Фабрика как поле боя (1771–1848)

 

Первая настоящая фабрика была построена в Кромфорде, в Англии, в 1771 году. До сих пор можно увидеть каменный цоколь, на котором была установлена первая машина. Для любого гуманиста этот заросший мхом каменный цех должен был быть священным. Именно на этом месте социальная справедливость перестала быть мечтой – впервые в истории борьба за нее стала возможной.

В 1770‑е годы это пространство было заполнено женщинами и детьми. Разговаривать им запрещалось. Работали они в клубах хлопковой пыли, натягивая нити на сложных прядильных машинах, которые управлялись взрослыми мужчинами, именовавшимися «прядильщиками». Каждого на фабрике вынуждали обучаться новой культуре труда: следовать часам нанимателя, а не часам своего тела, внимательно относиться к выполнению задачи, не обсуждать инструкции и подвергаться риску серьезных травм по тринадцать часов в сутки. У любой другой группы в обществе были корни, культура и традиции, у фабричной же рабочей силы не было ничего – она была новой и уникальной. В первые тридцать лет это давало возможность управлять этой системой такими методами, которые безжалостно разрушали человеческую жизнь.

Но рабочие стали сопротивляться. Они начали организовываться. Они создали культуру самообразования. И когда в 1818–1819 годах восходящая фаза первой длинной волны стала выдыхаться, устроили массовые забастовки, в которых вопросы заработной платы увязывались с проблемами демократии. Великобритания оказалась в двадцатилетнем политическом кризисе, сопровождавшемся многочисленными вспышками революционного насилия.

Маркс и Энгельс, писавшие в начале 1840‑х годов, более чем двадцать лет спустя после начала этого движения, обнаружили в рабочем классе готовое решение одной философской проблемы. Немецкие левые из числа среднего класса стали пламенными коммунистами: они стремились к бесклассовому обществу, основанному на отсутствии собственности и религии – и на полной свободе от труда. В рабочем классе Маркс внезапно открыл ту силу, которая могла все это осуществить.

Маркс утверждал, что именно ужасные жизненные условия рабочих обеспечивали их историческую судьбу. В марксистской схеме отсутствие собственности, отсутствие ремесла, навыков, религии и семейной жизни – и полное отчуждение от почтенного общества – превращало пролетариат в носителя новой социальной системы. Сначала он достигнет классовой сознательности, а затем захватит власть для того, чтобы уничтожить собственность, покончить с отчуждением от труда и начать строить коммунизм.

Лучше всего отношение пролетариата к судьбе выражается так: оно было сложным.

Разумеется, рабочие осознали свои коллективные интересы. Но затем, даже в очень тяжелых условиях 1810‑х годов, они создали нечто положительное: не «социалистическую сознательность», а революционное республиканское движение, вдохновлявшееся принципами обучения, гуманизма и работы над собой.

В 1818 году манчестерские прядильщики хлопка устроили массовую забастовку. Затем в течение 1819 года по всей северной Англии рабочие устраивали ночные школы и клубы, обсуждали политику, выбирали делегатов в городские комитеты и образовывали женские группы. Из этих встреч летом 1819 года родилось массовое движение за демократию – неофициальные общественные собрания, на которых выбирались неофициальные члены парламента. Когда 16 августа 1819 года, вопреки закону, сто тысяч рабочих собрались на поле Святого Петра в Манчестере, они были рассеяны кавалерийской атакой.

Бойня при Питерлоо обозначила начало настоящего движения промышленных рабочих. Она также подготовила первую попытку борьбы с социальным недовольством при помощи автоматизации.

В теории прядильщики в большинстве своем должны были быть мужчинами, потому что прядильная машина, известная как «мюль‑машина», требовала крепких рук, которые должны были четыре раза в минуту двигать туда‑обратно комплект веретен. Истинная цель носила социальный характер: проще было добиться дисциплины на фабрике, опираясь на группу суровых, лучше оплачиваемых рабочих‑мужчин, чем иметь дело напрямую с женщинами и детьми[255].

Когда к началу 1820‑х годов квалифицированные мужчины стали активистами, единственным способом избавиться от них оказалась автоматизация. В 1824 году была запатентована «автоматическая мюль‑машина», и вскоре тысячи их были внедрены на производстве. Работодатели объявили, что в будущем машины будут полностью управляться женщинами и детьми, поскольку «операторам только и придется что следить за ее движениями»[256].

Однако на деле все произошло как раз наоборот.

После 1819 года прядильщики‑мужчины регулярно устраивали забастовки против найма женщин. Они отказывались обучать девушек своей работе, которая открыла бы им доступ к более высокой квалификации, и настаивали на том, чтобы на их место выбирали их сыновей. В 1820–1830‑е годы те немногие женщины, которые удерживались на местах прядильщиц, были выдавлены, а к 1840‑м годам мужчины добились полного господства. И, как показала историк Мэри Фрифельд, новые машины не устранили потребности в высокой квалификации, а лишь создали новые технические навыки, которые пришли на смену старым: «Одну комплексную задачу сменила другая, тогда как контроль качества и функции интеллектуального надзора остались неизменными»[257].

Я так подробно описал этот эпизод потому, что он много раз повторялся в течение последующих двух столетий. Подлинную историю труда нельзя представлять по схеме «экономика плюс технологии». Она включает в себя взаимодействие технологий с организациями, созданными рабочими, а также складывание властных отношений, в основе которых лежат различия в возрасте, поле и национальности.

Более того, этот случай опровергает дорогой многим фрагмент из «Капитала» Маркса. Ведь Маркс, писавший в 1850‑е годы, использовал автоматическую мюль‑машину как главный пример, иллюстрирующий тенденцию капитализма к устранению квалифицированного труда и подавлению рабочей силы. «Машина, – писал он, – становится самым мощным боевым орудием для подавления периодических возмущений рабочих, стачек и т. д. <…> Прежде всего мы напомним об автоматической мюль‑машине…»[258]

Источником путаницы можно считать его соратника Фридриха Энгельса. Когда Энгельс прибыл в Манчестер в 1842 году, все рабочие города приняли участие во всеобщей стачке и потерпели поражение. С помощью своей любовницы Мэри Бернс, происходившей из рабочего класса, двадцатидвухлетний Энгельс обошел фабрики, трущобы и хлопковые биржи, собирая данные для первой серьезной работы по материалистической социологии: «Положение рабочего класса в Англии».

Как антрополог Энгельс во многом оказался прав, описывая жизнь в трущобах, почти полное отсутствие верований и пиетета к религии среди рабочих, их пристрастие к выпивке, опиуму и случайному сексу. Неправ он был в оценке влияния автоматической мюль‑машины. Он писал:

 

…в результате всех усовершенствований машин… работа взрослых мужчин таким образом сводится к простому наблюдению, которое вполне могут осуществлять и слабосильная женщина и ребенок, получающие за это в два или даже в три раза меньшую плату… взрослые рабочие все более и более вытесняются из промышленности и не находят вновь работы, несмотря на расширение производства[259].

 

В защиту своей точки зрения Энгельс приводил пример радикально настроенных прядильщиков, которые в условиях экономического спада и поражения после стачки 1842 года лишились работы. Тем не менее в долгосрочном плане автоматизация привела к укреплению роли квалифицированных прядильщиков и к увеличению их числа[260]. Многочисленные исследования, прежде всего те, что провел профессор Университета Массачусетса Уильям Лазоник, показывают, как квалифицированный труд, доминирование мужчин и запутанная система отношений власти среди рабочих‑мужчин пережили начало механизации[261].

Поэтому первый контакт марксизма с организованным рабочим классом привел к ложному пониманию не только квалифицированного труда, но и порождаемой им разновидности политической сознательности.

Маркс утверждал, что рабочие уничтожат собственность, потому что у них ее не было; уничтожат разделение на классы, потому что оно им было невыгодно – а после того, как они это сделают, им не нужно будет строить альтернативную экономику в рамках старой системы.

Однако это плохо согласуется с историей английского рабочего движения в период до 1848 года. Это была позитивная история выживания и эволюции квалификации, массовых митингов на склонах холмов, учебных кружков, кооперативных магазинов. В первую очередь она создала динамичную культуру рабочего класса: песни, поэзию, фольклор, газеты и книжные магазины. Коротко говоря, там, где, по утверждению марксистской философии, был «ноль», на самом деле была «единица».

Маркс был неправ в своих суждениях о рабочем классе – это должен открыто признать всякий, кто стремится защищать материалистическое понимание истории. Он ошибался, думая, что автоматизация уничтожит квалификацию, и говоря, что пролетариат не может создать жизнестойкую культуру в рамках капитализма. Рабочие создали ее в Ланкашире еще до того, как Маркс окончил университет.

Маркс, будучи последователем Гегеля, всегда настаивал на том, что предметом изучения социальных наук должно быть «целое»: целое в процессе становления и гибели; целое в его противоречии; официальная его сторона, но еще и подспудная, скрытая сторона. Он строго следовал этому методу, когда речь шла о капитализме, но не тогда, когда настал черед анализа рабочего класса.

Предложенная Энгельсом в 1842 году антропология английского рабочего класса подробна, комплексна и конкретна. Этого нельзя сказать о марксистской теории пролетариата, которая сводит целый класс к философской категории. И вскоре она была полностью опровергнута.

 

Люди против машин (1848–1898)

 

К концу XIX века профсоюзы были прочно вплетены в ткань промышленности. По большей части их возглавляли квалифицированные рабочие, склонные, с одной стороны, к умеренности, а с другой – рьяно защищавшие свою самостоятельность на рабочем месте.

Книга Энгельса об английском рабочем классе была опубликована в Великобритании только в 1892 году, став к этому времени музейным экспонатом. Его предисловие к первому британскому изданию, в котором он это признавал, стало как блестящим рассуждением о приспосабливающейся природе капитализма, так и отражением его самообмана относительно источников умеренности среди рабочих.

После того как в 1848 году радикальное республиканство выдохлось, устойчивой формой организации британского рабочего класса стали профсоюзы, образованные квалифицированными рабочими. Где бы ни внедрялась фабричная система, особенно в металлообработке и в инженерном деле, самостоятельные квалифицированные рабочие стали нормой. Радикализм и утопический социализм оказались не у дел.

Первый из них был осмыслен Энгельсом в категориях экономики. После 1848 года, когда появились новые рынки и новые технологии и расширилось денежное предложение, Энгельс признал, что началась «новая индустриальная эра» – Кондратьев назовет ее вторым длинным циклом, – которая продолжалась до 1890‑х годов. И Энгельс выявил одну ключевую черту ее технологической парадигмы, а именно сотрудничество труда и капитала.

Система теперь была настолько прибыльной, что британским хозяевам больше не нужно было прибегать к методам Оливера Твиста. Рабочий день был ограничен десятью часами, детский труд сокращен, вызванные бедностью болезни преодолены благодаря городскому планированию. Теперь, писал Энгельс, наниматели могли «избегать ненужных склок, смирившись с существованием и с силой профсоюзов»[262].

Британская рабочая сила увеличилась за счет миллионов неквалифицированных, бедных и временных рабочих. Но Энгельс констатировал «постоянное улучшение» в положении двух отдельных групп: фабричных рабочих и тех, кто состоял в «крупных профсоюзах», под которыми он понимал квалифицированных трудящихся, в массе своей взрослых мужчин.

Энгельс говорил, что рабочие стали умеренными потому, что им «досталась часть преимуществ» британской имперской власти. Не только квалифицированные рабочие, которых он характеризовал как «рабочую аристократию», но и широкие народные массы, которые, как считал Энгельс, также получали выгоду от снижения реальных цен, обеспечивавшегося Британской империей. Тем не менее он полагал, что сравнительное преимущество Великобритании носит временный характер и что привилегии квалифицированных рабочих тоже будут временными.

Вместе с тем в остальной части развитого мира в рабочей среде он мог видеть лишь такой уровень бунтарства и отчуждения, который был характерен для периода до 1848 года. Поэтому в конце 1880‑х годов Энгельс предпринял вторую попытку осмыслить тот факт, что коммунизм рабочего класса так и не появился: Великобритания подкупила своих рабочих, используя свою имперскую власть, но, когда весь остальной мир догонит Великобританию, умеренность исчезнет.

Такое прочтение ситуации было практически полностью неверным. Во второй половине XIX века квалифицированный труд, пассивность и политическая умеренность распространились среди рабочих всего развитого мира. Мы можем опираться на бесчисленное количество страноведческих исследований, самые подробные – написаны в Канаде.

Рассказ Грегори Кили о бондарях из Торонто показывает, как профсоюз установил цену труда в каждой мастерской. Переговоров о зарплате не было. Бондари встречались, представляли прейскурант цен, а хозяева должны были либо принять его, либо начать массовые увольнения. Хотя рабочая неделя длилась шесть дней, бондари, как и все другие квалифицированные рабочие, регулярно брали «синий понедельник», т. е. неофициальный выходной после попойки в воскресенье вечером.

На своей работе они пользовались полной автономией. Они владели своими инструментами – стачка заключалась в том, что они «забирали свои инструменты из мастерской». Они строго контролировали доступ к обучению ремеслу. Они сокращали выпуск продукции в период экономического спада, чтобы удержать зарплаты. Они добивались всего этого благодаря тайным собраниям, масонским рукопожатиям, клятвам, ритуалам и полной солидарности.

А профсоюзы были лишь базовым слоем сложной мозаики институтов. Брайан Палмер в исследовании рабочих Гамильтона (Онтарио) пишет:

 

Культура рабочего человека XIX века включала в себя богатую ассоциативную жизнь, институционализированную в дружеском обществе – в институтах мастеровых, спортивных братствах, пожарных командах (т. е. добровольных пожарных бригадах) и клубах рабочих. Дополняли эти формальные отношения менее структурированные, но столь же осязаемые связи на работе, связи соседства, родства, которые проявлялись в совместном распитии пива или в шумных и шутливых вечеринках (в стиле Панча и Джуди)[263].

 

Неформальный контроль на рабочем месте – не только над зарплатами, но и над самой работой – распространился даже в новых отраслях промышленности[264].

Столь невероятный уровень неформального рабочего контроля не был случайным – его создали новые технологические процессы, появившиеся в середине столетия. Ключевые технологии второй длинной волны – телеграф, паровозы, печатание, литье чугуна и тяжелое машиностроение – были ручными по своей сути, а значит, крепкие руки и опытный ум имели жизненно важное значение. «Мозг управленца под шляпой рабочего человека» – этот лозунг рабочего класса вполне отражал реальность.

Чтобы не допустить постоянного превосходства квалифицированного труда над автоматизацией, хозяевам нужна была «думающая машина», предупреждал руководитель профсоюза бондарей Торонто[265]. Но на это ушло еще сто лет. Даже во время нисходящей фазы второго длинного цикла, начавшейся после 1873 года, когда менеджеры попытались навязать низкоквалифицированный труд и автоматизацию, они потерпели неудачу. В исследовании о квалифицированных рабочих в Торонто в 1890‑е годы Кили приходит к выводу: «Они столкнулись с машинами и победили»[266]. К 1890‑м годам наличие квалифицированного, привилегированного и организованного слоя рабочих стало общей чертой капитализма, а не результатом сравнительного преимущества одной страны.

Совокупный эффект автономии квалифицированного труда, «богатой ассоциативной жизни» и возникновения социал‑демократических партий заставил капитализм вновь адаптироваться. «Столкнувшись с машиной и победив», организованные рабочие в первой половине ХХ века столкнулись с научным менеджментом, бюрократией, а затем и с охраной в концлагере.