Ужасающая красота (1916–1939)

К 1916 году маховик военной машины начал давать сбои. Пасхальное восстание в Дублине, которое возглавили объединившиеся социалисты и националисты, полностью провалилось. Но оно стало сигнальным выстрелом, за которым последовали беспорядки во всем мире, продолжавшиеся пять лет. Поэт Йейтс прочувствовал его мировое значение, описав обычных людей, возглавивших восстание: «Все изменилось, изменилось бесповоротно. Родилась ужасающая красота»[275].

1 мая 1916 года берлинские фабричные рабочие провели стачку против войны и устроили бой с полицией под руководством лидеров нового типа: цеховых старост, которые выбирались из рядовых рабочих, были независимы от поддерживавших войну лидеров профсоюзов и, как правило, придерживались левосоциалистических идей. В Глазго Комитет рабочих Клайда, другая группа цеховых старост, избранных из среды рабочих, был арестован после того, как организовал забастовки под лозунгом установления рабочего контроля в оружейной промышленности[276].

В феврале 1917 года волна забастовок на оружейных заводах в Петрограде переросла в общенациональную революцию, которая заставила царя отречься от престола и привела к власти временное правительство либералов и умеренных социалистов (Керенский стал министром сельского хозяйства). Русские рабочие создали две новые формы организации: фабричные комитеты и советы рабочих и солдатских депутатов, избираемые по географическому принципу. Благодаря телеграфу, телефону и даже военным радиосигналам беспорядки в мировом масштабе стали подпитывать друг друга. В мае 1917 года взбунтовалась французская армия. Волнения охватили 49 дивизий из 113, а 9 дивизий были лишены возможности вести боевые действия.

Эти события были предопределены новой социальной средой рабочего места и войной нового типа. От Сиэтла до Петрограда мужчины‑рабочие уходили на фронт и работодатели нанимали женщин и неквалифицированных подростков для работы на верфях и на машиностроительных заводах, где они трудились вместе с остававшимися квалифицированными мужчинами, обладавшими такой специализацией, которая освобождала их от военной службы.

В условиях, когда профсоюзы поддерживали ведение войны, а значит, выступали против стачек, цеховые старосты стали практически повсеместным явлением; они пользовались поддержкой квалифицированной прослойки, но были готовы к созданию «промышленных профсоюзов» из числа женщин и молодых мужчин за пределами старых иерархических границ. Когда разразились революции, цеховые старосты стали вождями на низовом уровне.

Параллельно с этим, нарастала радикализация и в окопах, где главную роль играла молодежь, на своем опыте познавшая жестокость войны, которая велась в промышленных масштабах. Для них такие понятия, как отвага, нация и мужественность, имевшие ключевое значение для рабочей культуры в период до 1914 года, потеряли всякий смысл.

Повсеместно произошел крах трудового порядка. К июню 1917 года в Петрограде было 367 фабрично‑заводских комитетов, представлявших 340 тысяч рабочих. Например, на машиностроительном заводе Бреннера комитет постановил: «Учитывая отказ управленцев поддерживать производство, рабочий комитет на общем собрании решил выполнять заказы и продолжать работу»[277]. Ни одна большевистская программа не призывала к установлению рабочего контроля. Ленин относился к этой идее настороженно и поначалу пытался расценивать его как «вето рабочих на управленцев», а позднее, как мы увидим, и вовсе объявил его вне закона.

Следующей из великих держав рухнула Германия. Немецкий рабочий класс, безуспешно пытавшийся предотвратить начало войны, ускорил ее окончание. В ноябре 1918 года левые активисты в Императорских военно‑морских силах устроили бунт, всего за сутки добились возвращения кораблей в порт и отправили тысячи мятежных моряков по всей Германии на военных грузовиках. Одной из их главных целей была радиовышка в Берлине, через которую они хотели установить контакт с революционными моряками в Кронштадте, в России.

По всей Германии стали создаваться фабричные комитеты и советы по российскому образцу. Через сорок восемь часов после начала бунта они добились подписания перемирия, отречения кайзера и учреждения республики. Лишь примкнув к революции в самый последний момент, умеренные лидеры социалистической партии сумели избежать революции наподобие той, что произошла в России.

Затем, в 1919 году, массовые забастовки в Италии привели к скоординированному увольнению рабочих автомобильных заводов в Турине, Милане и Болонье. Они захватили фабрики и попытались – прежде всего на фабрике Fiat в Турине – продолжить производство под собственным контролем с помощью союзников из числа инженеров.

Эти события раскрывают гораздо более интересную социологию, чем ту, которую представлял себе Ленин. Прежде всего, квалифицированные рабочие занимали центральное положение. Они боролись за контроль новыми, открытыми методами. Исследовав этот феномен в Великобритании, Картер Гудрич, занимавшийся социологией рабочего места, назвал его «заразительным контролем»:

Старый, ремесленный контроль почти обязательно подразумевает маленькие группы квалифицированных рабочих; сторонники заразительного контроля, по большей части, являются либо членами производственных профсоюзов, либо приверженцами движения производственных профсоюзов; старые ремесла по природе своей монополистичны и консервативны, тогда как последние склонны к пропаганде и революции[278].

Иными словами, квалифицированная прослойка последовательно отходила от «чистого тред‑юнионизма». Но в то же время она настороженно относилась к тем, кто призывал к бескомпромиссной политической революции. Их целью был контроль на рабочем месте и создание параллельного общества в рамках капитализма.

В течение следующих двадцати лет эти цеховые старосты превратились в постоянно колеблющихся избирателей крайне левых сил, все время искавших третий путь между восстанием и реформами. Живя среди рабочих, они понимали, что большинство последних не были готовы немедленно поддержать коммунизм, что западные общества обладали такой политической устойчивостью, о которой Ленин и не подозревал, и что они, активисты, нуждались в выработке стратегий для того, чтобы выжить. Нужно было укрепить автономию рабочего класса, улучшить его культуру и защитить то, что уже удалось завоевать.

История большинства коммунистических партий в межвоенный период заключалась в постоянных столкновениях между ленинцами, пытавшимися подавить эти традиции разработанными в Москве схемами, тактикой и языком, и цеховыми старостами, пытавшимися создать альтернативное общество внутри капитализма.

И в этом заключается зерно истины, которое есть в «Что делать?» Ленин ошибался, говоря, что рабочие не могут самостоятельно преодолеть чистый, ориентированный на реформы тред‑юнионизм. Он был прав, говоря, что революционный коммунизм не был их собственной идеологией. В основе их собственной идеологии лежали вопросы контроля, социальная солидарность, самообразование и создание параллельного мира.

Но капитализм не мог этого допустить: третья длинная волна вот‑вот должна была перейти в свою нисходящую фазу. После краха на Уолл‑стрит в 1929 году правительства во всем мире допустили массовую безработицу, сократили социальные расходы и урезали зарплаты рабочему классу. Там, где ставки были выше, а рабочий класс сильнее, правящие элиты решили, что его нужно уничтожить.

Все было готово для главного события двухсотлетней истории организованного труда – уничтожения фашизмом движения немецких рабочих. Нацизм был окончательным решением, к которому обратился немецкий капитализм, чтобы покончить с мощью организованного труда. В 1933 году профсоюзы были объявлены вне закона, а социалистические партии упразднены. Катастрофа произошла и в других странах. В 1934 году рабочее движение в Австрии было сокрушено в ходе четырехдневной гражданской войны. Затем в Испании в 1936–1939 годах генерал Франко развязал тотальную войну против организованного труда и радикального крестьянства, в которой погибло 350 тысяч человек. В Греции Метаксас, установивший свою диктатуру в 1936 году, объявил вне закона не только социалистические партии и профсоюзы, но даже народную музыку, ассоциировавшуюся с культурой рабочего класса. Рабочее движение в Польше, Венгрии и прибалтийских странах, в том числе массовое еврейское рабочее движение, сначала было подавлено правыми правительствами, а затем сметено во время холокоста.

Лишь в трех передовых экономиках в 1930‑е годы рабочие организации выжили и выросли: в Великобритании и ее империи, во Франции и в США. В последних двух странах в 1936–1937 годах происходили массовые захваты тех фабрик, где главной проблемой был вопрос контроля.

Рабочие, сражавшиеся с фашизмом, были поколением с самым высоким уровнем классового сознания и образования и с самой большой готовностью к самопожертвованию за всю двухсотлетнюю историю пролетариата. Но первая половина ХХ века стала главным испытательным стендом для марксистской теории рабочего класса – и испытание это провалилось. Рабочие хотели чего‑то большего, чем власть: они хотели контроля. И четвертый длинный цикл обеспечил им его, пусть и на время.

Уничтожение иллюзий

В 2012 году я отправился на кладбище в Валенсии, чтобы посетить массовые захоронения жертв Франко. В годы, последовавшие за смертью Франко, их семьи установили маленькие индивидуальные надгробия, на которые были прикреплены фотографии убитых, сделанные с эффектом сепии. Когда я попытался сфотографировать их на мой iPhone, камера распознала их лица как человеческие, поместив их в маленький зеленый квадрат.

В основном это мужчины и женщины среднего возраста: городские служащие, адвокаты, владельцы магазинов. Большинство молодых мужчин и женщин были казнены или убиты на поле боя. Массовые захоронения предназначались для тех, кого расстреливали скопом между 1939 годом, когда гражданская война закончилась, и 1953 годом, когда убивать уже было некого.

Джордж Оруэлл, сражавшийся плечом к плечу с ними, был потрясен идеализмом, которым дышали их лица. По его словам, они были «цветом европейского рабочего класса, который преследовала полиция всех стран… теперь многие миллионы из них гниют в лагерях»[279]. И эта цифра не была преувеличением. В советском ГУЛаге содержалось 1,4 миллиона заключенных, каждый год гибло около 200 тысяч из них. По меньшей мере 6 миллионов евреев были убиты в нацистских концлагерях, примерно 3,3 миллиона советских военнопленных умерли в немецких лагерях в 1941–1945 годах. На одну только испанскую войну приходится около 350 тысяч погибших[280].

Масштабы смерти во время Второй мировой войны трудно осознать. Поэтому ее воздействие на политику и социологию рабочего класса окутано леденящим молчанием. Пора его прервать. Большинство евреев, убитых в Восточной Европе, происходили из политически активных групп рабочего класса. Многие были членами либо просоветских, либо левых сионистских партий, либо антисионистского Бунда. Холокост всего за три года уничтожил целую политическую традицию в мировом рабочем движении.

В Испании профсоюзы, кооперативы и левые ополченцы были уничтожены путем массовых убийств, а их традиции подавлялись до 1970‑х годов. Тем временем в России политическое подполье рабочего класса было истреблено в ГУЛаге и в ходе массовых репрессий.

То, что Оруэлл называл «цветом европейского рабочего класса», было разгромлено. Даже если бы речь шла только о цифрах, эта осознанная бойня политически активных рабочих в сочетании с гибелью десятков миллионов людей в ходе военных действий стала поворотным моментом в истории организованного рабочего класса. Но, помимо этого, были уничтожены и иллюзии. По мере того как приближалась Вторая мировая война, крайние левые – троцкисты и анархисты – пытались придерживаться прежних интернационалистских установок: отказ от поддержки войн между империалистическими державами, продолжение классовой борьбы на родине. Но к маю 1940 года война стала важнее классовой борьбы.

Когда союзники потерпели поражение, а в правящем классе Нидерландов, Франции и Великобритании возникли значительные пронацистские группы, всякой рабочей семье, имевшей радио, стало очевидно, что их культура выживет, только если Германия будет разгромлена в войне. Политика рабочего класса стала зависеть от военной победы союзников. После войны те, кто пережил бойню, осознавали, насколько близко организованный труд оказался к полному уничтожению, и теперь хотели стратегического соглашения.