Слабохарактерность имеет свои достоинства

 

— Вцепись ногтями, Сара Сусанне! Каждым ногтем. У тебя две руки. Десять ногтей.

Этот приказ отчетливо повторялся у нее в голове каждый раз, когда волна откатывалась от берега. И когда накатывала на него. Поток ледяной воды обдавал Сару Сусанне до самых корней волос, она с трудом ловила воздух, обнимая скалу. Колени и локти бились о скользкие водоросли и камень, словно покрытый струпьями. Но она снова и снова твердила себе:

— Не доверяй водорослям, они могут оторваться. Цепляйся за камень. Не сопротивляйся. Подчинись волне! Следуй за ней, когда она накатывает. Каждый раз. И чуть-чуть продвигайся вперед. Снова цепляйся. Она поможет тебе. Волна. Так-так, подожди чуть-чуть, сейчас она снова нахлынет. Не цепляйся вслепую. Передвинь одну руку. Ногти. Спокойно. Двигай руками по очереди. Не упади. Тебе надо наверх. Понимаешь, наверх! Не прислушивайся к боли. В воде никто не чувствует боли. Кровь не опасна. Раны заживут. Пройдут. Ты все преодолеешь.

Сара Сусанне, словно полумертвый тюлененок, позволила волнам поднимать ее на шхеру. И каждый раз, когда волна с грохотом откатывалась назад, Сара Сусанне впивалась ногтями в камень. Прижималась к этому проклятому камню всем телом. Каждый раз, когда ей казалось, что она крепко держится за него, ее хватка чуть-чуть ослабевала. Но снова накатывала волна. Прижимала ее к камню, толкала. Где-то, на краю того, что было в поле ее зрения, она различала на небе резко очерченные серые проблески, а сама глотала и выплевывала море. В ожидании следующей волны она видела танцующую лодку. Лодка сбросила весла, словно ярмо, от которого давно хотела избавиться. Один раз она поднялась высоко на волне, как будто кто-то метнул из глубины копье. Потом снова затанцевала. Точно вырвавшийся на свободу разбухший от воды старый челн.

Сара Сусанне уже не помнила, сколько раз она ждала очередной ледяной атаки. Просто следила за ними. Стараясь изо всех сил, чтобы и на этот раз ее ногти выдержали. А иначе зачем человеку даны ногти? Пользовалась ли она ими когда-нибудь раньше? До сих пор? Нет! Эти смешные ороговевшие наросты существовали лишь для того, чтобы ими воспользовались один-единственный раз в жизни. Только бы они выдержали! В этот единственный раз. Она цеплялась. Держалась. Ждала. Ждала следующей волны. Локти и колени, ободранные о камень, саднило. Хуже быть уже не могло. И еще запах! Этот странный знакомый запах соли, йода и мокрой шерсти. Отчаяния, танца и смерти

Сначала она не поверила в то, что мелькнуло в воде. Но потом ухватилась за это. В камень был вбит железный крюк! Неестественная в этом месте вещь. Выкованный руками человека и кузнечным молотом. Вбитый в камень. Что ей было известно о подобных крюках? Одной рукой она попробовала, крепко ли он держится, другая в это время судорожно цеплялась за уступы камня. Накатила волна. Но крюк выдержал ее безвольное тело, отчаявшуюся душу и продуваемую ветром голову с безумными мыслями, которые вспыхивали в ней, как зимние молнии. Железный крюк выдержал! Теперь можно было дать отдых второй руке. Опустить ее в водоросли, в знак дружбы коловшие ее кожу ледяными иголками. Потом она поменяла руки. Это позволило ей давать передышку и выбившимся из сил плечам. К тому же в это время отдыхали сразу пять ногтей.

Сколько раз она мечтала об отливе? Сколько раз молила Бога, чтобы ветер стих и волны потеряли силу? Она не могла припомнить ни одного.

Перед глазами возникла картина. Ей семь лет, и вокруг нее плачут люди. Отец лежит на белой простыне в столовой с открытыми, но задернутыми шторами окнами. Колышется пламя свечей, вокруг них вьется мошкара. Это она запомнила лучше всего. Мошкара больно кусалась. Понимала ли она тогда, что теперь все изменится к худшему? Этого она не помнила. Теперь она унесет с собой только эту картину. Сюда? В это непроницаемо черное море? В мгновенном прозрении ей открылась и сила и слабость человека. И главное — способность самому себя спасти. Все остальное было благоприобретенной, возвышенной мечтой о добре.

Она увидела своего первого ребенка — дочь Агнес, которой было уже семь лет. Увидела, как она стоит в столовой Хавннеса и с удивлением смотрит на распухшее, просоленное лицо, которое, по словам взрослых, было лицом ее мамы, думая при этом, как бы ей поскорее убежать оттуда. Из дома. На улицу.

Увидела пятилетнего упрямого Иакова. Он не хочет смотреть на нее или поверить уговорам, что это мама. Повернувшись на каблуках, он убегает к своему деревянному кораблику, который пустил в пруд.

В Увидела двухлетнюю Сандру, вот она стоит и тянет на себе белые чулочки с красными полосками, не понимая, как мама может оставаться такой спокойной, когда все кругом плачут. Увидела крошку Магду, срыгнувшую на чье-то плечо. Для нее пришлось взять кормилицу, так что Магда едва ли помнит свою маму.

А Юханнес? Справится ли он с этим? Выдержит ли? Кому он теперь будет с трудом произносить свои слова? Конечно, он может писать их, как писал обычно, когда вел торговые дела. Но она знала его. Ему было мало, чтобы цифры сошлись и все было в порядке. Он нуждался в ней, когда не мог сказать что-то иначе, чем просто обнять ее. Он выбрал ее, ибо верил, что она лучше других подходит ему. И он никогда не требовал от нее того, что она не могла ему дать. Как может она, погибнув здесь, вдвойне изменить ему?

Рука чуть не отпустила крюк. Связать узлы помертвевшими пальцами было невозможно. Но после некоторых усилии она все-таки сумела привязать шаль к крюку. Теперь она висела, привязанная за шею к железному крюку. Пока туловище, руки и ноги бились о камень, она старалась уберечь голову. Всеми силами старалась повернуть ее так, чтобы голова была в безопасности. Сара Сусанне вдруг поняла, что надежность зависит от того, что человек знает и чего он боится. Именно сейчас страх был больше самого Господа Бога. Но она не могла позволить страху победить. Она сплюнула морскую воду и ухватилась за крюк пальцами, которые больше ей не принадлежали.

Неожиданно ей стало тепло. Пастор Йенсен стоял на скале и обращался к ней, Саре Сусанне. Он отложил палитру с кистью и протянул к ней руки. И снова произнес их. Снова и снова. Те странные бесполезные слова.

Не слова, а сверкающие ракушки.

Смешные, не мужские слова, которые не должны были быть сказаны.

Но он произнес их:

— Сара Сусанне... цепляйся крепче! Ты держишь в руке мое бьющееся сердце!

 

— Как себя чувствует бедная больная вдова? — с участием спросила мать, как только пастор Йенсен снял с себя верхнюю одежду. Она стояла в дверях и словно ждала его.

— Она умирает, там, у себя дома. Но за ней ухаживает одна женщина. Я должен найти подходящий дом для ее детей, — устало сказал он.

— Беда человеческая бездонна, Фрий...

— Да, не всегда бывает легко. — Он вздохнул.

— Ума не приложу, что случилось с фру Крог. — Мать была огорчена.

— А что с ней случилось?

— Похоже, она уехала, даже ни с кем не простившись.

— Наверное, она просто ушла к ленсману. Она с ними знакома. А что говорит Урсула?

— Урсула наверху. Я к ней постучала, но она сказала, что плохо себя чувствует.

— Я сейчас к ней поднимусь... Мама, попроси, пожалуйста, горничную принести мне наверх горячей воды.

— Тебя не удивляет, что фру Крог уехала, не сказав никому ни слова? Она мне казалась такой вежливой...

Не ответив матери, пастор начал подниматься по лестнице.

Когда он вошел, пасторша стояла у окна. Она не повернулась к нему и ничего не сказала. Только после того как горничная поставила воду и закрыла за собой дверь, пастор задал жене волнующий его вопрос:

— Куда пошла фру Крог?

— Спроси об этом у нее самой! Ты слабохарактерный человек! Предатель! Бог все знает! — Она повернулась к нему и впилась в него своими огромными глазами.

— Урсула, я был у умирающей, — сказал он.

При этих словах она вышла из комнаты и притворила за собой дверь.

Пастор разделся, вымылся. Потом лег на кровать, закрыл глаза. Мысли беспокойно метались в голове, перед ними он был бессилен. Ветер, сделавший передышку, снова набрал силу.

Все стало еще хуже.

 

Пастор услышал на улице крики. Он спустился вниз и увидел стоявшего в дверях работника. Работник дышал со свистом. Видно, он бежал очень быстро, теперь он терзал шапку в руках, словно хотел ее наказать.

— Нашли лодку с башмаком и саквояжем фру Сары Сусанне Крог! Лодка плыла, но была пустая.

— Где?

— Между шхерами и причалом ленсмана. Фру Крог нигде не нашли. Люди отправились на лодках ее искать. Много людей. Можно мне взять вашу лодку?

— Я поеду с тобой! — Пастор собрался бежать.

— Вам надо одеться! — остановил его парень.

Пастор повернулся к вешалке. Там стояла Урсула. Бледная, с застывшим лицом. Он схватил непромокаемую робу, надел высокие сапоги.

На бегу к берегу он оглянулся. Пасторша стояла на крыльце, ее волосы развевались на ветру.

 

Семь лодок распределились на небольшом участке так, чтобы люди могли перекликаться друг с другом. Они были готовы прийти на помощь друг другу, не прекращая поисков. Дождь перестал, но ветер неистовствовал. Все казалось нереальным. Пастор впервые участвовал в таких поисках. Обычно он сидел на суше и писал стихи на смерть погибших рыбаков. Он напряженно вглядывался в поверхность воды, стараясь заметить плывущее тело. Несколько раз он был уверен, что видел Сару Сусанне, но видение растворялось, обращаясь в пену и каменистую шхеру.

— Может, она добралась до берега? — крикнул он людям в ближайшей лодке — работнику ленсмана и его спутнику, которого он не узнал.

— Хорошо бы, коли так... — сердито ответил молодой человек, сидящий на носу лодки.

— Но ее лодка... Почему она оказалась пустая? — спросил работник, стараясь развернуть пасторскую лодку против ветра. Ему никто не ответил.

— Может, высадимся на берег и поищем там? — крикнул пастор.

— Нет, если она добралась до суши, значит, она в безопасности. Сначала надо поискать у берега! — ответили ему из лодки ленсмана.

Пастор предложил работнику поменяться местами — теперь грести будет он, но работник и слушать этого не хотел.

— Вы к такому не привыкли, — выдохнул он, не выпуская весел.

— Надо осмотреть другую сторону острова, там ветер сильнее. Ее могло там прибить к берегу! — крикнул работник ленсмана.

Прибить к берегу... Пастор попытался отогнать от себя эти слова. Но рыжевато-каштановые волосы Сары Сусанне плыли по холсту, не подчиняясь его власти.

Лодка с трудом обогнула остров. Из-за прибоя подойти к берегу оказалось невозможно. Пастор сделал попытку, но только промок до нитки. Несколько раз он соскальзывал с мокрых камней и до половины погружался в воду.

— Поднимайтесь в лодку, господин пастор! А не то нам придется искать уже вас обоих! — закричал работник ленсмана.

С большим трудом пастору удалось забраться в лодку, не перевернув ее. В темноте ветер и море казались стеной. Пастор напрасно вглядывался в темную, неизвестно что таящую полоску земли. Потом снова перепел взгляд на море. Есть ли там хоть кто-то живой? Ему ответил великий орган — Море. Звук зародился где-то вдалеке, за ним последовали несколько низких тонов, они становились все громче. Ритмичный вой ветра. Хлопанье плохо закрепленного паруса. В то мгновение, когда природа переводила дыхание, слышался скрип уключин.

Работник греб, тяжело дыша. Волны захлестывали через борт. Хотели схватить людей. Схватить его! Выли, что им нужен именно он... Каждой своей мышцей пастор ощущал страх. Но он боялся не их. Он искал глазами ее. В этой обжигающей ледяной соли.

— Чертова погода! — крикнул кто-то в шедшей впереди лодке. Люди забыли, что среди них был пастор.

— Надо поворачивать! Скоро берег будет уже не виден! — крикнули из другой лодки. Со всех сторон их окружала черная морская бездна. Хотелось сдаться, пока у них еще была возможность спастись самим.

— Можешь пересесть в другую лодку, я остаюсь здесь, — сказал пастор работнику.

— Сейчас из лодки в лодку не пересядешь. Пока вы ищете, я буду искать вместе с вами!

Лодка за лодкой поворачивали к острову. Те, у кого еще остались обрывки паруса, старались зарифить их, чтобы не перевернуться. Наконец в море остались только две лодки.

— Мы поворачиваем! — крикнул пастор и хотел достать вторые весла, чтобы помочь повернуть лодку.

— Господин пастор, возьмите мои весла и табаньте! — крикнул работник.

Это было как раз вовремя. Над ними нависла волна. Маленькие суденышки бросало как щепки. Людям показалось, что прошла вечность, прежде чем последняя лодка уткнулась в прибрежные камни.

Стояла непроглядная темь. Люди ждали друг друга на берегу, всех пересчитывали. Людей и лодки. Так было принято. Они договорились снова отправиться на поиски, как только рассветет, если, конечно, позволит ветер. Работник ленсмана должен был попросить своего хозяина привлечь к поискам новых людей. Следовало прочесать весь берег.

 

Урсула вышла к нему с лампой в руке:

— Слава Богу, что ты уже дома! Вы нашли?..

Он покачал головой и тут же в прихожей сдернул с себя мокрую одежду. Она помогла ему стянуть сапоги. На полу осталась большая лужа. Ее юбка намокла.

— Осторожней. Я сам справлюсь, — сказал он и услышал в своем голосе тот же ледяной холод, который сковал его тело.

— Я поставила бочку с горячей водой на кухне перед печью. Ты должен согреться, — твердо сказала она.

— Глупости! Я лягу в постель. — Зубы у него стучали.

— Но ведь ты весь вымок!

Он не ответил.

— На кухне тепло, — сказала Урсула и схватила его за руку.

Пастор продолжал раздеваться в прихожей, бросая свои вещи прямо на пол. Раздевшись, он схватил с вешалки свой старый воскресный фрак, завернулся в него и хотел подняться по лестнице.

Мать и сестра появились каждая из своей комнаты, чтобы помочь ему. Этому промерзшему насквозь существу. Этому несчастному.

— Слава Богу, что ты вернулся! — сказала сестра.

— Суп еще горячий! — Мать шарила по перилам, стараясь найти его руку.

Он покачал головой.

— Фриц! — В голосе жены слышалась мольба.

— Я не голоден. Оставь еду для той, которая лежит сейчас в море. Только вряд ли она еще когда-нибудь захочет есть! — Это прозвучало как вой.

Урсула, мать, сестра. Эти женщины. Эти проклятые и проклинающие женщины!

Пока он, шатаясь, поднимался по лестнице, стояла мертвая тишина. Только ветер выл и грохотал железной обшивкой трубы. Пастор давно собирался ее укрепить. Но так и не собрался. Так было всегда, он никогда не мог собраться.

В спальне он скинул с себя фрак, нашел полотенце и стал им растираться. Быстрыми, энергичными движениями он старался вернуть телу тепло, но это ему не очень удалось. Потом он рухнул на кровать, продолжая ощущать ритм маленького суденышка, плывущего в открытом море. Он закрыл глаза, но они снова открылись сами собой. Смотрели.

Лицо Сары Сусанне заполнило весь потолок.

Волны. Волны и течение.

Кто он, если не понял, что для них всех означает запертая изнутри дверь церкви, которую нашла Урсула? Если предпочел бросить все ради выполнения своего пасторского долга! Можно сказать, выход, посланный ему с неба. Все произошло так быстро, что ему не пришлось ничего объяснять, — он мог просто исчезнуть. А до того? Он пытался спрятать портрет Сары Сусанне от Урсулы. Воспользовался пасторским облачением, чтобы скрыть мир своей мечты.

А что произошло после того, как он покинул церковь? Между этими двумя женщинами? Что они сказали друг другу?

 

Когда Урсула пришла в спальню, он притворился спящим. Через некоторое время ему показалось, что она заснула. Когда через полтора часа в очередной раз пробили часы, он решился. Встал, оделся в темноте и снова вышел на ветер.

Его местом была церковь. Он должен был помолиться за Сару Сусанне. Помолиться о том, чтобы она осталась жива. А там будь что будет.

 

Суть истории

 

Поверх белой рубахи на ней был накинут красный плащ. Левой рукой она протягивала Ему чашу. Правая была поднята, словно она призывала Его выпить ее, не жалуясь. Но вид у нее был не очень строгий. Было видно только одно крыло, оно выглядело искусственным. Может, из-за освещения, а может, так было на самом деле.

Вообще пастору хотелось встать и уйти. Но он не мог. Доски пола как будто не отпускали его. В ее глазах он должен был выглядеть жалким, падшим человеком. Или, может, она вообще не видела его? Об этом свидетельствовали ее глаза. Посеребренная чаша была на солидной устойчивой ножке. Тут почти нет серебра, подумал он. Одна видимость.

— Ты не Христос в Гефсиманском саду, поэтому можешь встать и уйти, — сказал чей-то голос.

— Я останусь здесь, пока я здесь нужен, — ответил он.

— В тебе здесь больше никто не нуждается. Здесь людей сжирают живьем и даже не благодарят за угощение, — продолжал голос.

Голос был не ее. Она бы никогда не сказала такой грубости. Или сказала бы? Что он, собственно, знает о ней? Ничего, кроме того, что она сказала в этих долгих, но для него таких коротких беседах. Ему часто приходилось переспрашивать, чтобы как-то связать воедино ее ответы.

А он сам? Кто такой, собственно, он сам? Пятидесятилетний пастор, который когда-то был художником Что он совершил?

— Почему я здесь больше никому не нужен? — шепотом спросил он и с трудом поднялся с колен, цепляясь за алтарную перегородку.

— Потому что это конец! Радуйся, что все осталось скрыто от глаз людских, кроме этого запрестольного образа.

Он не отрываясь смотрел на ее сомкнутые губы. На их еще детские мягкие очертания, но уже с характером взрослой женщины. Это взгляд человека, который собирается писать портрет, мелькнуло у него в голове.

Нет, то были не ее слова. Не ее голос. Она не упрекала его. Он бы сразу это заметил при их встречах. Эти слова принадлежали ему самому. Они не раз вертелись у него в голове.

Неожиданно пастор заметил, что свечи догорели и дыхание белым паром вырывается у него изо рта. Тогда он все вспомнил.

Действительность.

Запрестольный образ. Здесь, в церкви.

Но он никогда не видел его так ясно. Открыв глаза, он видел не ангела, он видел ее.

Фигура Христа с поднятым вверх лицом и сложенными руками. Он сам так же стоял на коленях нынче ночью, когда пришел в церковь молиться за ее жизнь.

Пастор тяжело оперся на алтарь. Перед глазами все плыло.

Теперь он по-настоящему почувствовал холод, особенно тянуло с пола. Осень на севере коротка, зима уже завладела половыми досками. Он не знал, как долго простоял здесь. Не помнил, как зажигал свечи, но теперь они уже догорели. Остатки застывшего стеарина залепили подсвечники.

Он вспомнил свой страх.

Жива ли она?

Он стоял на коленях перед алтарем, положив на него сложенные руки. Но не мог сосредоточиться на настоящей молитве. У него мелькала только одна мысль. Жизнь.

В церкви все было так, как тогда, когда он прошел по центральному нефу и запер дверь на крюк. Когда это было? Вчера?

Тюбики с краской, кисти, тряпки. Все валялось вокруг. Ясно ощущался запах скипидара. Краска, выдавленная на палитру, уже засохла. Тюбик с красной краской, которой он пользовался, когда писал ее волосы, был не закрыт. Какое-то время он ждал, что она сейчас придет они смогут начать работать.

Отвернувшись от алтаря, пастор неверным шагом прошел в ризницу. В приоткрытую дверцу шкафа был виден портрет Сары Сусанне. Он сам  спрятал его туда? Дрожащими руками пастор вынул портрет из шкафа и поставил его на стол. Линии и краски поплыли у него перед глазами. Он вспотел, но ему было холодно. Дрожащей рукой он схватил чашу, которую она протягивала Христу, и наполнил ее из зеленой бутылки, стоявшей в шкафу. Держа чашу обеими руками, он сел у стены на стул для невесты. Дверь в церковь осталась открытой. Серый свет проникал к нему в ризницу. Полоски стекла.

И тут он увидел ее. Она вошла из церкви в ризницу и села на другой стул напротив него. Так же, как в первый раз, когда начала ему позировать. Ее голос звучал ясно, тоже как в первый раз. Он был глухой, но слова звучали отчетливо:

— Пастор Йенсен, как вы хотите, чтобы я села?

 

Там, в глубине, было мокро и холодно. И обжигающе жарко. Он слышал, как она кричала. Чтобы найти ее, нужно было пройти сквозь огонь и воду. Там, откуда они пришли, были люди. Говорили над его головой, словно он был мертвый. Это его не испугало.

— Она там... внизу, — прохрипел он.

Но они не хотели считаться с его словами. Ничего не ладилось. Он не мог понять, где кончается море и начинается берег. Однако понимал, что должен найти ключевое слово. Всегда нужно знать ключевое слово.

— Мама? Мама!

Она сразу склонилась над ним. Он заранее знал, что она скажет.

— Никакой живописи, пока ты не сдашь экзамен на богослова.

— Я сдам этот экзамен... Мне только надо ее найти... это... необходимо...

 

Пастор открыл глаза, он лежал в кровати. Ему показалось, что он отчетливо видит доктора, который стоит у окна, заложив руки за спину. Потом вспомнил бесполезные поиски. У него было чувство, что его тело исчезло, осталась только голова, плававшая теперь в кровати.

— Ее нашли? — хотел спросить он, но слова куда-то пропали.

В углу комнаты, на комоде, горела лампа под белым колпаком. Запертая домашняя луна. Она никогда не нарождалась, никогда не была на ущербе. Вечно одна и та же: серая, когда свет был погашен, или ослепительно-белая.

— Ее... нашли?

Доктор быстро отвернулся от окна и подошел к кровати:

— Да!

— Она жива? прошептал пастор, приготовившись к самому страшному.

— Во всяком случае, живее, чем пастор из Стейгена, — ответил доктор со странной усмешкой. У него было как будто два лица. Они то сливались, то отделялись друг от друга.

— Как она себя чувствует?

— Все в порядке. Ее нашли на берегу и позаботились о ней.

Пастору захотелось молиться, смеяться, плакать. Все сразу. Он прикусил губу и закрыл глаза. Ему пришло в голову, что Господь должен что-то получить от него, но он не помнил, что обещал Ему.

— Впредь тебе не следует искать людей, пропавших в море, — сказал доктор с напускной строгостью. — Для этого у тебя нет ни таланта, ни здоровья. Ты должен заботиться о душах, а не о телах.

Пастор промолчал.

— Это серьезно, мой друг. Несколько дней ты был на грани смерти. Тебя нашли в церкви, как несчастную кошку. Воспаление легких. Теперь кризис уже миновал, но состояние твое еще неважное. Ты обращаешься со своей земной жизнью как человек, тоскующий по раю. Однако содержание твоего бреда свидетельствует о том, что святой Петр вряд ли тебя туда впустит.

— Что я говорил? — бессильно спросил пастор.

— Самое плохое слышал только я. Но и твоя жена тоже достаточно услышала.

— Самое плохое?

— Не думай об этом! Мужчина остается мужчиной, даже если по воскресеньям он надевает пасторское облачение, — сказал доктор. Потом сел на стул у кровати и достал монокль и часы. Через минуту он отпустил запястье пастора, спрятал часы в карман и убрал монокль. Громко высморкавшись, он решительным шагом вышел в коридор.

— Может, кто-нибудь принесет двум живым мужчинам горячего пунша? Да побыстрее! — крикнул он.

Пастор невольно улыбнулся, но когда он попробовал приподняться на кровати, то понял, что еще слишком слаб.

Урсула сама поднялась наверх с пуншем. Странно было видеть ее. Вообще-то она была такая же, как всегда. Она не изменилась. И все-таки — это была другая Урсула. Она поставила поднос на тумбочку и схватила его за руки:

— Слава богу, что ты пришел в себя!

Он взял протянутый ему стакан обеими руками. Она помогла ему пить. От пунша шел пар. Пастор почувствовал себя больным мальчиком, которому мать принесла горячее питье с медом. Он не осмеливался сделать глоток обжигающего напитка, но не мог и удержаться от этого. Не осмеливался спать в одиночестве. Но не мог и бодрствовать.

Он смотрел на уголки губ Урсулы. Они дрожали. Красивые. Ямки в уголках. Две маленькие ямки. Но они были из другой жизни. Что она здесь делает?

 

Они все вошли к нему в комнату. Пастор видел их как в тумане. Одного за другим. Мать. Детей. Сестру. Время и пространство исчезли. Он не знал, как долго был в забытьи. Но когда он проснулся, доктор по-прежнему сидел рядом. За окном было светло. Наверное, уже наступило утро.

Один раз он проснулся и почувствовал себя лучше. Заговорил с доктором, дремавшим возле его кровати.

— Ты сказал, что я бредил... — начал он.

Доктор, всхрапнув, проснулся и наклонился к пастору. Вытащил стетоскоп и начал прослушивать ему грудь.

— Не думай сейчас об этом... Дыши! — приказал он.

— Я хочу знать.

— Хорошо. Мы поняли это так, что ты говорил с этой Сарой Сусанне.

— Мы?

— Твоя жена тоже была здесь...

— Что я сказал? — шепотом спросил пастор.

— Ты говорил немного сбивчиво, но я привык понимать бред больных...

— К этому нельзя относиться серьезно.

— Почему же? — почти весело спросил доктор. — Нельзя сказать, что я услышал что-нибудь умное.

— Но я все-таки духовный пастырь...

— Ты, но не она, — заметил доктор.

— Что же тогда непоправимо?

Пастор хотел посмотреть в серые глаза доктора, однако не смог выдержать его взгляд.

— Непоправимо? Это решать тебе. Ты говорил о каком-то портрете...

— Что именно?

— Ты называл эту женщину разными ласковыми именами, и твоя жена все это слышала.

— Как она к этому отнеслась?

— Она хотела удалить меня из комнаты под тем предлогом, что я должен спуститься вниз и поесть

— И ты ушел?

— Нет, мне было слишком любопытно. Эта черта моего характера доставляет мне много радости. Я не ушел, но зато велел ей принести мне выжатую тряпку и таким образом остался с тобой наедине.

— И она принесла?

— Да, и отсутствовала как раз столько времени, сколько понадобилось, чтобы спасти положение.

— Так что же такого я сказал?

— Это останется между Господом и мною, я не собираюсь никого мучить цитатами. В бреду люди говорят много странного. Открывают страшные тайны. Или мечты...

— Но я хочу знать!

Доктор посмотрел на пастора, оба чувствовали себя смущенно.

Наконец доктор сказал, придав лицу выражение наставника, наставляющего ребенка на путь истинный:

— Фриц, сколько лет мы с тобой уже дружим?

— С тех пор, как я приехал в Стейген.

— Вот поэтому то, что ты сказал, не имеет никакого значения. Пожалуйста, поправляйся. А то я рискую потерять и лучшего друга, и свою лекарскую репутацию.

 

Всему свое время

 

По усадьбам ходили слухи. Говорили, будто фру Крог из Хавннеса решилась выйти в море одна в непогоду. К тому же на лодке, которая не принадлежала пастору. Она потеряла лодку, пытаясь спастись на шхере. К счастью, был отлив, поэтому ей удалось выбраться на берег. Ее нашел рыбак, который после бури собирал там плавник. Его жена вытерла и растерла фру Крог перед очагом, пока муж ходил, чтобы сообщить, где она находится.

Все это было удивительно. И люди удивлялись. Предполагали, что за этим что-то кроется. Одна из пасторских служанок видела, как фру Крог выбежала из церкви. Это-то и было странно. Почему она бежала? Сразу после этого она покинула усадьбу, даже не попрощавшись с пасторшей. Потому что пасторша пришла в усадьбу уже после ухода фру Крог. О причине всего этого можно было только строить догадки. И люди строили догадки.

Строил догадки и Юханнес. Молча. Первую часть пути из Стейгена в Хавннес тоже был проделан в молчании. Ветер был еще сильный, хотя погода изменилась и была уже не такая, как в последний раз, когда Сара Сусанне сидела в лодке. Сейчас она сидела на корме рядом с Юханнесом, закутанная в меховое одеяло и шаль. Ей все еще казалось, что она больше никогда в жизни не сможет согреться.

— Я потеряла свой саквояж. Он упал за борт, — неожиданно сказала она.

Юханнес снял зюйдвестку и позволил ветру трепать ему волосы и бороду. Он перевел взгляд на жену и улыбнулся. Ей стало легче, потому что, приехав за ней, он все время был мрачный. Если б не эта мрачность, она бы уже спросила у него, что ему сказали в пасторской усадьбе. Что сказала она? Что сказал он? Но она не спросила.

— Ввв ннеммм было чччто-ннниббудь цценннное? — спросил он и приготовился поставить парус.

— Ты привез его мне из Трондхейма.

— Я кккуппплю ннновый.

Он закрепил парус и выпрямил лодку. Помолчав, он сказал, что саквояж — всего лишь саквояж, главное, что она жива и здорова.

— Ты не спрашиваешь, почему я так поступила?

Нет, не спрашивает, признался он. А сама она понимает, почему она сделала такую глупость?

Некоторое время Сара Сусанне не отвечала, вглядываясь в Саг-фьорд, появившийся из серой мглы. Мысы и берега казались лишенными очертаний клочками шерсти. Определить расстояние между ними было невозможно.

— Нет, не понимаю, — призналась она наконец. — Мне нужно было сказать пасторше, что она напрасно рассердилась. Я не за тем приехала в Стейген.

Юханнес широко раскрыл глаза, но молчал.

— Она сказала, что я еще пожалею, что приехала к ним Она...

Не отрывая от нее глаз, он положил руль немного правее. Потом схватил зюйдвестку и нахлобучил ее на голову. И наконец с большим трудом спросил, что пасторша под всем этим подразумевала.

Положение стало опасным. Сара Сусанне не осмеливалась взглянуть на мужа.

Не дождавшись ответа, он прямо спросил у нее, не хочет ли она чего-нибудь ему рассказать.

— Ей не нравилось, что я оставалась наедине с пастором, когда он писал этот образ.

— Оооддддна? Сссс пппасссторром Иййенссеннном? — Юханнес хотел улыбнуться, но улыбка не получилась.

— Ей было невыносимо... думать, что он часами смотрит на меня. Не знаю, что люди подумали, когда я убежала из пасторской усадьбы. Это было глупо с моей стороны. Не знаю, что ты думаешь, Юханнес. Но ты должен быть на моей стороне! Ты мне сейчас очень нужен. Никто никогда не говорил со мной так, как она... И она меня ударила!

— Ударила? — Юханнес бросил руль, и лодка сбилась с курса.

— Да! И тогда я уже не могла сказать ничего вразумительного. Я просто, как ребенок, убежала из усадьбы.

Юханнес молчал, вглядываясь в серый мрак, но ничего в нем не видел. Наконец, он заверил ее, что он на ее стороне и так будет всегда. Несмотря ни на что. Он словно повесил между ними это несмотря ни на что. После долгого молчания он спросил, следует ли ему знать еще что-нибудь. Если да, она должна сказать это сейчас. Больше он об этом спрашивать не будет.

— Что еще ты должен узнать, Юханнес?

Он затряс головой. Тряс и тряс. Ему бы хотелось, чтобы между ними никогда не было этого разговора. Неожиданно он сказал:

— Я тттааакк тттебббяя лллюббблю... Ттты пппоооонннимаешь...

 

Якобина и фру Йенсен, сестра и мать пастора, большую часть зимы обычно проводили в Бергене. Каюта на пароходе была уже давно заказана, но они беспокоились за пастора и мучились угрызениями совести, что хотят от него уехать. Доктор успокаивал их, говоря, что кризис уже миновал и пастор уже совсем скоро встанет на ноги.

Однако хорошее состояние длилось у пастора недолго. Уже на другой день, после того как мать, сестра и доктор уехали, пастор не мог ни есть, ни пить. Вместе с тем желудок доставлял ему немало унижений. Пастор жаловался на мучительную головную боль и на боль в руках и ногах. Почти все время он лежал в забытьи. Один раз он подскочил на кровати, словно подброшенный судорогой, и кричал, как будто с кем-то дрался. Смахнул с тумбочки стакан с водой, стакан упал и разбился. Вода вылилась на ноги Урсулы.

Вечером у него поднялась температура и высыпала сыпь. Сыпь становилась все более яркой. В некоторых местах она кровоточила. В отчаянии Урсула снова послала за доктором. Пастора, чтобы причастить больного она не нашла. Температура у больного продолжала подниматься, он был без сознания.

Двадцать восьмого ноября 1870 года Урсула закрыла мужу глаза. Это движение заставило ее ощутить невыносимое одиночество.

Она пошла из усадьбы в церковь, чтобы там помолиться. Перед дверью она вспомнила все, что тут произошло. И не смогла заставить себя войти внутрь. Она спустилась на берег и медленно бродила там среди камней. Потом вспомнила, что ее ждут дети. Уходя с берега, она чувствовала странное спокойствие.

Вернувшись в церковь, она вошла внутрь и прошла по главному нефу к алтарю. Постояла там. В церкви было темно. Но краски все-таки пылали. Краски Фрица. Урсула спокойно прошла в ризницу. Нашла там кусок старого полотна и завернула в него портрет, даже не взглянув на него. На минуту растерялась — у нее не было веревки, чтобы перевязать его. Потом решилась. И вынесла его на вытянутых руках из церкви. Так она и несла его всю долгую дорогу от церкви до пасторской усадьбы.