Тресковый праздник в Хеннингсвере

 

Юханнес твердо считал, что во время шторма женщине в Вест-фьорде делать нечего, поэтому Саре Сусанне пришлось остаться в Хеннингсвере у Дрейеров. Накануне Дрейер получил по телеграфу предупреждение о надвигающейся с юга непогоде, и Юханнес решил отправиться домой с солью на день раньше, чем предполагалось. Он не мог допустить, чтобы шторм помешал работе засольщиков. К сожалению, он лишался возможности присутствовать на тресковом празднике у Дрейера, попасть на который, по традиции, считалось большой честью. Однако с этим пришлось смириться.

Ветер уже свистел за углами домов. Лодки и шхуны были надежно пришвартованы или вытащены на берег. Над шхерами чайки смело взмывали в небо. Но они не кричали. Утки и овцы искали укрытия среди камней, вороны и сороки, пометавшись недолго среди домов, куда-то спрятались. На мгновение из-за туч показалось низкое послеполуденное солнце. Потом со всей своей юго-западной мощью хлынул прямой дождь. Люди, находившиеся на улице, бросились кто куда. Но Сара Сусанне считала, что Юханнес, вышедший на своей шхуне рано утром, уже давно успел достичь гавани.

 

Сара Сусанне стояла у окна в спальне у Дрейеров и ждала других гостей. Ей не хотелось быть первой. Однако в такую непогоду приедут, конечно, не все. В просвете между домами она видела море — волны, покрытые белой пеной, остервенело кидались на берег. Накануне, когда они с Юханнесом плыли сюда и море было еще спокойно, она вновь испытала странный обман зрения, знакомый ей с детства. Тогда она верила, что море, поддавшись прихоти, хлынуло на небеса. Все исказилось. Море за шхерами вздыбилось и дотянулось до небес.

Это Арнольдус объяснил ей, что происходит на самом деле.. Как-то летом после смерти отца он посадил ее к себе на колени. Это было в саду. Наверное, он хотел утешить ее, потому что она плакала. Здесь, у окна, она вспомнила, что в тот день ей надели новые туфельки с кнопками на щиколотках. Перестав плакать, она спросила у Арнольдуса, как море может оказаться выше шхер.

— Так кажется, потому что земля круглая, — ответил он.

Неожиданно ей до боли захотелось увидеть брата. Но он сообщил, что не сможет приехать к Дрейерам.

Сара Сусанне поглядела на Большой сад Биргитте Дрейер, как его здесь называли. Там, под прикрытием камней, росли декоративные кусты, цветы и травы. Вдали виднелось ячменное поле. Из снежных сугробов торчали стебли растений. Неестественное зрелище в эту адскую погоду. Но они выживут и принесут плоды, если их не убьют заморозки. Сад пришлось разбить в защищенном от юго-западного ветра месте, а не там, где он был бы лучше виден тем, кто приезжал в усадьбу.

Парадный вход находился с другой стороны дома, он смотрел на пристань. Именно там Дрейер причаливал со своим уловом. Оттуда пахло рыбой и хорошими временами. Когда в открытых сушильнях и на скалах вялилась рыба, весь Хеннингсвер был пропитан особым кисловатым запахом.

Иене Хенрик Дрейер писал свою фамилию через "й", и у него был свой собственный вымпел. Манией величия это не называли, потому что примерно представляли себе, как велико его состояние. Дрейеру не потребовалось прилагать к этому особых усилий. Он женился на Биргитте Цаль в тот год, когда родилась Сара Сусанне, но наследников у них не было. Говорили, что никто не уходит от Дрейеров с пустыми руками, потому что Биргитте очень добра. Юханнес и Сара Сусанне, бывшие оба в родстве с Дрйерами, хорошо это знали.

Сара Сусанне оглядела себя в зеркале, наполовину скрытом гардиной. Ее наряд соответствовал поводу. Шелковая блузка цвета ракушек была на груди расшита бисером и украшена кружевами. Когда она поднимала руки, широкие рукава соскальзывали к локтям. Широкий пояс черной юбки удерживал блузку на месте.

Услышав донесшийся из передней голос Берга из Свольвера, она открыла дверь, чтобы спуститься вниз. В ту же минуту из соседней комнаты вышли пастор с женой. Сара Сусанне повернулась и протянула им руку. Сначала пасторше, которая, как она знала, была немка. Красивая дама, подумала Сара Сусанне. В темноте коридора пастор почти сливался со стеной, но он улыбался. Рука у него была теплая. Он вежливо посторонился, пропуская дам вперед.

— Боже мой, какая ужасная погода! — Фру Берг пожала всем руки прежде, чем позволила снять с себя шубу из тюленьего меха и зимние сапоги. И даже прочла целую лекцию о свойствах тюленьего меха, незаменимого для зимней обуви.

— Я ни разу не простудилась с тех пор, как ношу эти сапожки. Ни снег, ни дождь мне нипочем, гуляй в свое удовольствие.

Это была полная шумная дама, знавшая, однако, когда следует помолчать. Господин Берг держался на заднем плане и, перебирая цепочку от часов, не мешал жене разглагольствовать.

 

За столом сидело двенадцать человек, но приборов было гораздо больше. Никто не знал, сколько народу осмелится выйти в море в такой шторм.

— Какой огромный стол, тут еще многим хватит места! — воскликнула фру Берг, когда они вошли в столовую.

— Ну что ты! Мы просто его раздвинули, — ответила фру Биргитте с улыбкой, осветившей всю комнату. Она держала семь служанок и двух горничных и с их помощью легко управлялась с хозяйством.

Кроме хозяев и Сары Сусанне, за столом сидели пасторская чета из Стейгена, Магдалине и Юхан Бордервик из Бреттеснеса, Ларе Берг с женой из Свольвера, телеграфист Корбё и смотритель маяка Бейер с женой Юханной.

Служанки приносили и уносили одно блюдо за другим. Рыба скрывалась под белоснежными льняными салфетками, сложенными в виде вееров. Но запах чудесным образом проникал сквозь складки, и восхитительный аромат щекотал ноздри гостей. Подававшая служанка мгновенно закрывала блюдо с картошкой после каждого гостя. Так же быстро, как будто это был грудной ребенок, который мог простудиться, закрывалось и блюдо со сверкающей охристой икрой. Фрикадельки из печени стояли на медной подставке, под которой горела свеча, не дававшая им остыть. В вечном кружении, вызванном теплом, плавал мелко нарубленный лук, золотистые крошки печени и жемчужный жир. На другой медной подставке, тоже подогреваемой свечой, стояло масло для тех, кто жир не любил. Через равные промежутки времени гостей обносили лепешками от Эриксена, личного пекаря Дрейера. В высоких рюмках с монограммой, словно затянутая тонкой пленкой, на радость одним и к огорчению других, плескалась водка. Пили, конечно, и воду, как же без этого. А также вино и пиво. Служанки жонглировали бутылками и графинами.

— Какое чудо этот телеграф, Хенрик! Нас предупредили о шторме, и теперь Юханнес успел благополучно добраться с солью до дома, — сказал Юхан Бордервик и поднял бокал.

Дрейер с энтузиазмом заговорил о том, что телеграф наконец заработал как следует. Больным местом оставалась только Уфутская линия. Какие-то господа на Юге решили, что телеграфная линия, протянутая в Финнмарк, никогда не окупится.

— Окупится! — фыркнул смотритель маяка. — Кто скажет, как должно окупаться здоровье и жизнь людей!

— Для нас неоценимая помощь то, что стортинг выделил деньги на строительство телеграфной линии из Бреттеснеса на востоке до Сёрвогена на западе — теперь нам легко узнавать, где есть рыба и какую ждать погоду, — сказал Дрейер.

— Позор оппозиции, которая не видит, что предпринимательство — дело государственной важности. Они считают, что мы здесь, на Севере, просто прикарманиваем эти деньги. Однако, к счастью, правительство все-таки выделило сто тридцать три тысячи спесидалеров на расширение телеграфной сети, — сообщил пастор Йенсен.

— Я слышал, что теперь телеграфную линию протянут дальше по южной стороне Вест-фьорда до Транёя. И проложат морской кабель! К западу от Лёдингена, до самого Кьеёя, — сообщил телеграфист Корбё.

— Господи! Но ведь Кьеёй — это всего-навсего шхера! Как люди будут получать новости оттуда? — спросила Магдалене Бордервик.

— Будут добираться морем до Неса, а оттуда тащиться пешком до Лёдингена, — сказала фру Берг.

— Было бы лучше, если бы протянули линию до Лёдингена или Офферсёя. Это важно для будущего. И смею заметить, им потребуются женщины для обслуживания этой линии! — заинтересованно воскликнула Магдалене Бордервик.

— Учтите, что на Кьеёе хорошие причалы. А рыбаки, как известно, передвигаются на лодках или на шхунах, — хохотнул Ларе Берг и сменил тему разговора.

Настроение за столом улучшилось. Послышался смех. Постепенно глаза всех дам, за одним исключением, впились в пастора Йенсена, который рассказывал о своей жизни в Дюссельдорфе, где он учился. Исключение составляла его жена Урсула. Она сидела за столом рядом с хозяином дома и задумчиво смотрела на ослепительно-белый кусочек трески у себя на тарелке. Ни печени, ни икры она не ела. Зато не отказывала себе в картошке и в масле.

Стоял март, дни уже удлинились, однако сегодня вместо привычного синего света за занавесками клубились серые сумерки. Хлестал дождь. Шумел. Стучал по крыше и водостокам. Падал в бочки. Проникал всюду, даже туда, где должно было быть сухо.

— Все будет зависеть от перемен, которые начнутся, когда пароходства Бергена и Норденфьельда возьмут на себя все перевозки, — заметил Берг.

— Да-да. Но своими судами и связью с Бергеном мы управляем сами, — вмешался хозяин.

— Вы только подумайте, теперь из Трондхейма до Трумсе можно добраться всего за неделю! — воскликнула хозяйка.

Воспользовавшись случаем, Дрейер рассказал историю о Рикарде Вите, который зимой 1860 года сдал на Юге экзамен на штурмана. Вернувшись на Север, он сошел с парохода в Харстаде, откуда его должны были переправить на Бьяркёй, но ему пришлось одному плыть на маленькой лодке до самого Анденеса, потому что все работники с Бьяркёя ушли на лов.

— Упрямый мужик! Добивается всего, что задумал! — заключил Хенрик Дрейер.

Когда хозяева рыбацких селений встречались со скупщиками рыбы, разговор обычно сводился к обсуждению миграции рыбы и цен на нее, а также — всеобщего права на лов рыбы и права хозяев селений на местам для лова. Дамам оставалось либо высказывать иногда разумную мысль, либо молчать. Молодой телеграфист Корбё забыл, с кем имеет дело, и наступил присутствующим на больную мозоль, заметив, что слишком большая часть дохода попадает в руки слишком малого числам людей.

— У нас есть закон о Лофотенах от тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года, который гласит, что море принадлежит всем, — сказал смотритель маяка Бейер.

— Не правда ли? Каждый может ловить рыбу там, где хочет, и никто не смеет ему это запретить. Право принадлежит тому, кто первый пришел на место, а кому принадлежит берег, это не важно, — вставил молодой Корбё.

— А кто несет ответственность, если дело не ладится? Хозяин селения! — раздраженно сказал Юхан Бордервик.

— На этот случай у нас есть надзорное судно, — упрямо стоял на своем Корбё.

— Вполне возможно, что рыбаки больше не будут участвовать в выборе тех, кто за ними надзирает, — власти сами будут присылать своих служащих и морских офицеров следить за порядком, как будто речь идет о войне, — сказал Берг.

— Да-а, нравится нам или нет, надо просто признать новые времена, — вздохнул Дрейер. — Хороший торговец всегда найдет возможность заработать деньги. А хороший хозяин селения пусть сам следит за своими людьми и рыбой. Главное, чтобы в море была рыба и мы бы знали, где она. А ссориться что с людьми, что с государством — только попусту тратить время. Лучше строить домики для рыбаков, чтобы в них было удобно жить. Все-таки четыре пятых, не меньше, общего улова трески в нашем королевстве получают на Лофотенах и в Финнмарке.

— Верно, вот и летят рыбаки к тебе в Хеннингсвер, как мухи на бумагу, смазанную медом. Тут им и выгребные уборные, и комнаты с чугунными печками, трубами и другими роскошествами, — засмеялся смотритель маяка.

— И трактир с водкой, — тихо вставила пасторша.

— Рыбаки — такие же люди, как мы. Им тоже иногда требуется выпить. Но давайте выпьем за Дрейера и за телеграф! — вмешался Корбё.

— Спасибо за честь! А еще выпьем за Юханнеса Крога, который не тратит время на пиры, а везет домой соль до начала шторма! Он всегда глядит в будущее и использует все возможности. Ему не нужны утки, когда можно заполнять бочонки рыбой. — Дрейер поднял бокал.

— Выпьем за хорошие цены и за румяных засольщиц! — хохотнул Берг.

— Да-да, и за весеннюю треску! Она станет нашей Америкой! — продекламировал телеграфист Корбё, встал и, как знаменитый актер, поклонился во все стороны.

Хозяин сам наполнил водкой рюмки гостей.

Потом они заговорили об этом безумце Свенде Фоюне, который уже третий год держит в Варангер-фьорде свое первое в мире китобойное судно, которое ведет промысел, не оставляя следов. Они снова выпили.

— Он собирается стрелять в китов из гарпунной пушки! — Берг покачал головой.

— О господи! — Урсула вытерла губы белоснежной салфеткой. Это была салфетка из приданого хозяйки дома.

— Но, прежде чем стрелять, этого кита еще нужно найти, — заметил хозяин.

— Не исключено, что рано или поздно победа окажется на его стороне, и тогда он будет первым в мире. Кто-то же должен идти впереди и показывать дорогу другим! — заявил молодой Корбё, сильно оживившийся после третьей рюмки.

— Но пушка! — Хозяйка дома поежилась.

— Так ведь и животное не маленькое, — напомнил смотритель маяка с кривой улыбкой.

Сара Сусанне представила себе, как заряд разрывается в теле животного. Как мясо, кровь и внутренности кита вываливаются в море.

— Все море будет окрашено кровью! — воскликнул пастор Йенсен, словно они увидели одну и ту же картину.

Их глаза встретились. Испуганные. Удивленные. Понимающие.

У пастора были покрасневшие скулы и орлиный нос. Борода скрывала рот, но ясно просматривался изгиб верхней губы. Темные волнистые волосы с проседью. У одного виска вилась смешная кисточка.

Мужчины с удивлением посмотрели на пастора, но промолчали. Да и что на это скажешь? В наступившей тишине, которая кому-то могла показаться тяжелой, хозяин перевел разговор на то, что пастор в свое время был депутатом стортинга от Нурланда.

— Вам предстоит еще много поездок в столицу? — спросил он у пастора.

Пастор моргнул несколько раз и передвинул десертную ложку.

— Не думаю, — ответил он. — Поездка в Кристианию не из легких, а политическая мельница мелет медленно. Из-за этого возникает чувство, что все усилия, направленные на то, чтобы улучшить жизнь у нас на Севере, совершенно напрасны.

— У пастора столько дел! — вздохнула его жена. — А ему, ко всем своим обязанностям, еще хочется заниматься живописью и писать философские сочинения.

Саре Сусанне слово "философия" показалось странным. Далеким от обычной жизни. Оно напоминало о древних мудрецах, которые, завернувшись в простыни, ходили среди белых колонн. Это было слишком далеко от того, что можно было ждать от человека, призванного крестить детей, венчать взрослых и провожать покойников в последний путь.

— Было много споров, в которых вы принимали участие, придерживаясь... как бы это лучше выразиться... не пасторской точки зрения, — хохотнул Берг.

— Вы имеете в виду прения о том, что чиновников следует освободить от обязательства принадлежать к государственной церкви? — спросил пастор, и его раскатистое бергенское "р" застряло у гостей в ушах.

— Трудно было ждать такого от пастора, — признался Дрейер.

— Да, наверное, в этом была доля провокации. Но с другой стороны, кто лучше пастора знает, как важно для человека быть честным, знает, во что люди верят и что они собой представляют. В обществе слишком много недомолвок и фальши. Можно прекрасно разбираться в политике, экономике и понимать, что важно для общества, даже не принадлежа к государственной, церкви.

Возникла тишина — возразить на это было нечем. В наступившей тишине хозяйка спросила у пасторской четы, как им нравится в Стейгене. Все обернулись к пасторше. Она сделала вид, что не заметила этого. Спокойно поддев вилкой кусочек картошки, она отправила его в рот.

— О, спасибо! Нам очень нравится! И детям, и нам с женой, — ответил пастор.

— Вот только люди выпускают свою скотину на пасторские земли! — неожиданно сказала пасторша.

— Я понимаю, из-за такого могут возникать ссоры, — вздохнула хозяйка и многозначительно оглядела своих гостей

Все улыбались. Кроме пасторши. Ее подбородок дерзко смотрел в комнату, темные глаза блестели. Красиво очерченные губы были крепко сжаты. Прямой пробор делил волосы строго на две половины. Прямой нос подчеркивал эту симметрию. Сегодня пасторша почти все время молчала. Несмотря на то что уже достаточно хорошо владела этим, на ее взгляд, нелогичным норвежским языком.

— Урсула герой, она прекрасно со всем справляется. С детьми... с хозяйством... — Пастор прикрыл рукой руку жены и долго не снимал ее. — Но сменить жилье не так-то просто, — сказал он наконец.

С ним все согласились, хотя из сидевших за столом мало кто имел опыт в подобных делах. Сара Сусанне о своем опыте помалкивала.

— Жаль, что Арнольдус не смог приехать и познакомить нас со своей молодой женой, — обратилась хозяйка к Саре Сусанне.

— Да, такая погода!.. — быстро отозвалась Сара Сусанне.

После того как Арнольдус женился, она видела его всего два раза. И старалась убедить себя, что его жена в этом не виновата. Но бесполезно. Она плохо себя чувствовала в обществе невестки. Было что-то такое в ее голосе. В смехе. Сара Сусанне понимала, что кое дело не только в Эллен, но и в ней самой. И никому не говорила об этом. Если при ней заходил разговор о невестке, она никогда не осуждала ее, но и не хвалила.

— Да-да, мальчику давно пора было жениться! — воскликнул хозяин.

— Вы правы, — согласилась Сара Сусанне и осторожно положила на край тарелки две рыбные косточки.

— Позволю себе сообщить, что наш пастор должен написать новый запрестольный образ для церкви в Вогане, — объявил хозяин.

— Да, это уже из области призвания. На это потребуется время. Я начал понемногу делать наброски на тему моления о чаше в Гефсиманском саду, там Иисус и ангел. Но мне нужна живая модель.

— Модель? Для Иисуса? — осмелилась спросить Сара Сусанне. Она сидела справа от пастора.

— Нет, для ангела. — Он повернулся к ней всем корпусом.

— Боюсь, с этим у вас возникнут трудности. Мужчин в нашем краю трудно назвать ангелами, — сухо заметила Магдалене Бордервик.

Ее слова вызвали общий, хотя и негромкий смех.

— Вы уже выбрали кого-нибудь, кто согласился быть ангелом? — спросила фру Берг.

— Еще нет, — признался пастор, все еще глядя на Сару Сусанне.

Такое внимание с его стороны взволновало ее. В то же время она наслаждалась восхищением, которое сквозило во взгляде молодого телеграфиста. Но ей было стыдно. Она, замужняя женщина! И Юханнеса здесь нет! Сара Сусанне привыкла, что на людях ее словно защищало его обычное молчание. Но на этот раз все было по-другому. Она повернулась к пастору:

— Уверена, вы найдете кого-нибудь, кто согласится быть ангелом. К тому же вы сможете немного приукрасить модель, если она окажется не совсем такой, как надо.

Все засмеялись. В том числе и пастор с женой. Дерзкие глаза телеграфиста сверкали.

 

Юго-западный ветер бесчинствовал среди домов. Еще раньше было решено, что никто из гостей не поедет домой в такую погоду. Постели для них были уже приготовлены. Упрямая роза ветров заставляла печи выпускать дым не в трубы, а в помещение. Нагреть спальни было трудно, служанки совсем выбились из сил. Они приоткрыли двери в коридор, чтобы усилить тягу. И бегали из комнаты в комнату, следя за печными отдушинами. Особенно в большой комнате, где должны были спать пастор с женой. Печь в этой комнате окончательно вышла из повиновения, и из нее в комнату вырывался мохнатый дым. В конце концов служанке пришлось закрыть вьюшку и надеяться, что запах печени, проникавший сюда снизу, будет не слишком раздражать пасторшу.

В столовой пастор сидел за столом рядом с хозяйкой. Наконец он встал и поблагодарил за обед. Было вид-что он привык к вниманию окружающих и к тому, что люди прислушиваются к его словам.

— Фру Биргитте, вы добрая фея. Не знаю, что Лофотены делали бы без вас. А мы все — без ваших обедов. Что, скажите на милость, делал бы мой друг Хенрик и весь Хеннингсвер без вашей энергии и любви к ближнему? Ни одна хозяйка на Лофотенах не способна без малейших усилий дарить сразу столько тепла и столько горячих блюд.

— Но у меня есть помощницы, — шепнула фру Биргитте на ухо пастору, однако достаточно громко, чтобы ее все слышали.

— Не умаляйте свои заслуги, — продолжал пастор. — Я благодарю за этот замечательный обед, подаренный нам милостью фру Биргитте и Господа Бога. Не буду пускаться в описания пути, который прошла эта дивная треска. Я это сделал еще в прошлом году. А нынче я хочу только напомнить, что и этому творению Божьему свойственны некоторые человеческие черты. Треска находит своего спутника или спутницу в глубинах океана, и они плавают брюхо к брюху, дабы их вид продолжался еще сотни лет. В этом есть что-то прекрасное и близкое нам.

Дамы опустили глаза в тарелки. Телеграфист открыл от удивления рот, а хозяин позволил себе смущенно улыбнуться. Фру Биргитте прикрыла рот салфеткой, словно хотела за ней спрятаться. Наконец пастор сообразил, что его слова могли счесть бестактными. Он повернулся к хозяйке, положил руку ей на плечо и продолжал:

— Дорогая фру Биргитте, благодарю вас за то, что никто не выходит из-за вашего стола с пустым желудком. Благодарю за вашу верную дружбу с первого дня, как мы узнали друг друга, несмотря на то что этот недружелюбный фьорд пытается нас разлучить!

Пастор не процитировал, по обыкновению, Петтера Дасса,[10] словно намек на способность трески к размножению, сделанный в присутствии фру Биргитте, выбил его из колеи.

Подали пунш, и пасторша хотела удалиться. Но хозяйка всплеснула руками и попросила ее не покидать гостей. По-видимому, пасторше были приятны эти уговоры. Она улыбнулась, не разжимая губ, и осталась. Сигарный дым взмыл к массивной медной лампе, висевшей над столом, и дамы вышли в салон, чтобы немного размяться.

Постепенно мужчины принялись обсуждать новость — один их коллега разорился. Голос пастора умолк, теперь в разговор вступили торговцы. В конце концов пасторша, фру Урсула, отказалась дольше оставаться с гостями и откланялась. За ней откланялись супруги Берги и смотритель маяка.

Когда двери в коридор закрыли из-за непогоды, хозяин предложил гостям выпить в салоне еще по рюмашечке, чтобы им не казалось, что ночь наступила слишком быстро. Пришла служанка, она погасила чадящую лампу и сменила в двух подсвечниках догоревшие свечи. Гости в задумчивости наслаждались удовольствием, полученным в этот вечер. Телеграфист расположился на диване рядом с Сарой Сусанне. Пока за столом шел разговор, она заметила, что его плечо находится к ней ближе, чем позволяли приличия.

— Я все обдумал, — неожиданно сказал пастор. — Фру Сара Сусанне, осмелюсь просить вас... в присутствии свидетелей, чтобы вам было труднее отказаться, не имея на то самых веских причин...

Он наклонил голову, его взгляд был пронзителен, почти властен. Она не могла заставить себя встретиться с ним глазами. Наверное, именно это чувствовал Юханнес, когда не осмеливался говорить, понимая, что слова ему не подчинятся. Тревогу или даже нечто похожее на стыд. Она осторожно отставила рюмку.

— Господи, спаси и помилуй! Это тайна? — воскликнула фру Магдалена. По своему обыкновению она всплеснула руками, показав тем самым, что готова высказать свое мнение о чем бы то ни было.

— Я хочу просить фру Сару Сусанне быть моделью для ангела в Гефсиманском саду.

Все замерли с раскрытыми ртами.

— Но ведь Сара Сусанне, как известно, женщина! — воскликнул Юхан Бордервик.

— Нам ничего не известно о том, какого пола были ангелы, — ответил пастор с хитрой улыбкой.

— Но как это осуществить? Хавннес и Стейген находятся далеко друг от друга.

— Это пустяки, главное — согласие фру Сары Сусанне.

Сара Сусанне встретилась с ним глазами. Его взгляд был серьезен и не допускал возражений. Как будто она одна была виновата в том, что ему надо писать этот запрестольный образ. И вместе с тем он улыбался. Однако она чувствовала, что он смеется не над ней, а над остальными. Над теми, кто сомневался, что он сможет написать ангела с Сары Сусанне, поскольку Сара Сусанне — женщина.

 

Художник и его модель

 

— Я не прошу вас проявить терпение и выдержку, я складываю руки и молюсь вместе с вами. Мы должны справиться и на этот раз! — прошептал пастор низким голосом и долго смотрел на своих прихожан.

Шел 1868 год, весне уже пора было начаться, но пока не было видно никаких ее признаков. Все испытали на себе последствия прошлогоднего недорода. Потому-то пастор и говорил со своей кафедры совсем не о слове Божьем.

Он не спешил, и слова его заполняли церковь. Казалось, он каждому смотрит в глаза и знает беду каждого. Потому что пастор умел искушать людей надеждой. Его проницательный взгляд, его обаяние, его жесты заставляли людей прислоняться к невидимому плечу и чувствовать себя под надежной защитой. Особенно женщин. Другое дело, что временами он был так занят школой, заботами о церкви и так называемым "лесным делом", а также социальными вопросами, что забывал и о проповедях, и о духовной поддержке. Тем не менее люди чувствовали себя защищенными, имея пастора, который связан не только с Господом Богом, но и с мирскими властями.

И лишь немногие знали о том, что пастор писал еще и философскую диссертацию о принципе Троицы. В те времена людей не слишком интересовала Троица, хотя они и молились... когда им требовалась незамедлительная помощь.

— Бог все знает! — продолжал пастор и положил руки на аналой. — Он видит нашу нужду, знает, что хлеб наш не уродился. Что это был самый большой неурожай после тысяча восемьсот двенадцатого года. Он видел, что в прошлом году земля наша была покрыта снегом до самой середины июля. Что траву нельзя было ни косить, ни сгребать, оставалось только смести ее метлой и использовать как подстилку для свиней. Что картофель был не больше незрелой морошки. И все-таки Он дал нам надежду. Надежду на новую весну. Он увидел наше черное пустое море и послал нам искру надежды на сельдь в районе Трумсё. Богу известно, что алчные люди продают зерно на черном рынке и что покупают его те, кто может за него заплатить. Ему известны их имена... Он знает, что у нас не хватает корма для скота и что наша скотина подыхает в своих стойлах. Но дает нам надежду, и кое-кто начинает думать не только о своем кармане. Господь знает имена и этих людей... Многие уезды взяли заем, чтобы купить то, что еще можно купить, дабы избежать голода, и пароход "Трумсё" отвозит товары в эти районы. Через Шиботн будут посланы товары и в Щвецию, ибо там нужда еще больше, чем у нас. Бог видит, что в Финляндии так плохо, что люди оттуда ищут спасение от голода в нашей стране. Они посылают своих маленьких детей с чужими людьми через границу к нам, дабы спасти их от голодной смерти. И Бог хочет, чтобы мы их приняли. Мы не должны забывать об этом. Бог смотрит на нас! Он просит тех, у кого что-то есть, делиться со своим ближним. Аминь!

 

Хотя Стейген пострадал не очень сильно, пастор со своими домочадцами, как и все, понимали серьезность обстановки. Люди устали от сентиментальности и проповедей о чуде. Пастор Йенсен говорил о реальных вещах, рассказывал о тех, кому еще хуже, и все-таки поддерживал веру в то, что и из этого положения найдется выход. Он обливал презрением тех, кто не устоял перед выгодами черного рынка и заботился только о собственном благополучии. Не приводил примеров из Библии, но говорил так, будто Господь Бог сидел в стортинге.

После службы люди подходили к нему и благодарили за проповедь, жали руку. Иногда молча. Иногда смущенно, чувствуя, что ему что-то известно про них. И те, кто еще не успел окончательно очерстветь, смиряли свою алчность в пользу христианских дел.

 

Наступила новая весна и новое лето. Прошло уже два года после обеда в Хеннингсвере, неурожай и политика отнимали у пастора много времени. А паства в Вогане с нетерпением ждала, когда будет написан запрестольный образ.

Сара Сусанне уже в третий раз приехала в пасторскую усадьбу. Юханнес сам привез ее туда. Как он сказал, по пути. У него были дела немного южнее. В первый раз он прислал с нею семье пастора полбочки соленого морского окуня и бочку сайды. Это оказалось как нельзя кстати — свежей рыбы пока еще не было. На этот раз он привез специально для пасторши немного полотна из своей лавки. Его особый способ общения с людьми был непривычен для трех женщин в пасторской усадьбе, но, как ни странно, сестра пастора, его мать да и сама пасторша прекрасно чувствовали себя в его обществе. Словно человек, который не мог легко высказать свое мнение, был им более приятен, чем остальные. С ним они могли сами направлять ход беседы. В пасторский дом Юханнес входил через кухню, как у себя дома. Но оставался там только на одну ночь.

В первый раз, когда Сара Сусанне приехала в Стейген, пасторша поинтересовалась, где они будут работать. Первые наброски пастор сделал у себя в кабинете, но когда нужно было перейти к живописи, он поставил доску в церкви и загрунтовал ее.

— Еще холодно, церковь надо натопить. Поработайте пока в гостиной, — предложила пасторша.

— Дорогая Урсула, я уже установил доску в церкви. Она сюда даже в дверь не пройдет. К тому же мне необходимо больше света и воздуха.

— Но церковь так далеко от дома, — возразила пасторша.

— Ничего. Я привык к этой дороге.

— А кто будет носить вам еду в такую даль? — мрачно спросила она.

— Еду мы возьмем с собой, — ответил пастор с плохо скрываемым раздражением. — Ты говоришь так, будто мы собираемся уйти за много миль от дома, но это всего лишь небольшая прогулка.

К счастью, в то утро, когда пасторша завела этот разговор, в комнате никого, кроме них, не было. Если бы его кто-нибудь услышал, это стало бы всем известно. Кто-нибудь — сестра, дети, мать. Или Сара Сусанне! Пасторша вовремя сдалась. Но ее взгляд повсюду следил за мужем. Не будь это смешно, пастор подумал бы, что она его стережет. Как когда-то в Бергене, где ему в театре приходилось общаться с актрисами и другими женщинами. Неужели им, уже почти старикам, предстоит снова все это пережить? Хорошо хоть жена не заговаривала об этом в присутствии Сары Сусанне.

Вообще-то ему была понятна ревность жены. Ведь он по многу часов проводил в церкви наедине со своей молодой моделью. Он не только писал ее, но и беседовал с нею. Словно они были ровней. Это он-то, не выносивший разговоров за работой! Считавший, что голос, в том числе и его собственный, мешает чувствам, ощущениям, краскам. Мешает настолько, что приходится выбирать. Но на этот раз все было иначе. Его, как жажда, мучило желание узнать, что собой представляет эта женщина. Как будто, выбрав ее в качестве модели для ангела, он сам сделал ее особенной. Как будто для работы было важно не только как она позирует, но и то, о чем она думает. Как будто он должен был соскрести верхний слой с ее истинного облика, чтобы воссоздать ее в образе ангела. Казалось, будто интерес пастора к модели, или как еще это можно назвать, мешает ему писать. Однако, напротив этот интерес захватывал и владел пастором так сильно, что он приходил в себя лишь спустя несколько часов.

Так было во время первого разговора. И пастор помнил его даже теперь, два года спустя.

— Расскажите мне немного о себе, чтобы мы могли лучше познакомиться друг с другом, — попросил он. — Для картины важно, чтобы мне приоткрылся ваш внутренний мир.

— Но ведь вы собираетесь писать не мой внутренний мир.

Такой ответ немного отрезвил пастора, слегка развеял наваждение.

— Но благодаря вам ангел станет живым. — Он попытался спасти положение.

Сара Сусанне с сомнением посмотрела на него, но ничего не сказала. Возникла пауза. Большая церковь как будто замерла в ожидании.

— Вам нравится у нас в усадьбе, или вы уже тоскуете по своим повседневным делам?

Она смотрела на свои руки и ответила не сразу.

— Раз уж вы спросили об этом... Мне было не так-то легко оставить двух малышей. К тому же я не привыкла к такому наряду...

— Я ни разу не был в Хавннесе, но много о нем слышал. Ваш муж еще молод, но уже сумел открыть собственную торговлю. Это достойно всяческой похвалы. Как у него идут дела?

— Хорошо, но это требует больших усилий и ответственности, — слегка неохотно ответила она.

Он заметил, что она замкнулась, и переменил тему разговора.

— Можно полюбопытствовать, сколько вам лет? — шутливо спросил он.

— Я родилась в сорок втором году.

— Совсем как наша старшая дочь Лена. Они с мужем живут на Лофотенах, но вам это, наверное, известно?

— Да, я слышала об этом. Значит, вы были совсем юным, когда стали отцом?

— Выходит, что так. — Он кашлянул и продолжал: — Ваш отец умер очень рано?

— О да... мне было всего шесть лет... Матери пришлось нелегко. Нас, детей, было так много.

— Кажется, после конфирмации вы получили место экономки у торговца в Бё?

— Да. Я вижу, вы все про меня знаете, — ответила она тоном, который ему было трудно истолковать.

— Вам там нравилось? — Он взял уголь и провел по белой поверхности первые линии. В них не было никакого смысла.

— Если быть честной, нет... Но ведь я поехала туда работать, а не наслаждаться жизнью.

Они обменялись взглядом. Он, как вор, выглянул из-за большой доски. Она почти насмешливо улыбалась, словно его вопрос показался ей глупым.

— Мой отец тоже рано умер. Я был еще подросток.

— И как же вы жили? Вам пришлось работать?

— Нет. Моя мать открыла школу в Бергене, на это мы и жили.

— Открыла школу!.. Господи! Наверное, ваша мать очень умная женщина! — воскликнула Сара Сусанне.

— Думаю, и ваша мать ничуть не глупее, но, чтобы открыть школу, требуется небольшой стартовый капитал. У моей матери он был. К тому же в ваших местах едва ли была нужда в школе с пансионом.

— Как сказать!.. Мы в Кьопсвике все нуждались в знаниях. Нам их так не хватало! Но платить за учение было нечем. Поэтому и торговля у нас не очень ладилась после смерти отца. Моя мама для этого не годится.

— Вам не хватает общества образованных людей?

— Ну, уж раз вы сами спросили об этом, иногда было бы приятно поговорить не только о ценах на рыбу, урожае картофеля и направлении ветра.

— Направлении ветра? — Пастор засмеялся. — У вас любящий муж.

Они снова обменялись взглядом. Но на этот раз она не улыбнулась.

— Вам, конечно, известно, что у моего мужа серьезный дефект речи?

— Да. Но вы сами выбрали его, или это был выбор вашей семьи? — осторожно спросил он.

Ее взгляд скользил по окнам, словно она хотела выиграть время.

— Для такой девушки, как я, было только два пути.

— Вот как? И что же это за пути?

— Либо выйти замуж, либо утопиться в море.

— Крепко сказано. Неужели все так плохо? Я имею в виду замужество?

— Нет, не замужество. Но нельзя выходить замуж за кого попало. Ведь это на всю жизнь. За это придется отвечать перед Богом и перед людьми. А когда рождаются дети, тут уже поздно думать, что, может быть, лучше было бы утопиться.

— Неужели вам в голову приходят такие мысли? — осторожно спросил пастор, глядя на проведенные им линии, но не видя их.

— Нет! Юханнес хороший человек. Было бы грешно раскаиваться, что я вышла за него, — уверенно ответила она.

— Вы правы, — согласился он и почувствовал, что краснеет.

Он спрашивал ее о серьезных вещах. Ведь он пастор и духовный наставник. Почему же его так задел ее ответ?

— Что тебе больше всего хотелось бы сделать, если бы у тебя была такая возможность? — спросил он и с удивлением услышал, что обращается к ней на ты.

Она покачала головой и отказалась отвечать.

— Неужели мечты так велики, что о них и говорить нельзя?

- Да-а...

— Но пастору можно сказать обо всем. — Ему хотелось подбодрить ее.

Сара Сусанне сжала губы и дышала через нос, словно пыталась силой удержать рвущиеся с языка слова. Потом как будто решилась, р