Реальность и художественная культура.

 

В своих интервью бывший руководитель Центра виртуалистики Института человека Российской академии наук, доктор психологических наук Николай Носов не раз подчеркивал, что есть немало людей, которые и сейчас не могут различить у себя в психике, где у них виртуальное, а где реальное. В этом смысле не виртуальная среда опасна психическими сдвигами, а обычное незнание того, что в каждом из нас есть объективные психические миры (виртуальные реальности) - утверждает Н. Носов.[535]

Такими внутренними искусственными реальностями, к примеру, считается пребывание человека в состоянии озарения, вдохновения. Иными словами, творчество - это и есть временный переход в мир виртуальной реальности. Можно предположить, что временный переход осуществляется всякий раз, когда человек пребывает в состоянии даунтайма. Даунтаймом называется состояние, при котором человек может быть глубоко погружен в свою реальность, в собственный внутренний мир.[536] В такие моменты человек как бы обращается внутрь себя - к внутренним картинам, звукам, ощущениям.

Всё искусство является насквозь символичным. Уже древнехристианские катакомбы полны символических изображений Христа и Церкви. Символами Христа являются рыба, виноградная лоза, «добрый пастырь». Символами Церкви – корабль. Евангелистов символично изображают в виде четырех животных – это орёл, телец, лев и человек.

По замечанию известного литературоведа В.С. Непомнящего, «Человеческое, мирское искусство есть не что иное, как адамово воздыхание падшего мира: «Раю мой, Раю!», созерцание - «как бы сквозь тусклое стекло, гадательно» (1Кор. 13, 12) - мира истины, добра, красоты - созерцание, милостью Божией оставленное падшему, однако не утерявшему образа Божия человечеству.[537]

Впрочем, использование символов Церкви приходилось иногда ограничивать, чтобы сдерживать слишком буйный полет фантазии. Именно с этим связано известное 82-е правило Трулльского собора, запретившее символические изображения.[538]

Нужно заметить, что сам феномен искусства всегда вызывал неоднозначное к себе отношение. Кто-то считал, что вымышленные миры нужнее реальных, кто-то считал всё это порождением дьявола. Искусство – от слова «искус» - говорила об этой двусмысленности М.И. Цветаева. Так, «многие справедливо сравнивают эффект воздействия захватывающего сюжета с действием наркотика, который точно так же уводит от реальности и заставляет потерять счет времени и даже забыть о боли».[539]

Таким образом, мы подходим к проблеме культуры как таковой. С самых давних пор существуют укоренившиеся стереотипы, согласно которым религия настолько выше культуры, что вполне допустимо пренебрежение земной жизнью в пользу спиритуализма, нужды и потребности личности не настолько ценны, их можно и не учитывать.[540]

Главный аргумент противников культуры - её тленность. Действительно, человек творит, напрягая все силы души, но рано или поздно созданное им погибает. Возникает вопрос: не есть ли заповедь творчества всего лишь наказание за грех прародителей в раю, обязанность «возделывать землю, из которой человек взят» (Быт. 3, 23)? Не лучше ли человеку полностью сосредоточиться на деле спасения и ради этого отречься от всего и от всех?

Примерно так рассуждал ранний христианский автор Татиан, который, согласно характеристике А. Сергиевского, по своей враждебности к языческой философии «превосходит решительно всех писателей Церкви первых четырех веков христианства».[541] Писания Татиана изобилуют язвительными выпадами в адрес эллинов и их культуры. В отличие, например, от св. Иустина Философа, Татиан склонен был отрицать греческую культуру как таковую.[542]

По замечанию патролога, «В излишне резких антитезах Татиана чувствуется некий налет легковесной бравады… являющей скорее слабость, чем уверенность в своих силах. Здесь он явно уступает своему учителю св. Иустину, смело и с достоинством берущему отдельные «камни» из полуразрушенного здания античной культуры, для того чтобы быстрее и успешнее возвести храм христианской культуры».[543]

Кроме таких известных апологетов творчества и культуры, как свт. Василий Великий и свт. Григорий Богослов[544], мы находим и великого учителя безмолвия. Свт. Григорий Палама пишет: «Человек создан по образу Творца, призван творить и тем возвыситься над миром ангелов, которые не создают сами ничего, а служат лишь созданиям Божиим и охраняют человека — творца».[545]

Известный современный подвижник благочестия, иеромонах Серафим (Роуз) также знает плюсы изучения лучших образцов культуры: «Хорошо знакомый с лучшими плодами светской культуры - которая на Западе почти всегда имеет определенное религиозное и христианское звучание, получает намного больше возможностей вести нормальную плодотворную жизнь православного христианина, чем тот, кто обратился в Православие, будучи знаком лишь с современной популярной культурой… Лучшая мировая культура, усвоенная соответствующим образом, очищает и развивает душу».[546]

Ригористы, склонные принижать значение всей светской культуры и искусства, напоминают о необходимости ухода от всего «мирского». Однако дело выглядит не так, что через отвержение культуры человек перейдет к ангельскому состоянию. Скорее, культура предостерегает человека от впадения в скотское или демоническое состояние. По словам диакона Андрея Кураева, Культура невозможна без чувства святыни, без «ощущения высоты». Именно этим ощущением культура делает человекообразное существо человеком, прямоходящим, смотрящим вверх (греческое слово антропос, как и славянское человек означают существо, устремленное ввысь, к вечности)».[547]

Однако не следует и преувеличивать значение искусства и культуры, как это часто делает интеллигенция. Тот же автор напоминает: «Сама культура есть лишь ступень в возрастании человека. И тот, кто зациклится на «диалоге культур» - сможет так и не заметить того высшего диалога, ради которого и был создан человек. Идеологические шумы могут не дать ему расслышать приглашение к диалогу с Богом».[548]

Мы вовсе не ставим сейчас задачи отстаивать высокое предназначение культуры и искусства.[549] Заметим лишь, что они могут служить как благим целям, так и злым: это зависит прежде всего от художника. С другой стороны, возможна и «темная красота» — не только неосвященное, но и не способное к освящению творчество. Есть сферы, куда не доходит Свет Преображения. Поэтому в оценке значения культуры для человека надо избегать крайностей как огульного отрицания, так и безоглядного всецелого принятия.

Но для нас сейчас важнее другое: искусство является ярким примером преломления реальности. В своём творчестве человек отражает своё видение мира, именно поэтому число «картин восприятия действительности» равно числу живущих на земле людей.

«Есть что-то в каждом творчестве, - пишет прекрасный знаток свято-отеческой письменности архим. Киприан (Керн), - что в себе содержит семя вечности, свой «семенной логос», роднящий его с Первоисточником Премудрости, с Предвечным Логосом. И это вечное в создании рук человеческих и перейдет в вечность в своем нетленном, преображенном облике и останется пребывать в невечернем дни Царствия… Есть какой-то смысл, какой-то логос творчества, нами еще невидимый и непостижимый. Отрицать его было бы величайшей бессмыслицею. Это значило бы отнимать божественный смысл назначения человека».[550]

В разные времена предпочитались разные оттенки, ставились свои акценты. Так, в советское время в искусстве господствовал так называемый метод социалистического реализма. За реализм, правда, выдавался приукрашенный натурализм или же своеобразный классицизм, декларирующий себя как метод «жизнеподобия» и создающий образ такой реальности, где идеологически сконструированное «должное» выдается и принимается за действительное».[551]

Однако «реальность» эта была «идеологически стерилизована» и лишена онтологических проблем.[552]

В настоящее время ситуация изменилась. На смену господствующей идеологии коммунизма пришла «демократия», «рыночная» экономика, а в культуре основное место занял постмодернизм, со своими мифами и своей виртуальностью. В постмодернизме жизнь становится игрой. Ведь в нашем мире «нет ничего настолько священного и настолько значительного, чтобы его нельзя было «переиграть» в профанное и пародийное. Таким образом игра перекодируется в реальность жизни».[553]

Как пишет Олеся Николаева, «в связи с этим особый статус приобретает постмодернистское «ничто» - виртуальная реальность, создание которой сопровождается умерщвлением больших идей, высоких смыслов и сверхличных ценностей. Смерть становится механизмом стратегии постмодернизма, опирающейся на ницшеанское мироощущение «смерти Бога»».[554]

Логическим завершением постмодернизма является полное смешение понятий добра и зла. «Из этого следует, что ангел равнозначен и равновелик демону, благодать неотличима от наваждения и прелести, живое равноправно с мертвым, подлинное равноценно искусственному, сакральное амбивалентно профанному, ибо все представлено в равном достоинстве и равном ничтожестве в пространстве постмодернистской цивилизации».[555]

Как бы подытоживая размышления о роли художника в современном понимании, исследователь говорит об образе Мастера в «Мастере и Маргарите» М.А. Булгакова: «Он не просто писатель, он именно творец, мастер нового мира, новой реальности, в которой себя он в порыве самоубийственной гордости ставит на роль Мастера и Творца».[556]

 

Виртуальная личность.

 

«Ах как весело пляшем мы в призрачных, ложных огнях маскарада, как небрежно держим в руках своих Истину и с какою божественной беспечностью ничего не желаем знать о ней! Мы забавляемся, мы играем ею, мы бросаем ее друг другу как цветок, как тряпичную куклу, - и всю ночь мелькает она то в руках разбойника, то в руках колдуна, то в руках короля: банальная, свежая, сиюминутная, вечная!.. И, натешившись ею, мы забываем ее где-нибудь на скамейке в сквере, где-нибудь на столике ночного кафе, чтобы под утро дворник или уборщица вымели ее из мира вместе с прочим мусором ночи, а мы, сняв маски и посмотрев друг на друга, горько усмехнулись бы: «Ах, это только мы!.. Всего-то навьего!».

 

 Н. Клюев. «Между двух стульев».

 

    Пожалуй, теперь пришло время поговорить о том, что самым непосредственным образом связано с психологией в связи с понятием виртуальности.

Из разговора психолога со школьником-подростком:

- Странный вопрос: знаю ли я себя? Конечно, знаю!

- А что ты знаешь о себе?

- Знаю, что я это - я.

- Уже немало.

- Еще я чувствую, что мне хочется в данный момент. У меня куча мыслей на этот счет.

- Все, что есть сию минуту в тебе, это и есть ты во всей полноте?

- Нет… У меня есть прошлое, есть воспоминания. Есть цели, я чего-то хочу достичь.

- Что это значит? Ты состоишь из прошлого, настоящего и будущего?

- Да. Но мне не всегда это нравится. Прошлое, порой очень навязчиво. А будущее… туманно.

- Ты не любишь прошлое и боишься будущего?

- Прошлое я не люблю. Я не могу его исправить, за что же его любить? А будущего я не боюсь. Я боюсь за себя в будущем. Я могу сделать что- то не так и сбиться с курса.

- Значит, ты сам не знаешь, на что способен?

- Я очень обидчив и обида застилает глаза, тогда я сам себе не хозяин.

- Обида - это часть тебя или что-то приходящее извне? Она тебе не подконтрольна?

- Скорее я ей подконтролен. В голове мысли правильные, а на сердце совсем иные чувства…

Приведенный выше разговор отчетливо показывает нам, что знание самого себя люди путают с чем угодно. С осознанием своих телесных потребностей, со своими воспоминаниями, со своими устремлениями в будущее, с эгоистическими установками, с чужими идеями. Еще К.Г. Юнг указывал, что у большинства людей существует иллюзорное убеждение о наличии у них тех или иных качеств, чаще достоинств.

Как познать себя?

Этот вопрос волнует человечество с древних времен и до сих пор не получил исчерпывающего ответа. Но кое-то всё-таки можно заметить. Например, что особенно отчетливо наше «я» проявляет себя при встрече с другим человеком. И начинаются здесь порой весьма неожиданные вещи. Мы себя не узнаем, удивляемся и поражаемся: неужели мы способны на те поступки и слова, которые проявились в общении с ближним.[557] Неужели это мы так заискиваем с «выгодными» для нас людьми? Неужто это мы, такие тихие и спокойные, распаляемся гневом из-за мелкого недоразумения со своей «половиной»? Да откуда же явились эти злоба и честолюбие? Может, это и не мы вовсе? Воистину, мы сами для себя стали бы источником непрестанного удивления, если бы обращали на себя больше внимания.

Возникновение конфликтных ситуаций в отношениях между людьми, переживание стрессов, появление неврозов и многое другое в нашей жизни очень во многом зависят от нашего мировоззрения, субъективного взгляда на происходящие события.[558] Мы все смотрим на мир разными глазами, поскольку воспринимаем его своей уникальной душой. Всё то, что есть в наших душах, то «сокровище сердца» (ср. Мф.12, 35), и является мерилом событий. А сердце, понятное дело, у каждого человека имеет разное наполнение.

Теперь скажем несколько слов о том, что такое мировоззрение. Это система принципов, взглядов, ценностей, идеалов и убеждений, определяющих направление деятельности и отношение к деятельности отдельного человека, социальной группы или общества в целом.[559]

Это определение скорее «клиническое», чем философское. Оно позволяет провести довольно ясную границу между понятиями «мировоззрение» и «бред», поскольку последнее относится к области психиатрии и означает ложную, непоколебимую уверенность в чём-либо, несмотря на несомненные, очевидные доказательства противного.[560]

Нашу внутреннюю «территорию» мы весьма тщательно охраняем. И очень не любим, когда кто-то сует свой нос за наш «забор». А все, что находится за забором, внутри, обладает статусом священной коровы. Но давайте посмотрим, что же мы так тщательно охраняем от чужих глаз? Дары духовные? Если бы… Тогда, может быть, добродетели, не любящие чужого взора? Как бы не так! Ну, тогда мудрость и знание? И этого нет. Целомудрие душевное, хрупкое сокровище? Да где уж там…

Сдается нам, что охраняем мы чаще всего ХАОС. Тот хаос, который правит нами беспощадною рукою, который мы боимся показать людям, а более всего боимся его самого, его власти над нашими душами. Этот хаос имеет власть «вязать и решить», исполняя функции и императора, и первосвященника, и полиции. Он светит нам неясным светом, и его огни повергают нас в транс. «Итак, смотри: свет, который в тебе, не есть ли тьма?» (Лк. 11, 35).

Но наш страх перед хаосом собственных душ, страх рабский и трусливый - неизмеримо меньше перед боязнью потери хаоса, чувством почти паническим. «Там убоятся они страха, где нет страха» (Пс.13, 5). Не о нас ли сказал Давид? Не мы ли больше всего на свете боимся осуждения со стороны соседей, гнева начальника, капризов детей? На одно мы реагируем болезненно, на другое с трепетом, на третье - гневно. Наш хаос управляет нами, но сам управляется извне.

Но почему же так происходит?

Некоторая «очарованность» человека виртуальными процессами, особенно по типу «реальный объект в виртуальном пространстве», основана на психологическом феномене «замещающего действия». Психолог Н.С. Пряжников пишет: «Если человек явно запутался в своих симпатиях или же окружающие люди кажутся ему недостойными его любви, то свое неудовлетворенное чувство он начинает направлять на других людей, а нередко – и на иные объекты (вещи, хобби, работу, спортивные команды, политические партии…). То, что больше находится в поле его внимания и что обладает хоть какой-то привлекательностью, то и может стать для него своеобразным «замещающим объектом». Тем более что такие «объекты» и не предполагают реального (физического) обладания, т.е. вполне «доступны» в плане воображения, симпатий, иллюзий…».[561]

Для понимания этого феномена достаточно взглянуть на систему мотивов нашего поведения. Для нормального функционирования этой сферы она должна быть достаточно дифференцированной и иерархичной. Все мотивы можно разделить по нескольким признакам: общественные – личные; избегания – удовлетворения (получения) и т.п. Логично было бы разделить их и на основании трихотомичного деления человека: духовные – душевные – телесные.

Мотивы телесные – самые простые и очевидные: сна, пищи, жажды, избегание боли, жары, холода. Если человек, выходя на улицу в холодную погоду, надевает теплую одежду – это удовлетворение телесных потребностей. Но если он ищет модной, особенно красивой одежды и надевает именно ее, это уже удовлетворение мотивов душевных. А поскольку душевная жизнь наша подчиняется по преимуществу действию страстей[562], то мотивация душевной жизни по большей части бывает связана с грехом. Основывается она на восьми основных страстях, описанных святыми отцами. Все они представляют собой искаженные естественные потребности души и тела.

Так, утоление голода превращается в чревоугодие. Естественное влечение полов – в блуд и прелюбодеяние. Потребность в наличие какого-то имущества гипертрофируется в сребролюбие. Праведный гнев, который должен быть направлен на борьбу со злом, и прежде всего в самом себе, выливается в брань, памятозлобие и вражду. Вместо блаженного плача о грехах в душе преобладает печаль. Естественная потребность в отдыхе приобретает вид лености, нерадения и уныния. Нормальное чувство достоинства личности, осознание своей ценности перед Богом вырождаются в тщеславие и гордость.

Душевные потребности и относящиеся к ним мотивы могут быть и более тонкими. Эстетическое чувство – отзвук заложенного в нас при сотворении чувства гармонии. Но оно может, подпитывая само себя, превратиться в тщеславное коллекционирование, бесплодное эстетство, искусство ради искусства.

Духовная мотивация – воздержание в пище и питье ради послушания Церкви, для того чтобы более горячей была молитва (пост); исполнение предписанных священником правил и епитимий; принуждение себя к молитве; укрощение языка и т.п. Как видим, на каждом шагу духовный мотив вступает в борьбу с душевно-телесными желаниями, противными ему. Выбор между различными побуждениями предоставлен нашей свободной воле. А она, как мы уже отмечали, «удобопреклонна» ко греху. Следовательно, духовные мотивы не могут победить телесные и душевные без борьбы, терпения и обращения к Божией помощи. Именно этой борьбе и учит христианская аскетика – «наука святости».

Наука эта, наверное, сложнейшая из всех существующих. Это тяжелый ежеминутный труд, но только он открывает путь к подлинному взгляду на мир, на людей и на себя. Только «действие Духа Святого несет нам состояние мира, что есть подлинная реальная жизнь».[563]

Однако даже если человек выстроит в своем сознании правильную иерархию мотивов, все возникающие побуждения будет сверять с евангельским эталоном, это не означает, что он с ходу будет отвергать любой греховный прилог. В борьбе и доброделании необходим навык. Что уж говорить о нас, когда апостол Павел признается: «не понимаю, что делаю; потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю… Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» (Рим. 7, 15, 19). Тем более это относится к человеку, который только начинает делать свои первые шаги в Церкви. А что уж говорить о том, кто ещё и не пришел к вере. У человека, не имеющего опыта церковной жизни, духовная мотивация неосознанна, подспудна, моральные нормы нечеткие и расплывчатые, иерархия мотивов искажена.

И всё же, душа человека по природе – христианка[564], голос совести одинаково вещает на русском, английском, греческом и китайском языках, и десять заповедей написаны на скрижалях каждого человеческого сердца. Значит, духовная мотивация в виде стремления к чему-то высшему, неотмирному, пусть не облеченная в конкретную форму и слабо дифференцированная, всё равно присутствует.

Вот тут-то и проявляет себя феномен замещающего действия.[565]

Потребность «запускает» в человеке систему реализации себя с той или иной степенью энергийности. Если потребность не реализована, напряжение (потенциальная энергия) возрастает. Весь этот процесс, как указывает Л.С. Выготский[566], совершается при активном участии сознания, которое вносит свои коррективы.

К примеру, человек проходит мимо лотка с пирожными, испытывая голод. Потребность утолить голод подсказывает: съешь. Подойти, взять и съесть? Нет, без денег нельзя. Но в кармане ровно 50 рублей, как раз на давно желаемую книгу. Потребность купить книгу в иерархии ценностей выше. Проходит мимо. Но в сознании в это время несется поток яств, которые можно увидеть разве что в кулинарных книгах, представляется процесс еды и т.д. Вот это и есть замещающее действие – в данном случае совершенно виртуальное. «Я всё-таки вкусно поел», - но только в своих мечтах. Заместил реальный процесс еды воображаемым.

Клиницисты указывает, что люди, «подвинутые» на похудании, даже страдающие анорексией (отказом от еды) в целях коррекции фигуры» (сверхценная идея), часто любят манипулировать с пищевыми продуктами: вкусно готовить, принимать гостей. Таким образом, реальное поглощение пищи замещается манипуляциями с ней. Плюс компонент тщеславия: как у тебя всё вкусно, а ты ничего не ешь![567]

Духовные потребности также накапливают энергию, требующую выхода, в своих «системах». Отсюда совершение различных действий, разряжающих эти системы. Действия эти могут быть как сложными, так и совсем простыми.

Так, если человек постоянно ворует со своего предприятия и совсем устал от голоса совести, подсказывающего, что надо бросать это занятие, но мотивы наживы у него доминантный (самый главный в структуре мотивов), он может регулярно подавать («отстёгивать») на храм или на детский приют, давая выход энергии системы.

Курт Левин выделял разные типы замещёния. Один из них – эквивалентный. Есть потребность помолиться в храме, но нет возможности. Духовная потребность удовлетворяется искренней домашней молитвой. Другой тип – «pars pro toto».[568]

Для его иллюстрации подходит приведенный выше пример с пожертвованиями. Действия производятся с теми же объектами (и порой подыскиваются подобные обстоятельства), что и в случае реализации потребности. Но итог всё же уводит в сторону.

Самый же интересный для нас тип замещёния – символический. Л.С. Выготский[569] указывал на значимость воображаемого действия в функционировании психики.[570]

Мы все хорошо знаем, как уходя от реального решения задачи, в данном случае духовной, мы начинаем додумывать, фантазировать её завершение. Таким образом, саму проблему мы не решаем, а вот напряжение на время снимаем.

Например, прочитав у святых отцов, что в молитве бывают состояния, которые свидетельствуют о том, что Господь принял наше покаяние и дал милость, человек воспринимает идею достижения этих состояний как сверхзадачу. Поскольку реально их получить он ещё не может, то начинает «додумывать», «дорисовывать» и надстраивать вялые движения своей атрофичной души. Цель находится далеко, и додумывать приходится очень сильно, порой даже вызывая у себя эти состояния (точнее, карикатуры на них). Это приводит к некоторому самоудовлетворению, разрядке напряженного ожидания благодати.

По мысли Л.Д. Деминой и И.А. Ральниковой[571], включение в виртуальную реальность предполагает выполнение следующих функций:

•   преодоление интрапсихического конфликта, вызванного глубинными причинами, которые лежат либо в области семейных отношений, отношений со сверстниками, внутриличностным конфликтом;

•   защитный механизм личности: погружаясь в виртуальную реальность, человек как бы защищает себя от каких-то проблем, тревоги, комплексов; средство компенсации неудач. Именно виртуальный мир дает ту свободу действий, свободу выражения мыслей, чувств и эмоций, которые в реальной жизни зачастую не всегда возможны;

•   защитой сознания от напряжения, тревоги и т.д. в виртуальном мире бывает более «наглядна».

При этом «яркие, неожиданные ситуации виртуального мира становятся и привлекательнее, и реальнее тусклой повседневности. Защитные механизмы, построенные на фантазии, мечте («воздушные замки») отличаются наибольшей пассивностью субъекта, плохой адаптированностью к социальным условиям. Основными разновидностями этого являются:

1. Виртуальные достижения. Субъект придумывает для себя достижения в тех проблемах, которые он не может решить в жизни.

Например, отвергнутый группой сверстников подросток воображает себя известным актером, приехавшим в свой город, и все его бывшие обидчики умоляют дать автограф, прийти в гости, «помочь достать» билет на его выступление и пр. Основной недостаток – отсутствие дальнейшей реальной деятельности, наличие фантастической удовлетворенности.

2. Виртуальная идентификация – отождествление себя с великим человеком или персонажем – героем битв, мужества и красоты или «великим мучеником», связанные с фантастическим избавлением от ситуации».[572]

Здесь можно сделать некоторое обобщение. Любая виртуальная реальность (компьютерные киберпространства, состояния, вызванные алкоголем, наркотиками, медитацией, гипнозом) позволяет человеку переключить энергию духовных потребностей, пустив её по другому руслу. При этом внутренний мир человека сохраняется от взрыва, саморазрушения.

Что делать – когда перед нами стоит выбор: изменить свою жизнь, отказаться от чего-то приятного, или… помечтать об этом, слишком часто мы выбираем грёзы. Проблемы при этом остаются нерешенными, а голос совести звучит всё тише… Но только вот легче от этого почему-то не становится!

В продолжение этой мысли отметим, что у любого мотива есть «двойное дно», в котором прячется некая внутренняя цель. А она может быть как греховной (страстной), так и подлинно духовной. Соблюдая внешний пост[573], христианин всё же имеет некую иную цель помимо телесной, - стать смиреннее, чище, молитвеннее. Но и это в свою очередь не конечная цель, а средство достижения спасения – «единого на потребу» (ср. Лк. 10, 42). Таким образом, каждое верное действие верующего человека имеет свою завершенность в онтологическом смысле, приобретая законченность и смысл.

Если же внутренней целью поступков будет грех – удовлетворения тщеславия, корысти, похоти, то завершатся они вне Бога, в пустоте и небытии. Грех вносит в душу только разлад, никогда не принося подлинного удовлетворения.

Согласно православной антропологии, страсти не были свойственны первозданному естеству нашему, не являются они и частью естества обновленного.[574] Поэтому страсть, действующая в человеке, обладает деструктивным влиянием. А уход от духовных потребностей путем их замещёния, лишь частично разряжает накопившуюся энергию системы.[575]

Так, «разряжаясь» в компьютерных «стрелялках» или созерцая боевики, человек «спускает пар» собственной агрессивности и гнева. Но сама страсть при этом лишь усугубляется.

Психологи считают, что взрослый человек изначально обладает стремлением к «внутренней цели», в соответствии с которой производятся все без исключения проявления его активности.[576]

Выше мы показали, что сходным образом смотрит на этот предмет православная антропология, причём внутренняя цель является четко определенной. Однако признание этого факта вовсе не сглаживает различий в выводах из него. Особенно ярко противоречивое отношение к человеку наблюдается в столь противоположных учениях, как христианская антропология и психоанализ.

Вспомним, что психоаналитики признают по большому счёту лишь две движущие силы поступков человека – влечение полов и агрессивность, соответственно выделяются две энергетические системы: либидо и мортидо. Все остальные проявления психики психоаналитик считает лишь вторичными, обслуживающими. Православное учение о человеке смотрит на половое влечение и агрессивность иначе, признавая их наличие, их значимость в системе мотиваций личности, особенно человека греховного. Может быть и так: вследствие грубой инверсии иерархии мотивов секс и агрессия, как наиболее энергоемкие системы психики, становятся доминантными (ведущими), действительно определяя всё поведение человека. Тогда мощная энергия этих систем рвётся наружу через любые лазейки, проявляя себя во всех поступках, словах и даже снах[577] (вот оно, фрейдовское бессознательное, точнее – бес-сознательное).

Другое дело - человек высоко духовный, «пропитанный» духом молитвы, всё естество которого стремится к Творцу. У него бесконтрольно (или, лучше, безконтрольно по отношению к сознанию) будут проявляться вовне, «сквозить» во всех действиях живущие в нем мир, покаяние, смирение. Это видимое проявление благодати Божией, преображающей всего человека.

Преп. Иоанн Лествичник дает такой портрет встреченных им праведников: «По наружности они всегда были кротки, приветливы, веселы, и слова и нрав их были непритворны, непринужденны и искренни, они дышали Богом».[578] Святой поясняет причину радости молитвенников следующим образом: как присутствие любимого человека видимо изменяет и делает веселыми, радостными и беспечальными, - тем более присутствие Небесного Владыки, невидимо сходящего в душу. «Тогда и по наружному виду изъявляет светлость души», - заключает он.[579]

Буквально в трёх словах говорит об итоге пути христианина А.С. Пушкин: «Душа чиста, печальна и покойна».[580] Разумеется, эта чистота и светлость приходят не как плод аутотренинга и самовоспитания. Православный опыт воспринимает их как результат именно состоявшейся Встречи. «В этом мире нет источника энергии для молитвы», свидетельствовал недавно скончавшийся подвижник архим. Софроний (Сахаров).[581]

Таким Источником, Путем и Целью нашей жизни является только Господь.

Последователи Фрейда утверждают, что бессознательное столь властно над человеком, что собственное поведение порой застаёт его врасплох. Мы же видим в этом проявлении власти страстей над всем человеческим естеством не норму, а патологию души и следствие греха.

Фрейдизм[582] можно назвать знаменем современной цивилизации. По своим религиозным убеждениям сам Фрейд, скорее всего, был язычником. Вот и современная эра «есть эпоха неоязычества... Эклектика становится здесь новой методологией, если не онтологией… Творчество и служение истине уступили место радикальному манипулированию осколками бытия, которое и провозглашает, и воспринимает себя как реально осуществляемую свободу».[583]

Современный социолог сказал об И. Канте слова, которые, к сожалению, вполне приложимы к большинству наших современников: «Он страдает боязнью жизни. Когда яркая реальность приближается к нему, он ощущает необходимость защититься от нее».[584]

На открытии Рождественских Чтений 2006 г. митрополит Филарет заметил, что современный человек стремится «уделять особое внимание имиджу. Но…речь здесь попросту идет о личинах, о масках, нередко скрывающих под собой зияющую пустоту».[585]

В качестве одного из средств защиты от неприятной действительности человек создаёт собственные миры. При этом, выстраивая субъективные модели мира, он «пытается превратить их в реальность, примерно так же, как он превращает в реальность свои мысли, намерения и идеи, когда, например, идеальная (субъективная) мысль воплощается во вполне конкретный и материальный психомоторный акт. …Идеальные (иллюзорные, «виртуальные» и т.п.) миры, создаваемые в воображении людей, …при определенных обстоятельствах все-таки могут превращаться во вполне объективную реальность».[586]

Даже тогда, когда человек осознает условность и временность такого самообмана, он не отказывается от него, поскольку на другой вариант самоутверждения он не способен. «Такого человека во многом оправдывает то, что, во-первых, находится множество людей, которые с радостью принимают именно такое, построенное им, «видение мира», а во-вторых, мир, который сегодня воспринимается сегодня лишь как «психологическая реальность»[587], завтра может стать реальностью. Ведь только человек, в отличие от других природных существ, способен сначала создавать (пересоздавать) мир в своем воображении, а потом воплощать свои идеальные образы в самую настоящую реальность».[588]

Сплошь и рядом оказывается прав герой Н.Клюева: «Разум бездействует: для него нет опор в этом сумбуре. Мудрое сердце сбито с толку - оно гадает, ошибается, не узнает, оно на каждом шагу разбивается вдребезги - и кое-как склеенное, снова готово обмануться, принять желаемое за действительное, действительное - за желаемое, припасть к первому встречному - разговориться, выболтать тайну, облегчить душу хозяину своему. О это царство видимостей, в котором легкая греза реальней действительности!»[589]

Однако как только человек возвращается к реальной жизни и сталкивается с решением своих будничных проблем, то сразу же обнаруживается вся фальшь иллюзорных построений.

Любое наше действие накладывает отпечаток на нашу личность. Каждым своим поступком мы постоянно упражняемся в добре или падаем в пропасть зла. И если человек постоянно проявляется себя с точки зрения виртуальности, формируется «мничность» – так В.В. Петухов и Т.А. Нежнова назвали мнимую личность. Это тот случай, когда человек «лишь внешне изображает из себя что-то значительное, зачастую даже не осознавая этого…».[590]

Разница между мнимой и подлинной личностью заключается в том, что «личность принимает жесткие обыденные законы, но, стремясь поступать, быть как все, - «обыкновенным чудом», исключением из житейских правил. Мничность же, наоборот, стремится получить результат сразу, стать исключительной (личностью) – не как все, подчеркивая «самоосуществление» индивидуальности как условие и цель развития общества.[591]

При этом «такой человек «мнит» из себя что-то значительное (да ещё нередко с претензией на свою исключительность, элитарность), но в итоге также получается – «мничность» (человек, который всего лишь «мнит» из себя личность…).[592]

В одном случае человек не стремится (или не может) понять реальность и определить свое место (смысл) жизни в этой реальности, что, по словам В.В. Петухова, означает для человека «катастрофу»[593], и тогда человек начинает выдумывать себе сказки, как бы оправдывая этим свое существование. В этом случае можно говорить о человеке как о «мнимой личности» («мничности»), поскольку, как отмечает В.В. Петухов, «выдуманная «сказка» суть просто ложь, без намека – фантомная «культура», имитирующая подлинную и «моделирующую собственный сон».[594]

Одна из главных христианских добродетелей - смирение – поворачивает нас в сторону более реального взгляда на себя и на мир.

У. Джеймс писал: «Самоуважение определяется отношением наших наличных способностей к потенциальным, предполагаемым – дробью, в которой числитель выражает наш действительный успех, а знаменатель наши притязания:

При увеличении числителя или уменьшении знаменателя дробь будет возрастать».[595]

Более близкий к нам по времени исследователь замечает: «Смирение, сопровождающееся признанием своих способностей, предохраняет нас от зависти к уникальным дарованиям других людей. В этом случае мы не стремимся изображать из себя нечто большее и значительное чем то, что мы реально из себя представляем».[596]

Делающие первые шаги в церковной жизни люди часто воспринимают смирение как самоцель. Поставив перед собой такую сверхзадачу – во что бы то ни стало добиться смирения, они начинают усиленно изображать из себя смиренного человека. Это актёрство может только ввести в заблуждение окружающих, и в первую очередь – самих «актеров». Уж очень боятся многие из нас показаться несмиренными. Но внешние признаки смирения вовсе не означают наличие каких-то духовных высот в человеке. Часто под этой маской скрывается дефензивная (пассивная) личность, социопатия (термин социальной психологии, означающий ту или иную степень дезадаптации человека к социуму, преимуществе<