Орлы собираются: Дилемма Султана

Появление среди претендентов на турецкое наследие Германии, подъем Англии как силы в мусульманском мире и проникновение первых еврейских колонистов в Палестину – всё это вместе действовало на нервы султану. Его проблема заключалась в необходимости удерживать власть над своими ускользающими владениями. Он нуждался в помощи извне. Но кого бы он мог призвать, чтобы гости не превратились в постоянных жильцов и не заняли весь дом? Англичан он боялся, евреев он рассматривал, но в конечном итоге выбрал Германию.

«Где бы ни появилась падаль, слетятся орлы». Приезд в Иерусалим кронпринца Фридриха Прусского, будущего императора Германии, точно принесенное ветром перо, стал предвестником появления нового орла в кружащей над «больным человеком Европы» орлиной стае. «Наш Фриц» посетил Иерусалим в 1869 г., вскоре после визита своего шурина – принца Уэльского. Приблизительно тридцать лет спустя его сын, кайзер Вильгельм II, явился со много более внушительным визитом, и кульминацией королевского тура по Палестине стала церемония, на которой султан передал ему в дар участок земли в Иерусалиме, – этот дар был воспринят как символ эпохи. К тому времени кайзер уже стал новой ключевой фигурой на континенте. Султан сделал свой выбор и обрек свою империю на гибель.

Имперская Турция пала заодно с имперской Германией в результате поражения в 1918 г. По крайней мере, переход султана Абдул‑Хамида II от Британии под крыло, казалось бы, более многообещающей защитницы в лице Германии предрек крах, которого в Европе ожидали уже сто лет. Этот крах освободил Палестину от столетий мусульманского небрежения и открыл новую эру в ее истории. Победившая Великобритания унаследовала, по крайней мере, владения Османской империи в Азии. Но не ошибись турки с выбором союзников, такого могло бы никогда не произойти. И, рассуждая логически (если в английской политике, неуклонно проводимой от Питта до кануна 1914 г., присутствовала какая‑то логика), Турция должна была бы объединиться с Англией на стороне победителей. Случись такое, о дальнейшей судьбе Палестины оставалось бы только гадать.

По счастью, британская дипломатия потерпела поражение, Турция выбрала проигравшего, и в конечном итоге Османская империя, доставлявшая столько проблем Западу сперва с позиции силы, затем старческого бессилия, была уничтожена. Последствия оказались благоприятными для всех заинтересованных сторон, и не в последнюю очередь для самого турецкого народа. Избавленный от коррумпированной автократии, он, удивительно омолодившись, зарекомендовал себя как самая жизнеспособная и предприимчивая нация Ближнего Востока.

Корни ошибочного выбора имперской Турции, который коренным образом изменит судьбу Палестины, восходят к Берлинскому конгрессу. Абдул‑Хамид едва ли был бы счастлив принять британский протекторат по условиям Кипрской конвенции. Понемногу он стал приходить к выводу, что мог бы добиться больших выгод, отойдя от традиционной политики Порты, которая принимала помощь британцев, лишь бы избежать вторжения России. Большое впечатление на него произвело и то, что местом проведения конгресса был выбран Берлин, и то, какой престиж приобрел князь Бисмарк как его председатель. Он увидел перед собой новую, набирающую мощь континентальную державу, к тому же у этой державы пока не было собственных амбиций на Востоке. Тот факт, что до 1880 г. у Германии не было никаких амбиций на Востоке, не должен был бы вселять в султана большие надежды на будущее. Как только Пруссия заняла главенствующее положение в объединенной Германии, она заболела «восточной лихорадкой» так же хронически, как Россия, Франция или Великобритания. В 1888 г. тот самый Вилли, который считал, мол, как «весело», что Великобритания купила Суэцкий канал, взошел на престол под именем Вильгельма II. Вскоре у него самого появилась далеко не такая веселая мечта о Востоке: железная дорога, которая связала бы Берлин и Багдад. Невзирая на то, что на сцене имперской экспансии на Восток он появился довольно поздно, свое опоздание он восполнил предприимчивостью.

Концессии на строительство железных дорог стали излюбленным методом империалистической экспансии на новые территории. Вскоре после Берлинского конгресса Абдул‑Хамид решил консолидировать свои азиатские владения, ключевым из которых считал Сирию, в ходе программы плановой модернизации страны. Он начал усиливать военные гарнизоны и сторожевые отряды, строить дороги и железнодорожные пути для перевозки армий, соединяя Сирию с Константинополем, Месопотамией и Аравией. Он модернизировал и расширил сирийские порты, замостил улицы, возвел современные здания, создал трамвайное сообщение. Всё это создало кормушку для концессионеров и финансовых спекулянтов из Европы, главным образом Германии. Недавно основанный Немецкий банк Палестины стал штаб‑квартирой для целой армии немецких коммивояжеров, комиссионных агентов, экспортеров и импортеров и всевозможных консульских советников. В строительстве крупных железных дорог в Сирии главную роль играли французы, но Берлин урвал себе концессию на строительство Багдадской железной дороги, обогнав Великобританию, которая до того имела опцион на развитие железнодорожного сообщения в долине Евфрата[442]. Слова «Берлино‑Багдадская железная дорога» звучат по‑восточному романтично, вызывая в памяти ассоциации с приключениями и шпионскими играми «Восточного экспресса», но Великобритании она ничего хорошего не сулила. Ее предполагаемый маршрут позволял соперничающей европейской державе захватить контроль над транспортными путями, ведущими к Персидскому заливу, который, в свою очередь, открывался в Индийский океан. Это была прямая угроза пути в Индию.

Внимание Великобритании на Ближнем Востоке в тот период было приковано к Египту. На тот момент ее продвижение к Палестину остановилось на Кипре. И вообще Палестина не играла существенной роли в ее имперской политике. На Ниле лорд Кромер, великий проконсул Нового времени, увлеченно запускал «орлиные когти» в ту область Османской империи за пределами Европы, которую легче всего было отделить. Он провел сложнейшую операцию по расширению британского плацдарма вдоль Суэцкого канала до такой степени, что стал практически правителем Египта, одновременно удерживая на его троне хедива и видимость юридического подчинения Турции. Действовать приходилось с величайшей осторожностью, чтобы не вызвать острой зависти прочих европейских держав. К тому времени, когда соперничество европейских держав полыхнуло пожаром войны в 1914 г., Великобритания со своей базы в Египте контролировала классический путь на Палестину, тот самый, по которому Моисей вышел в Страну обетованную.

Подозревать англичан в нечистой игре султан начал после Кипрской конвенции. Подыскивая себе новую «опору», Абдул‑Хамид прислушался к убедительным доводам англичанина без официальных полномочий, мистера Лоренса Олифанта[443], некоторое время рассматривал возможность использовать евреев. Состоявший в прошлом на дипломатической службе, Олифант был журналистом и религиозным эксцентриком. (Примечательно, скольких английских эксцентриков неудержимо влекло на Восток. Возможно, дело в том, что большинство их, как легендарный Т.Э. Лоуренс, отправлялись в личное религиозное или метафизическое паломничество и, подобно Танкреду Дизраэли, искали духовного возрождения в местах зарождения трех мировых религий.)

Религиозные эскапады Олифанта граничили с абсурдом, что, однако, не мешало ему быть опытным и талантливым дипломатом. Молодому Генри Адамсу, повстречавшему его в доме одних друзей, он показался «исключительно здравомыслящим и до странности подходящим для загородных поместий, где его обществом наслаждались все до единого мужчины и где его обожали все до единой женщины»[444]. Этот светский лев включился в кампанию за восстановление Израиля из тех же религиозных побуждений, что и лорд Шефтсбери, и в точности как Шефтсбери пытался замаскировать их доводами из области стратегии и политики. Воспитанный в семье ярых евангелистов, он поступил на дипломатическую службу, служил в самых разных миссиях от Канады до Японии, путешествовал по Индии, освещал Крымскую войну в качестве корреспондента «Таймс», помогал Гарибальди и Кавуру в Италии и в 1865 г. стал членом парламента. Внезапно он, однако, ушел со своего поста и исчез из виду. Лондонское общество испытало шок, когда стало известно, что этот светский лев, известный своим обаянием, флиртом и приключениями в дальних странах отправился рыть канавы в религиозной общине в Новой Англии.

На самом деле Олифант избрал извечный выход разочарованных: попытку уйти от мира и жить в простом смирении первых христиан. Такая жизнь ему не подошла, и ему позволили вернуться в мир в качестве новообращенного (причем новообращенного в иудаизм). Хотя его связи с сомнительным пророком из Броктонской колонии обернулись множеством досадных огорчений для его матери и двух жен, а также вызывали несколько судебных исков, он до конца жизни остался предан идее «регенерации человечества». Он отрицал, что его кампания за возвращение евреев в Палестину имела к этому какое‑то отношение и даже то, что в основе ее Священное Писание, но вторая миссис Олифант, которую посещали видения и которая слышала голоса, была менее сдержанна. Она описала посетившее ее видение «Еврея на коне бледном»: конь, в ее объяснении, символизировал силу, а белый цвет означал праведную силу. Свое видение она интерпретировала так: Израиль, «искупленный» Христом, будет возрожден в былой мощи в Палестине и, таким образом «просветленный», станет «прекрасной иудео‑христианской расой, наделенной религиозной мощью и властью, ибо никому, кроме истинных христиан, не дано править в Святой земле».

Сам Олифант приводил более приземленные доводы. Тот факт, что его кампания по своему содержанию совпадает с «излюбленной религиозной теорией, – утверждал он, – не обязательно лишает ее политической ценности». В 1879 г., в год Берлинского конгресса, он находился в Румынии, когда там имел место ряд вспышек антисемитизма. Он видел беженцев в Бродах и Лемберге и, глубоко тронутый их трагедией, отправился на конференцию Ховевей Циона в Яссах. Зачарованный тем, как на глазах у него сбывается библейское пророчество, он тут же выехал в Константинополь, чтобы уговорить султана пожаловать евреям земли в рамках хартии о колонизации. Затем он отправился в Палестину для изучения условий на месте и в 1880 г. опубликовал книгу «Земля Гилеадская», предлагая создать в Палестине к востоку от реки Иордан еврейские поселения под властью Турции и протекторатом Великобритании.

Олифант считал, что Великобритания посредством евреев могла бы – даже должна – вдохнуть новую жизнь в азиатскую Турцию, причем так, чтобы ее можно было уберечь от посягательств остальных империалистических держав. В первую очередь он имел в виду Россию, представлявшую на тот момент основную угрозу, но его прогнозы сбылись и в отношении соперника, которого он не предвидел. «Вероятно, недалек тот день, – предостерегал он, – когда может оказаться, что наиважнейшие интересы Британской империи подвергаются опасности ввиду небрежения и нежелания подготовиться к вероятным бедам, какие могут надвинуться в ближайшем будущем».

Он признавал весома неблагоприятным, что в британских попытках укрепить азиатскую Турцию, то есть в политике Дизраэли, «Порта ошибочно усматривает желание завладеть Малой Азией». Но риск того стоит. Значимость Палестины с точки зрения стратегии и престижа самоочевидна. Эта страна – логичный отправная точка, а евреи – логичные колонисты. «Британии остается решить, возьмет ли она на себя задачу по восстановлению ее разрушенных городов и разработке ее огромных сельскохозяйственных ресурсов посредством репатриации народа, который первым овладел ею три тысячи лет назад, и заручится ли она огромным политическим преимуществом, какое воспоследует из подобной политики».

Описывая ситуацию в Палестине, какой он увидел ее в 1880 г., Олифант предлагает создать колонию на территории в полтора миллиона акров к востоку от реки Иордан, связанную железной дорогой с портом Хайфа и впоследствии прочими будущими железными дорогами с Акабой на Красном море и портами Суэцкого канала. К востоку от Иордана земли более плодородные, чем на ближнем, западном берегу, менее населенные, поэтому приобрести их будет проще. С проблемой существующего арабского населения Олифант справляется без труда: воинственных бедуинов можно прогнать, крестьян‑арабов замирить и переселить в «резервации», как индейцев в Канаде. В ряде случаев местных феллахов можно использовать так, как предлагал полковник Кондер, – как рабочую силу под надзором евреев. В любом случае арабы «имеют очень мало прав на наше сочувствие, поскольку разорили страну, разрушили ее селения и грабили ее жителей, пока не низвели до нынешнего ее состояния».

Переселяющиеся сюда евреи станут турецкими подданными, а Сирия со временем – полунезависимой провинцией. Открытая для колонизации энергичным людям, известным «своей деловой хваткой, богатством и прилежанием», она сделается источником мощи для Турции в целом.

На фоне мучительной реальности первых еврейских колоний, где в тот момент полуголодные переселенцы бессильно смотрели, как их урожай гибнет под палящим зноем, прогноз Олифанта, возможно, был чересчур оптимистичным. Он пал жертвой заблуждения, свойственного многим неевреям: что все евреи объединятся в своем желании отправиться в Палестину и что еврейские богатства будут финансировать это возвращение. Он утверждал, что любая держава, которая может быть вовлечена в «неминуемые конфликты» на Ближнем Востоке, выиграет, если заручится в качестве союзника поддержкой этой «богатой, могущественной и космополитичной нации». Как Шефтсбери и прочие его предшественники до него, он забыл, что девять десятых евреев были не Монтефиоре и Ротшильдами, а представителями притесняемых меньшинств, едва добывающими средства существования. Эти энтузиасты так и не сумели осознать, что те евреи, кто хотел оправиться в Палестину, не имели ни денег, ни влияния (по сути, они вообще готовы были туда уехать по той простой причине, что им нечего было терять), а те евреи, у кого деньги и влияние имелись, в Палестину переселяться не желали.

Но доводы Олифанта в ходе его нескольких визитов в Константинополь о трудолюбии евреев, их деловой сметке и о том, как золото питательной рекой польется в Палестину, явились большим искушением для султана и нашли отклик у прогрессивной партии Турции. Также Олифант сумел заручиться ценным союзником в лице английского финансиста Виктора Казалета, владевшего акциями в строительстве железной дороги в долине Евфрата. Вдвоем они представили султану план дать евреям полосу земли в две мили шириной по обеим сторонам будущей железной дороги. План так и остался на бумаге, и в конечном итоге, когда коррумпированная клика изгнала партию реформ, старания Олифанта пропали втуне. Впрочем, его поражение было обусловлено временем. В самой Англии, где на смену Дизраэли пришли антиимпериалистически настроенные либералы, его план никого не интересовал. В Турции Абдул‑Хамид, один из самых непостоянных правителей во всей истории, вдруг испугался мысли пустить в Сирию новый и сомнительный элемент. Его страшило, что в его владениях поселится еще одно немусульманское меньшинство, имеющее поддержку извне. Не станут ли эти люди, как христиане Ливана, постоянной причиной протестов Запада, не говоря уже предлогом для проникновения Запада в турецкие владения? Ливан уже потерян, остается под суверенитетом султана только формально, став сферой французского влияния после интервенции 1860 г. Султан не желал, чтобы Палестина превратилась во второй Ливан.

Дипломатических посланников Берлина стали принимать в Константинополе со всё большей теплотой. Англия, на тот момент удовлетворенная действиями правительства мистера Гладстона, не предпринимала ничего в противовес этой тенденции. Мистер Гладстон питал отвращение к туркам, он ненавидел империализм в целом и как будто полагал, что если не обращать внимания на обязательства, которые взяла на себя Великобритания в результате империалистической экспансии, они исчезнут сами собой. Ирландия и гомруль представлялись ему важнее Европы, Азии, Африки и Америки вместе взятых. К несчастью, мир за пределами Ла‑Манша, как бы мистер Гладстон ни поворачивался к нему спиной, никак не развеивался. Гибель в Судане генерала Гордона, оставленного на произвол судьбы в результате трагической некомпетентности либерального правительства, доказала, что имперские проекты Великобритании нельзя игнорировать. На волне возмущения из‑за трагедии генерала Гордона мистер Гладстон и либералы были вынуждены уйти в отставку, на смену им вернулись лорд Солсбери и консерваторы.

Это произошло в конце 1885 г. Лорд Солсбери лично возглавил министерство иностранных дел, и одним из первых его шагов на посту министра было затребовать досье на Турцию, чтобы узнать, как изменился статус Англии в Константинополе при предыдущем правительстве. Сводки он читал молча, а после отложил в отчаянии. «Они просто выбросили его в море, – сказал он, – ничего не получив взамен»[445].

Лорд Солсбери сомневался, что удастся восстановить утраченное влияние в Порте или даже что это стоит трудов. Он не верил в возможность турецких реформ и считал, что эта империя долго не продержится. Давным‑давно он подвел итог Крымской войне знаменитым афоризмом: «Мы поставили не на ту лошадь». Он полагал, что в целом было бы гораздо лучше, если бы Великобритания приняла еще в 1840 г. предложение российского царя Николая разделить Османскую империю Почему же тогда в 1878 г., при правительстве Дизраэли он стал инициатором английских гарантий азиатской Турции по Кипрской конвенции? Один проницательный наблюдатель назвал лорда Солсбери Гамлетом английской политики. Солсбери был подвержен фатальному недугу – способности видеть обе стороны вопроса, а потому не способен всецело стать на ту или другую. Он не питал любви к Турции, но был обязан сдерживать Россию, которая тогда на нее давила. Кипрская конвенция явилась не отражением веры в Турцию, а предостережением России, равно как и мерой предосторожности, которая позволила бы Великобритании вмешаться, если и когда наступит крах Османской империи.

Теперь снова придя к власти, и (без Дизраэли) власти единоличной, он не намеревался больше тратить силы на заигрывание с султаном. Упор предстояло сделать на Египет. «Страшным ударом», признавался он своему послу в Константинополе, будет утратить лидирующее влияние в Порте, но, спрашивал он, «не потеряли ли мы его уже?» И «пока на троне этот болезненный, чувственный, напуганный, капризный султан»[446], всё равно невозможно будет проводить внятную политику более двух дней к ряду. Лучше уж пошагово продвигаться в Египте, не стараясь добиться от султана соглашений, которые всё равно ничего не стоят и только вызовут противодействие прочих держав.

Солсбери чувствовал, что отчужденность между султаном и Великобританией стала окончательной. «Он нас ненавидит», – снова писал он в 1891 г. послу, пожаловавшемуся, что еще никогда его влияние во дворце не было столь слабым, а неприязнь к нему султана столь явной. «Уже Египта и Кипра достало бы, чтобы объяснить такую неприязнь», – продолжает он, но что гораздо хуже, англичане показали, что способны управлять мусульманами лучше него. «На Аравийском полуострове люди начинают спрашивать себя, действительно ли неумелое правление турок единственный возможный для них удел. И эта Аравия – самый страшный кошмар султана, брешь в его броне, ибо как раз в Аравии однажды придет противостоящий ему вождь правоверных». Он завершает, что султан, «для которого нет ничего важнее статуса первого среди мусульман всего мира», не может простить британского вмешательства в дела мусульман[447].

Проницательный взор лорда Солсбери видел истинное положение вещей. Недовольный султан мог только смотреть, как крошится у дальних пределов его империя: Египет постепенно становился английским, а на севере понемногу уходили Балканы. Поэтому он твердо решил изо всех сил цепляться за Сирию, включая Палестину и особенно Иерусалим. Из‑за своего престижа Святой город имел ключевое значение, поскольку уже, как предвидел видел лорд Солсбери, мусульманский суверенитет султана начал ветшать, а его статус халифа – самый высокий титул у мусульман – подвергаться сомнению. Но иностранное влияние уже слишком далеко проникло в Сирию. Всё больше «гостей» наводняло Святую землю. Наблюдался поразительный рост числа паломников из России: если в предыдущие годы их поток исчислялся сотнями, то теперь они прибывали тысячами и начали приобретать землю в Иерусалиме, ссылаясь на свою давнишнюю роль православных защитников Святых мест. С каждым годом росло число французских иезуитов, английских протестантов и американских миссионеров, и все они посредством своих школ распространяли опасно либеральные идеи. Еврейские колонисты покупали землю. И повсюду со своими измерительными приборами объявлялись небольшие группки инженеров британской армии, заносивших на карту расположение местности.

Абдул‑Хамид постарался перекрыть этот поток иностранцев. В 1887 г. он вывел Иерусалимский санджак[448] из‑под управления губернатора Сирии и подчинил его непосредственно дворцу. В 1885 г. Порта объявила, что не допустит создания еще одной еврейской колонии и введет эдикт, воспрещающий иностранцам владеть недвижимостью или приобретать ее[449]. Но султан теперь стал заложником системы правительства, основанной на взятках, которая насквозь пронизала коррупцией его империю. Мало было шансов, что его эдикты будут исполняться продажными визирями и губернаторами, которым по долгу службы положено было это делать, и действительно, их часто обходили.

Первые колонии обществ Ховевей Цион, какими бы мелкими, разрозненными и слабыми они ни были, закрепились вокруг Яффы[450]. Невзирая на эдикт султана, к 1889 г. они приобрели в общей сложности 76.600 акров земли, принадлежащих более чем двадцати двум отдельным поселениям с населением приблизительно 5000 человек[451]. Цифры на бумаге кажутся гораздо внушительнее реальных фактов. На деле эти предтечи Сиона были исключительно примитивными и подвергались большим рискам. В 1882 г. 20 семей создали Ришон‑ле‑Цион («Первый в Сионе») на песчаных дюнах Яффы, чтобы начать восстанавливать древнюю прародину. Еще одна колония была создана приблизительно в шестидесяти милях к северу по побережью, и третья, Рош Пина, – в предгорьях Галилеи на севере. Уже через год они еле сводили концы с концами и были близки к гибели. Небольшой авангард из российской черты оседлости, вдохновленный идеалом и надеждами двухвековой давности, прибыл, не имея представления о местных условиях, с которыми придется столкнуться, и имея при себе чуть больше стоимости проезда по железной дороге. Среди них не было ни одного крестьянина. В истощенные почвы Палестины они сажали те же зерновые, какие высеивались у них на глазах на богатых черноземах Украины. Посевы гибли. Малярия вынудила бросить колонию, основанную иерусалимскими евреями в Петах‑Тиква. На грани запустения оказались и другие колонии: одни колонисты возвращались домой, другие умирали голодной смертью.

Толикой спасения явился дар в 30.000 франков Ришон‑ле‑Циону от барона Эдмона де Ротшильда из Парижа. Впоследствии эта «капля» превратилась в ручеек. Он посылал субсидии и прочим колониям и помогал устраиваться новоприбывшим на приобретенных им землях. Так начались работы, которые помогали удержаться на плаву небольшим форпостам еврейской колонизации, пока в конце столетия не было мобилизовано сионистское движение за возвращение в Палестину.

Но трудности, преследовавшие попытки возродить полумертвую нацию в полумертвой стране, были огромны и почти непреодолимы. Помимо внешних проблем климата и почвы, неопытность самих колонистов и прежде всего внутренние разногласия, бывшие проклятием еврейских движений, чуть не положили конец едва начавшейся реколонизации Палестины. Умирая с голоду, колонисты спорили, следует ли соблюдать требования шаббата, во время которого никакие работы не могли вестись на полях или по уходу за скотиной. Пусть это и кажется невероятным, это в буквальном смысле так. Спор приобрел колоссальный размах и поглотил океан чернил каждого еврейского издания по всей Европе. На деле его спровоцировала и разжигала клика иерусалимских раввинов, яростно противившихся самому возрожденческому идеалу Ховевей Циона и надеявшихся на провал колонизации. Те колонисты, кто противился зависимости от милостей Ротшильда (хотя без них, несомненно, умерли бы с голоду), использовали шаббат как знамя восстания против присланных им администраторов. Первые годы существования колоний омрачали и другие распри, лишь чуть менее фантастические.

Одесский комитет, штаб‑квартира Ховевей Циона, чей энтузиазм далеко превосходил имеющиеся в его распоряжении средства, был изумлен, какие суммы требуются хотя бы для того, чтобы не дать умереть первым пионерам с голоду. Отчаявшиеся делегаты, побирающиеся по столицам Европы, сумели собрать лишь сущие гроши. Возможно ли возродить плодородность Палестины? Благополучные европейские евреи, хотя соглашались помогать собратьям, попавшим под молот русских погромов, отказались вкладывать собственные средства в столь рискованное предприятие. По сути, они страшились Палестины и перспектив, что она даст толчок к возрождению еврейского самосознания, которое поставит под угрозу мечту об ассимиляции в западном обществе. План барона Мориса де Гирша по колонизации Аргентины они предпочитали страсти барона Эдмона к Палестине.

Среди «еврейских баронов» только Ротшильд (после смерти Монтефиоре) верил в Палестину. «Единственное спасение для еврейского народа – вернуть его в Святую землю»[452], – заявлял он. Родные подняли его на смех. Колонии в Палестине они называли «фантазией барона». Они хотели, чтобы он ограничился своей коллекцией произведений искусства, единственной его второй страстью в жизни, поскольку он отказывался заниматься делами в банке на рю Лафитт. Однако барон Эдмон прислушивался к идеологам и деятелям набирающего силу еврейского национализма – к автору «Автоэмансипации» Льву (Леону) Пинскеру, к основателю первой международной еврейской организации «Альянс» Ицхаку Неттеру, к раввину Шмуэлю Могилеверу, неустанному делегату Ховевей Циона, к Ахад ҳа‑Аму, еврейскому писателю‑публицисту и философу, чей голос был самым влиятельным в защиту возрождения иудаизма как живой культуры и живой религии.

Иными словами, в 1880‑х гг. возвращение в Палестину началось медленно и нерешительно и без заступничества держав‑посредниц. Движение самозародилось среди евреев, которых наконец вынудили осознать, что необходимо перестать ждать чуда и самим вершить свою судьбу или погибнуть. Пионеры действовали на свой страх и риск. Пока еще не было второго Кира[453], который открыл бы путь, сказав: «Возвращайтесь, идите к себе на родину». Верно, султан примерял на себя роль Кира, исходя из ошибочной теории, что богатства евреев можно будет использовать, чтобы спасти его империю от перемежающихся приступов банкротства. Даже кайзер, когда в провидческое мгновение дал аудиенцию Герцлю в Палестине, заигрывал с этой мыслью, но и он быстро от нее отказался. Внимание Британии было приковано к другому.

Евреи поднимались, говорили, писали, убеждали сами себя. Но пока их старания не были подкреплены властью, влиянием и деньгами, необходимыми для строительства домов в Палестине. Одна ласточка (в лице Ротшильда) лета не сделает. Для средней семьи, бежавшей из черты оседлости, проще было обосноваться в Нью‑Йорке или Лондоне. Чтобы поставить будущее семьи на веру в будущее Палестины и будущее евреев как народа, требовались героические усилия, на которые мало кто был готов. Условия для Исхода сложились. Но сам Исход был не готов для Палестины. Мобилизации массового движения за возвращение на родину предков придется подождать до тех пор, пока давление в Европе не усилится и пока не появится лидер.

Долго ждать не пришлось.

Глава XVI