970 года рост производительности прекратился полностью: если нужно было увеличить вдвое производство гвоздей, то рядом со старой фабрикой просто строили еще одну – о производительности речи не шло.

Экономисты называют такое развитие «экстенсивным ростом» – в отличие от интенсивного роста, который увеличивает реальное благосостояние. В среднесрочной перспективе система, в основе которой лежит экстенсивный рост, нежизнеспособна. Вполне вероятно, что, в отсутствие роста производительности, советская система в 1980‑е годы рухнула бы под грузом внутренних проблем даже без давления со стороны Запада.

Один урок – который давно сформулировали анархисты, аграрные социалисты вроде Кондратьева и инакомыслящие марксисты вроде Богданова – звучал так: «Не захватывайте власть в отсталой стране». Второй урок: нужно отдавать себе отчет в том, что планирование – это гадание. Как показал экономист Холлэнд Хантер на основе анализа советских статистических данных, цели первого пятилетнего плана были недостижимы без сокращения потребления на 24 %[321]. Советские плановики работали вслепую: наугад устанавливали цель, завышали показатели для своих подчиненных, чтобы оказывать давление, а когда задачи не выполнялись, тратили огромные усилия, чтобы исправить ситуацию или скрыть ее. Они отказывались признавать, что даже у переходных экономик есть объективные законы: динамика, которая действует вне зависимости от экономических агентов и подавляет их волю. «Невозможно исследовать советскую экономику, рассматривая причинность в качестве координаты», – говорилось в партийном учебнике по экономике, изданном в середине 1920‑х годов[322]. В выдуманном мире сталинизма даже причины и следствия были неприменимы.

Поскольку на протяжении длительного времени темпы роста в Советском Союзе превосходили темпы роста на Западе, кейнсианские экономисты восхищались плановой экономикой. Ее хаотичный упадок с самого начала предсказали пророки неолиберализма – Мизес и Хайек. Если сегодня мы хотим разработать проект перехода к посткапитализму, то мы должны серьезно отнестись к критике Хайека и Мизеса. В свои самые плодотворные годы они были не просто критиками советских реалий – они настаивали на том, что даже в развитой стране любые формы планирования обречены на провал.

 

Споры о расчетах

 

Это хоть и странно, но правда: возможность построения социализма некогда была ключевым принципом традиционной экономики. Поскольку маржиналисты полагали, что рынок – это совершенное воплощение человеческой рациональности, их не смущала идея – пока она оставалась лишь мыслительным экспериментом – о том, что всезнающее государство может достичь тех же результатов, что и совершенный рынок. «Обе системы не отличаются по форме и ведут к одной и той же цели, – писал итальянский экономист Вильфредо Парето в знаменитом учебнике, – результат очень значим»[323].

В 1908 году его коллега Энрико Бароне подробно изложил, как социалистическое государство может рассчитать ровно те же результаты, которых рынок достигает вслепую. Бароне показал, что, используя линейные уравнения, можно выявить самые эффективные формы производства, потребления и обмена. «Это был бы невероятный, колоссальный труд… но это не было бы невозможно», – писал он[324].

Для маржиналистов то был символ веры: в теории совершенный план, разработанный государством, имеющим совершенные знания и способным рассчитывать в реальном времени, так же хорош, как и совершенный рынок.

Но здесь был подвох. Прежде всего, государство, как и рынок, не может заранее рассчитать то, в чем возникнет потребность. Поэтому каждый годовой план на деле представляет собой эксперимент, причем не в малом, а в очень крупном масштабе. Рынок может корректировать себя в реальном времени, плану же на это требуется больший срок. По мнению Бароне, коллективистский режим будет таким же анархичным, как и рынок, но в большем масштабе. И на практике государство никогда не сможет располагать совершенным знанием или производить расчеты достаточно быстро, поэтому обсуждение этого вопроса осталось чисто научным.

Лишь потрясения 1917–1921 годов превратили «социалистические расчеты» в конкретный экономический вопрос. В 1919 году Германия и Австрия предприняли неудачные попытки «социализации», ранняя советская военная экономика была провозглашена формой коммунизма, а в недолговечной Баварской советской республике всерьез обсуждались планы по немедленному упразднению денег. Плановые экономики перестали быть мыслительным экспериментом, превратившись в неминуемую вероятность, к которой стремились с некоторым фанатизмом.

Таков был контекст, в котором Людвиг фон Мизес писал книгу «Экономический расчет при социализме» (1920). Рынок, говорил Мизес, действует как вычислительная машина: люди делают выбор, продают и покупают вещи по определенной цене, а рынок определяет, был ли их выбор правильным. Со временем это обеспечивает наиболее рациональное распределение дефицитных ресурсов. Если устранить частную собственность и начать планировать, вычислительная машина выходит из строя: «Без экономического расчета не может быть экономики. Поэтому в социалистическом государстве, где невозможно проводить экономические расчеты, не может быть никакой экономики в том смысле, в котором мы ее понимаем»[325].

Что же до стремления левых упразднить деньги, то Мизес объяснял, что оно не имеет значения. Если вы продолжаете использовать деньги, но при этом подавляете рыночный механизм путем планирования, вы снижаете способность денег подавать ценовые сигналы. Но если вы устраняете деньги, вы устраняете и мерило спроса и предложения: распределение превращается во вдохновленное гадание. «Таким образом, – говорил Мизес, – при социализме любое экономическое изменение становится делом, успех которого нельзя ни оценить заранее, ни определить ретроспективно. Это блуждание впотьмах»[326].

Мизес сосредоточился на трех ключевых слабостях реального планирования: государство не может рассчитывать так же быстро, как это делает рынок; государство не может поощрять иннова